Праздник непокорности

Итак, как я раньше говорил, Агуаскальентес должен стать праздником сопротивления — идея, которая совершенно не нравится политическим партиям...

- Все они — мошенники! — перебивает меня Дурито.

- Но... подожди, Дурито, я не говорю о мексиканских политических партиях.

- Я не об этих мошенниках говорю тебе, а о страницах порно в Интернете.

- Но, Дурито, у нас в сельве нет Интернета.

- У нас нет... Звучит похоже на заявления Европейского Союза. А у меня есть. Немного изобретательности и кое-что еще превратили один из моих усиков-антенн в мощный спутниковый модем.

- И могу я знать, постмодерный странствующий рыцарь, почему страницы порно в Интернете — мошенничество?

- Потому что нет ни одной с жучихами, уже не говоря даже о полностью обнаженных, даже в этом белье типа «зубной нити», как его называют.

- Белье... — повторяю я, пытаясь избежать неизбежного, то есть вмешательства Дурито в то, что я пишу, для чего у него более чем достаточно лапок и упрямства.

- Посмотрим..... мммммм.... мммм.... — начинает свое мычание Дурито, уже сидя у меня на плече. — Русский? Ты пишешь Путину? Я бы тебе не советовал, а вдруг он применит по тебе эти газы, которые еще даже хуже, чем те, что испускаешь ты, когда объедаешься фасоли.

Я протестую:

- Слушай, Дурито, давай не разглашать интимных подробностей, потому что у меня здесь есть письмо, которое отправил тебе Пентагон с просьбой о формуле для создания супертоксичных газов.

- Да, но я отказался. Потому что мой газ, это как моя любовь, он не продается и не покупается, я дарю его кому хочу, потому что я бескорыстен и отдаю вещи, не задумываясь о том, заслуживают ли их другие, — говорит Дурито с сильным андалусским акцентом.

После небольшой паузы он добавляет:

- И какова тема твоего писания?

- Ну это... о непокорности и Агуаскальентес, который откроют в Мадриде, — отвечаю я, зараженный ритмом фламенко, который задает дождь над нашим навесом.

- В Мадриде? В каком из Мадридов? В Мадриде Аснара и гражданской гвардии? Или в Мадриде несогласном?

- В несогласном, конечно. Хотя не удивлюсь, если Аснар захочет сунуть туда свои копыта.

- Прекрасно! — Дурито начинает аплодировать и танцевать, да так, что Федерико Гарсиа Лорка воскресает и пишет неизвестную и никем неопубликованную Песню Эпилептического Жука.

Закончив танец, Дурито командует:

- Пиши! Сейчас я тебе продиктую мое выступление.

- Но Дурито, тебя нет в программе. И даже в числе приглашенных тоже.

- Конечно, потому что русские меня не любят. Но это неважно. Давай, пиши. Заглавие: «Непокорность и стулья».

- «Стулья»? Дурито, опять ты собираешься...

- Молчать! Идея основана на одном материале, который мы с Сарамаго написали в конце прошлого века, и называется он «Стул».

- Сарамаго? Ты имеешь в виду Жозе Сарамаго, писателя? — спрашиваю я в смятении.

- Конечно, или ты знаешь какого-то другого Сарамаго? Вот, в тот день мы с ним выпили столько, что в конце концов свалились оба с вышеупомянутого стула, и уже на полу, со всей этой перпективой и трезвостью тех, кто внизу, я говорю ему: «Пепе, это вино лягается больше, чем мул Аснара», но он ничего не ответил, потому что искал свои очки. И тогда я сказал ему: «У меня рождается идея, поторопись, Жозе, идеи — они, как фасоль с сосиской, если не успеешь, придет другой и пообедает ими». Наконец Сарамаго нашел свои очки, и мы вместе сели и придали форму этому рассказу, и если я не ошибаюсь, случилось все это в начале восьмидесятых. Конечно, под текстом можно найти только его имя; дело в том. что мы, жуки, принципиально не согласны с концепцией авторских прав.

Я пытаюсь сократить рассуждения Дурито и тороплю его:

— Заглавие готово. Что дальше?

