Султан Валад. Будучи старшим братом Аладдина, я всегда беспокоился за него, однако никогда не тревожился так сильно

4 сентября 1245 года, Конья

Будучи старшим братом Аладдина, я всегда беспокоился за него, однако никогда не тревожился так сильно, как теперь. Даже малышом он был не по возрасту вспыльчив, а потом и вовсе стал легко раздражаться и даже приходить в ярость. Готовый поспорить из-за пустяка, буквально из ничего, в последнее время он до того всем недоволен, что при его появлении даже дети на улице разбегаются в страхе. Ему всего семнадцать лет, а у него морщины вокруг глаз оттого, что он все время хмурится и щурится. Сегодня утром я обратил внимание, что у него возле рта, который он постоянно сжимает, появилась новая морщинка.

Я писал на пергаменте, когда услышал за спиной слабый шорох и, обернувшись, увидел мрачного Аладдина. Один Бог знает, как долго он простоял, наблюдая за мной неподвижным взглядом. Аладдин спросил, чем я занимаюсь.

— Переписываю старую лекцию нашего отца, — ответил я. — Хорошо бы иметь лишнюю копию их всех.

— Какой в этом смысл? — громко выдохнул Аладдин. — Отец перестал читать лекции и проповедовать. Если ты не заметил, то он больше не бывает в медресе. Разве тебе не ясно, что он забыл обо всех своих обязанностях?

— Это временно, — возразил я. — Скоро он опять начнет заниматься с учениками.

— Не обманывай себя. Не видишь разве, что у нашего отца ни на что и ни на кого нет времени, кроме как на Шамса из Тебриза? Интересно, правда? Он — странствующий дервиш, а, похоже, навсегда поселился в нашем доме.

Аладдин фыркнул, помолчал, выжидая, не соглашусь ли я с ним. Но я не ответил, и он принялся мерить шагами комнату. Даже не глядя на него, я видел злой блеск в его глазах.

— Люди сплетничают, — угрюмо продолжал он, — и все задаются одним вопросом: как могло случиться, что уважаемый ученый стал игрушкой в руках еретика? Репутация нашего отца тает, как снег под солнечными лучами. Если он не возьмется за ум, то ему больше не найти учеников в нашем городе. Никто не захочет у него учиться. И не мне винить людей за это.

Я отложил пергамент и посмотрел на брата. Он был еще совсем мальчишкой, хотя его жесты и слова уже выдавали в нем будущего мужчину. За последний год он очень переменился, и я подумал, уж не влюбился ли он в кого-нибудь.

Впрочем, это было всего лишь мое предположение.

— Брат, я понимаю, тебе не нравится Шамс, но он наш гость, и нам надо уважать его. Не слушай, что говорят люди. Не стоит делать из мухи слона.

Аладдин мгновенно вспыхнул.

— Из мухи? — фыркнул он. — Ты так называешь свалившуюся на нас беду? Как ты можешь быть настолько слеп?

Я взял пергамент и нежно провел по нему ладонью. Мне всегда доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие переписывать отцовские слова и думать о том, что таким образом я продлеваю им жизнь. Даже через сто лет люди будут читать наставления моего отца и вдохновляться ими. И я гордился своей миссией, какой бы ничтожно малой она ни казалась кому-нибудь.

Аладдин стоял рядом и мрачно смотрел на пергамент. На мгновение в его глазах мне почудилась тоска, и я увидел в нем мальчишку, жаждущего отцовской любви. У меня сжалось сердце, так как я понял, что на самом деле ненавидит он не Шамса. Он злился на отца.

Аладдин злился на отца за то, что тот недостаточно его любил. Каким бы уважаемым и знаменитым ни был отец, он оказался совершенно беспомощным перед смертью, которая оставила нас без матери в очень юном возрасте.

— Говорят, Шамс наложил чары на нашего отца, — произнес Аладдин. — Говорят, его прислали убийцы, ассасины.

— Ассасины? — удивился я. — Ерунда.