- Итак, речь идет о том, что позиция, которую занимает личность по отношению к стульям, это как раз та, что определяет еe в плане политическом. Революционер (именно так, с большой буквы) презирает стулья обычные и говорит себе и другим: «мне некогда рассиживать, тяжелая миссия Истории (именно так, с большой буквы), доверенная мне, не позволяет мне отвлекаться на разные глупости». И так он проводит жизнь, пока не доберется до стула Власти, собьет выстрелом сидевшего там до него и потом насупив, как при запоре, брови, сядет на этот стул и скажет себе и другим: История (именно так, с большой буквы) закончилась. Во всем без исключения появляется смысл. Я на Стуле (именно так, с большой буквы) и я — кульминация всех времен». И так продолжается, пока не появится следующий Революционер (именно так, с большой буквы), не собьет его со стула и история (именно так, с маленькой буквы) не повторится.

В отличие от него, непокорный (именно так, с маленькой буквы), когда смотрит на обычный стул, внимательно его разглядывает, потом уходит и возвращается с другим стулом, после этого он приносит еще множество стульев, и вскоре все это становится уже похоже на вечеринку, потому что пришли многие непокорные и они начинают обмениваться кофе, табаком и словом, и тогда, именно в момент, когда все начинают чувтвовать себя удобно, среди них возникает какое-то беспокойство, как будто они наткнулись на червей в цветной капусте, и неизвестно отчего это — от кофе, табака или слова, но все вдруг поднимаются со стульев и продолжают свой путь. Пока не найдут следующий обычный стул и та же история снова не повторится.

И есть только одно различие — когда непокорный натыкается на Стул Власти (именно так, с большой буквы), он внимательно его рассматривает, изучает, но вместо того, чтобы усесться на него, уходит и возвращается с пилкой для ногтей и с завидным терпением начинает подпиливать его ножки, пока они не станут такими тонкими, чтобы сломаться, когда кто-то сядет на этот стул, что и происходит почти сразу же. Там-там...

- Там-там? Но, Дурито...

- Ничего, ничего. Я знаю, что все это пока сыровато и что теория должна быть отшлифована. Но в моем случае — это метатеория. Может быть, меня обвинят в анархизме, но пусть тогда мой доклад станет скромным посвящением старым испанским анархистам, тем, кто всегда молчит о своем героизме, и который от этого ничуть не умаляется.

Дурито заканчивает, хотя я уверен, что он предпочел бы кончить.

Но отставим каламбуры. На чем мы остановились, когда эта чешуекрылая назойливость меня перебила?

Ах, да! На том, что Агуаскальентес — это праздник непокорности.

В этом случае, дорогой мой чеченец, нам с тобой необходимо определить, что такое непокорность.

Может быть достаточно, чтобы ты просто посмотрел на всех этих мужчин и женщин, которые взялись за строительство этого Агуаскальентес, и на тех кто будет участвовать в его открытии (в закрытии нет, потому что эту часть работы наверняка возьмет на себя полиция), чтобы у тебя появилось его определение, но поскольку это все-таки письмо, я должен попытаться определить это словами, которые какими бы выразительными они ни оказались, никогда не смогут быть так убедительны, как взгляды.

И в поисках текста, который пригодился бы мне для этого, я нашел книгу, которую отдолжил мне когда-то Хавьер Элорриага[99].

Книжка называется «Новая Эфиопия» и автор ее — баскский поэт по имени Бернардо Атскага. И есть там поэма, под названием «Регге бабочек», где говорится о бабочках, летящих в открытое море, у которых не будет места куда сесть, потому что в этом море нет ни скал, ни островов.

Ладно, пусть простит меня дон Бернардо, если мой синтез не так удачен, как его регге, но он достаточен для того, что я хочу сказать тебе:

Непокорность — как бабочка, летящая в сторону моря без скал и островов. Она знает, что ей некуда будет сесть, и все-таки ее полет прям и уверен.

И нет, ни бабочка, ни непокорность не безумны и не самоубийственны, дело в том, что они знают, что найдут где сесть, что там, впереди, есть островок не обнаруженный ни одним из спутников

И островок этот — братская непокорность, которая наверняка всплывет, именно в момент когда бабочка, то есть летающая непокорность, начнет терять силы.

И тогда летающая непокорность, то есть морская бабочка, станет частью этого всплывшего островка, и превратится, таким образом, в опору для другой бабочки, которая, победив последние сомнения, уже направляет свой полет к морю.

И это не выходило бы за рамки любопытной статьи в книгах по биологии, если бы не то, что, как сказал не помню точно кто, — что обычно из взмахов крыльев бабочки рождаются большие ураганы.

Своим полетом летающая непокорность, то есть бабочка, говорит НЕТ!

Нет логике.

Нет осторожности.

Нет бездействию.

Нет конформизму.