Ассасинам приписывали множество таинственных убийств, которые они совершали с использованием всевозможных ядов. Преследуя влиятельных людей, они убивали своих жертв на публике, чтобы сеять страх и ужас в людских сердцах. Они дошли до того, что оставили отравленный пирог в шатре Саладина[23]и приложили записку: «Ты в наших руках». И Саладин, великий мусульманский полководец, который храбро сражался с крестоносцами и захватил Иерусалим, не посмел сразиться с ассасинами и предпочел заключить с ними мирный договор. Как могли люди подумать, что Шамс связан с этим ужасным обществом?

Я положил ладонь на плечо Аладдину и заставил его повернуться, чтобы заглянуть ему в глаза.

— Неужели тебе не известно, что в наши времена оно стало совсем другим. Одно название осталось.

Аладдин долго не раздумывал.

— Правильно, но говорят, у них было три военачальника, верных идеям Хасана Саббаха. Они покинули крепость Аламут, чтобы сеять ужас там, где появляются. Люди думают, что теперь их вождем стал Шамс.

Я начал терять терпение.

— Бог мой! Зачем, скажи на милость, ассасинам убивать нашего отца?

— Затем, что они ненавидят всех влиятельных людей и им нравится сеять хаос, вот зачем. Аладдин был до того возбужден своей теорией заговора, что у него пылали щеки. И я понял, что мне надо быть с ним осторожнее.

— Послушай, люди всякое болтают. Тебе не следует серьезно относиться ко всему, что ты слышишь. Выбрось из головы дурные мысли. Они отравляют тебе жизнь.

Аладдин недовольно заворчал, но я тем не менее продолжал говорить:

— Ты можешь не любить Шамса. Ты не обязан. Но ради отца относись к нему с уважением.

Во взгляде Аладдина я прочитал горечь и презрение. Мне стало ясно, что мой младший брат не только злится на отца и Шамса. Он еще и разочаровался во мне. Он счел мое отношение к Шамсу признаком слабости. По-видимому, ему показалось, что я стал бесхребетным и подобострастным ради отцовского расположения. Это было всего лишь предположение, однако оно глубоко задело меня.

Все же я не мог сердиться на него. Как-никак, Аладдин был моим младшим братишкой. Для меня он навсегда останется мальчиком, который гонялся за бездомными кошками, который любил топать по лужам и целый день мог жевать хлеб с йогуртом. Не мог я не видеть в нем ребенка.

Он опустил голову, словно был в чем-то виноват, закусил нижнюю губу и молчал. Лучше бы он заплакал.

— Помнишь, как ты подрался с соседскими ребятами и с плачем прибежал домой? — спросил я. — У тебя был разбит нос. Помнишь, что сказала мама?

Аладдин прищурился, словно вспоминая, но молчал.

— Она сказала, что, рассердившись на кого-нибудь, следует мысленно заменить лицо обидчика лицом любимого человека. Ты пытался заменить лицо Шамса маминым лицом? Возможно, ты найдешь в нем что-нибудь хорошее.

На губах Аладдина мелькнула улыбка, и меня поразило, как вдруг смягчилось его лицо.

— Наверно, ты прав, — произнес он, и в его голосе больше не было злости.

Я растаял. Не зная, что сказать, я обнял брата. Он ответил мне тем же. Я подумал, что теперь он изменит свое отношение к Шамсу и в нашем доме вновь воцарится гармония.

Однако я сильно ошибался.

Керра

22 октября 1245 года, Конья

Было это накануне. Руми и Шамс о чем-то говорили за закрытой дверью. Я постучала и вошла, не ожидая приглашения. В руках у меня был поднос с тарелкой халвы. Обычно Шамс молчит, когда я нахожусь поблизости, словно мое присутствие запечатывает ему рот. И он никогда не говорит ни слова о моей стряпне. Впрочем, ест он совсем немного. Иногда у меня складывается впечатление, что ему все равно, что есть, — роскошный обед или черствый хлеб.

Однако на сей раз, едва он положил кусочек халвы в рот, у него просияли глаза.

— Керра, это бесподобно. Как ты ее готовишь? — спросил он.

Не знаю, что на меня нашло. Вместо того чтобы поблагодарить за комплимент, я сама не поверила своим ушам, когда сказала:

— Зачем спрашивать? Даже если я скажу тебе, как готовить халву, ты все равно не станешь ее готовить.

Шамс заглянул в мои глаза и едва заметно кивнул, как будто соглашаясь со мной. Я подождала, не ответит ли он на мой выпад, но он молча стоял там, где стоял.

Вскоре я вышла из комнаты и отправилась в кухню, раздумывая о случившемся. Возможно, я больше не вспомнила бы об этом, если бы не сегодняшнее утро.

Я сбивала масло в кухне, когда услышала во дворе странные голоса. Выбежав из дома, я увидела нечто немыслимое. Повсюду лежали книги, а несколько из них плавали в фонтане. От чернил вода в нем стала синей.

Тут же стоял Руми, наблюдавший за происходившим. В это время Шамс вытащил какую-то книгу из стопки — это было «Собрание стихотворений аль-Мутанабби»[24], — угрюмо просмотрел ее и бросил в воду. Она не успела еще промокнуть, как он потянулся за другой. На сей раз это была «Книга тайн» Аттара.

Я едва не задохнулась от ужаса. Одну за другой Шамс уничтожал любимые книги Руми.

Следующим стало сочинение отца Руми «Священные науки». Зная, как Руми обожал своего отца и много размышлял над этим манускриптом, я поглядела на него, ожидая каких-то действий.

Но Руми стоял неподвижно, только лицо у него побелело как воск, да руки дрожали. Мне никогда не понять, почему он молчал. Человек, который устроил мне скандал за то, что я вытерла пыль с его книг, теперь молча смотрел, как уничтожают эти самые книги, и не произносил ни звука. Это было нечестно. Если Руми не желал вмешиваться, это должна была сделать я.

— Что ты делаешь? — спросила я Шамса. — У этих книг нет копий. Они бесценны. Зачем ты бросаешь их в воду? Ты сошел с ума?

Не отвечая мне, Шамс посмотрел на Руми:

— Ты тоже так думаешь?

Руми едва заметно улыбнулся, но ничего не ответил.

— Почему ты молчишь? — крикнула я мужу. Тогда Руми подошел ко мне и крепко сжал мою руку.

— Пожалуйста, успокойся, Керра. Я доверяю Шамсу.

Шамс искоса посмотрел на меня, потом завернул рукава и стал вытаскивать книги из воды. К моему изумлению, все они были сухие.

— Это волшебство? Как ты это делаешь? — спросила я.

— Почему ты спрашиваешь? — ответил вопросом на вопрос Шамс. — Даже если бы я тебе сказал, ты бы все равно не стала это делать.

Дрожа от ярости, подавляя рыдания, я убежала в кухню, которая в те дни стала моим убежищем. И там, горько рыдая, я долго сидела среди горшков и сковородок, душистых трав и специй.

Руми

Декабрь 1245 года, Конья

Бесшумно покинув на рассвете дом, мы с Шамсом, как и было запланировано, отправились подальше от города и людей, чтобы вместе помолиться на природе. Некоторое время мы ехали на лошадях по полям и долинам, перебирались через потоки с ледяной водой и наслаждались прикосновениями ветра к нашим лицам. Нас приветствовали лишь пугала на пшеничных полях да стираное белье перед домами, болтающееся на ветру.

На обратном пути Шамс придержал коня и показал на высокий дуб, стоявший недалеко от города. Мы уселись под ним и долго глядели на небо в красных всполохах. Шамс расстелил на земле плащ, и мы стали молиться, слушая крики муэдзинов, доносившиеся до нас с городских минаретов.

— Когда я в первый раз подъезжал к Конье, то тоже долго сидел под деревом, — сказал Шамс. Он улыбнулся своим воспоминаниям, но вскоре его лицо сделалось печальным. — Меня подвез крестьянин. Он не скрывал своего восхищения тобой. Сказал, что твои проповеди лечат грусть.

— Ты настоящий кудесник слов, — отозвался я. — Но теперь все это кажется мне очень далеким. Мне больше не хочется проповедовать. Похоже, я устал от этого.

— Это ты кудесник слов, — твердо произнес Шамс. — Однако теперь у тебя вместо проповедей в голове песни в сердце.

Я не совсем понял, что он хотел сказать, но переспрашивать не стал. Сумерки рассеялись окончательно, и небо стало оранжевым. Вдалеке просыпался город, вороны кричали в огородах, скрипели двери, ревели ослы, и хозяйки уже разжигали очаги.