И ничто, абсолютно ничто в мире не может быть прекраснее, чем сама возможность увидеть отвагу этого полета, понять какой вызов им брошен, почувствовать начало этого ветра и увидеть, как начинают дрожать под этим небом не листья на деревьях, а коленки у власть имущих, которые до этого момента наивно думали, что бабочки улетают в море, чтобы умереть.

Вот так, дорогой мой москвич, и еще известно, что бабочки, как и непокорность, заразительны.

И бабочки, как и непокорность, бывают разных цветов.

Есть синие, которые выбрали этот цвет, чтобы небо и море поспорили между собой.

Есть желтые, мечтающие об объятии солнца.

Есть красные, окрашенные в цвет непокорной крови.

Есть коричневые, несущие на своих крыльях цвет земли.

Есть зеленые, потому что в этот цвет привыкла окрашиваться надежда.

И все они — жизнь, жизнь, которая сияет совершенно независимо от того цвета, в который окрашена.

И есть полеты всех цветов.

И порой бабочки отовсюду собираются вместе и возникает радуга.

И работа бабочек, как это написано в любой уважающей себя энциклопедии, заключается в том, чтобы опустить радугу как можно ниже, чтобы дети могли научиться летать.

И, говоря о бабочках и о непокорностях, я думаю, что когда вы все окажетесь в цирке, то есть в суде, перед шутом Гарсоном, и вас спросят, что вы делали в Агуаскальентес, ответьте, что летали.

И даже если тебя отправят в депортационный полет в Чечню, смех, который за этим последует, будет слышен до самых гор юго-востока Мексики.

И за улыбку, брат, как и за музыку, нужно быть благодарным.

И, говоря о музыке, насколько мне известно, среди правительств Мексики, Испании, Италии и Франции вошел в моду танец рака, что заключается, грубо говоря, в движении бедер и плечей против направления хода часовой стрелки.

И еще — если увидишь Мануэля Васкеса Монтальбана[100] — пожми ему руку от нашего имени.

Скажи ему, что мне стало известно, что недавно Фокс спросил его, не знает ли он почему Маркос и сапатисты молчат, и что он ему ответил: «Они не молчат, дело в том, что вы не слышите».

Заодно скажи ему, что копченые колбасы сильно отличаются от алмазов, в том смысле, что они не вечны и те, что он нам прислал, уже давно закончились, и что если он не расщедрится, скажем, на каких-нибудь 5 килограммов, то мы его и Пепе Карвальо[101] захватим в заложники.

Или, лучше, нет. Потому что нас тогда назовут террористами и Буш вместе с ООН развяжут новую «гуманитарную» войну. Лучше пусть просто отправит нам колбасу, а я пришлю ему за это рецепт Марко’c Спешл, который неоднократно и бесполезно просил у меня шеф-повар Его Величества.

Все, буду прощаться. Не забудь сообщить мне, в какую тюрьму вас отправят. Для того, чтобы когда мы доберемся до Испании...

Нет, не думай, что адрес тюрьмы мне нужен для того, чтобы освободить вас, наоборот, мы придем проверить надежно ли вы заперты, потому что все вы — безумцы. Подумать только, открыть Агуаскальентес в Мадриде... Не хватало только, чтобы вы додумались до создания в тюрьме автономного муниципалитета.

И еще — сигареты мы передать вам не сможем. Но лепешки и посоль — без проблем.

Ладно. Привет, и если речь о царствовании — пусть царит непокорность. Из гор юго-востока Мексики.

Субкоманданте Маркос

Мексика, октябрь 2002 г.

P.S. Эва спрашивает, есть ли в Испанском Государстве (представь себе, так и сказала) видеомагнитофоны, потому что она хочет взять с собой свою коллекцию фильмов о Педро Инфанте. Я сказал ей, что есть, но там — другая система. Она удивлена: «А разве там не неолиберальное правительство?». Я не ответил ей, но спрашиваю себя: «Команданте Эва: как мне быть?»

Другой P.S.

Не думай, что я не знаю, что в Агуаскальентес прибудут сопротивляющиеся из Италии, Франции, Греции, Швейцарии, Германии, Дании, Швеции, Англии, Ирландии, Португалии, Бельгии, Голландии и т.д. Передай им всем привет и скажи, что если они будут плохо себя вести, мы их тоже... тоже вторгнемся. Будем глобализировать цвелую лепешку и прогорклый посоль. И посмотрим как в географической прогрессии начнет расти число глобалофобов.

Еще раз привет.

Суп, тренируясь перед плаванием, рвет цвелым ореховым шоколадом, который Оливио оставил брошенным.