— Повсюду люди бьются, пытаясь развивать способности, данные им от Бога, однако без чьей-либо помощи им трудно это делать, — качая головой, прошептал Шамс. — Твои слова помогали им. А я, со своей стороны, все сделаю, что в моих силах, чтобы помочь тебе. Я твой слуга.

— Не говори так, — возразил я. — Ты мой друг. Не обращая на мои слова внимания, Шамс продолжал:

— Твоей единственной заботой была скорлупа, в которой ты жил. В качестве знаменитого проповедника ты был окружен льстецами и обожателями. Но насколько ты знаешь простых людей? Пьяниц, попрошаек, воров, шлюх, игроков, то есть самых несчастных, выброшенных из нормальной жизни? Это очень трудный вопрос, и немногие могут на него ответить.

Он говорил, а я видел нежность и заботу на его лице и еще что-то, похожее на материнское сострадание.

— Ты прав, — согласился я. — У меня всегда была благополучная жизнь. Я понятия не имею, как живут простые люди.

Шамс взял горсть земли и, перетирая ее между пальцами, тихо добавил:

— Если мы сможем объять вселенную со всем ее разнообразием, с ее противоречиями, то мы растворимся в Нем.

Подняв сухую палку, Шамс очертил большой круг вокруг дуба. Потом он поднял руки к небу, словно желая подняться на него, и произнес девяносто девять имен Бога. В то же время он кружился внутри круга, сначала медленно и как будто осторожно, а потом все быстрее и быстрее. Вскоре он кружился уже очень быстро. Я смотрел на этот ни на что не похожий танец, чувствуя исходящую от Шамса энергию, которая окутывала мою душу и тело.

Наконец Шамс остановился. У него вздымалась грудь, он тяжело дышал, его лицо побледнело, а голос неожиданно стал глубоким:

— Вселенная едина. Все и всё связаны между собой невидимой сетью жизни. Понимаем мы это или нет, но мы постоянно и молча разговариваем друг с другом. Не делай зла. Учись состраданию. Не сплетничай за спиной — даже если это всего лишь невинное замечание! Слетевшие с твоих губ слова никуда не исчезают, они скапливаются в бесконечном пространстве и когда-нибудь вернутся обратно. Боль одного человека поразит нас всех. Радость одного человека развеселит нас всех. — Переведя дух, Шамс прибавил: — Так нам говорит одно из правил.

Потом он пытливо взглянул на меня, и в глубине его глаз я заметил печаль, которой никогда не видел прежде.

— Когда-нибудь тебя назовут Голосом Любви, — произнес он. — И на Востоке, и на Западе люди, которые никогда не видели твоего лица, будут вдохновляться твоим голосом.

— Как это может быть? — недоверчиво спросил я.

— Благодаря твоим словам, — ответил Шамс. — Но я говорю не о твоих уроках с учениками и не о твоих проповедях. Я говорю о поэзии.

— О поэзии? Но я не пишу стихов. Я — ученый.

Шамс едва заметно улыбнулся:

— Друг мой, ты будешь одним из самых великих поэтов, которого еще узнает мир.

Я собрался было возразить, но Шамс остановил меня взглядом. Да мне и не хотелось спорить.

— Пусть так, — сказал я. — Но что бы ни предстояло мне сделать, мы сделаем это вместе. Мы пройдем по этой дороге рука об руку.

Рассеянно кивнув, Шамс погрузился в мрачное молчание, глядя на блекнущий горизонт. Когда мой друг в конце концов заговорил, то произнес те мрачные слова, которые навсегда застряли у меня в памяти и постоянно терзают мне душу:

— Как бы я ни хотел быть рядом с тобой, но, боюсь, тебе придется идти одному.

— Ты о чем? Собираешься странствовать? Поморщившись, Шамс отвел взгляд от горизонта:

— Не получится.

Неожиданно налетел ветер, и сразу похолодало, словно природа напоминала, что наступает вечер. С чистого голубого неба полил дождь. Он был теплым, и прозрачные капли касались лица, словно легкие бабочки. В первый раз я подумал о том, что Шамс может продолжить свое странствие, и эта мысль болью отозвалась у меня в груди.