Историю вопросов

В горах поджимает холод. В этой разведке, за десять лет до январского рассвета, меня сопровождают Ана Мария и Марио. Они тогда только-только пришли в партизанский отряд и я — в то время лейтенант пехоты — должен был обучить их тому, чему другие обучили меня: жизни в горах. Вчера я впервые столкнулся со стариком Антонио. Мы оба соврали. Он, сказав, что шел смотреть свою мильпу[33], и я — что был на охоте. Мы обы знали, что врали, и знали, что оба знаем об этом. Я оставил Ану Марию на намеченной нами тропе, а сам вернулся к реке, чтобы попытаться найти на карте высоченный холм, который виднелся напротив и, если удастся, еще раз встретить старика Антонио. Он, наверное, подумал то же самое, потому что вновь появился точно в месте нашей вчерашней встречи.

Так же как и вчера, старик Антонио садится на землю, опирается спиной на покрытый зеленым мхом ствол и начинает скручивать сигарету. Я сажусь напротив и разжигаю трубку. Старик Антонио начинает:

— Ты не на охоте.

Я отвечаю:

— А вы не на мильпе.

Что-то заставляет меня обращаться к нему, человеку неопределенного возраста, с выдубленным как кедровая кора лицом, которого я вижу второй раз в жизни, на «вы», с уважением.

Старик Антонио улыбается и добавляет:

— Я слышал о вас. В ущельях говорят, что вы бандиты. В моем селении обеспокоены, потому что вы можете быть в чем-то таком замешаны.

— А вы думаете что мы — бандиты? — спрашиваю я.

Старик Антонио выпускает большой клуб дыма, кашляет и отрицательно качает головой. Я вдохновляюсь и задаю ему следующий вопрос:

— И кто-же мы такие, по-вашему?.

— Лучше ты сам скажи мне это, — отвечает старик Антонио и застывает, глядя мне в глаза.

— Это очень длинная история, — говорю я и начинаю рассазывать ему о Сапате и Вилье, и революции, и земле, и несправедливости, и голоде, и невежестве, и болезнях, и репрессиях, и обо всем остальном. И заканчиваю мою речь фразой:

— И, таким образом, мы — Сапатистская Армия Национального Освобождения.

Я жду на лице старика Антонио, на протяжении всего разговора непрерывно смотревшего мне в глаза, какой-нибудь реакции.

— Расскажи мне еще об этом самом Сапате, — говорит он мне после следующей порции дыма и кашля.

Я начинаю с Аненекуилько, продолжаю планом Аялы, военной кампанией, организацией народов и предательством в Чинамеке. Когда я заканчиваю, старик Антонио продолжает глядеть на меня.

— Не так это было, — говорит он мне. Я делаю удивленный жест и успеваю лишь пробормртать:

— Нет?

— Нет, — настаивает старик Антонио. — Я расскажу тебе настоящую историю этого самого Сапаты.

Старик Антонио достает табак и «крутилку» и начинает свою историю, где соединяются и смешиваются старые времена с новыми, точно так же как смешивается и соединяется дым моей трубки и его сигареты.

«Много историй назад, когда самые первые из богов, те, что создали мир, еще бродили по ночам, беседовали два бога, имена которых были Ик’аль и Вотан. Оба они были одним целым. Когда один поворачивался — было видно другого, когда поворачивался другой — было видно первого. Они были противоположны. Один — чистый свет, как майское утро на реке. Другой был мраком, как пещера холодной ночью. И были они одним и тем же. Оба они были одним, потому что существование одного делало возможным существование другого. Но не двигались они, неподвижными оставались эти два бога, которые были одним и тем же. «Что нам делать?» — спрашивали оба. «Грустно так жить, всегда на одном месте», — печалились оба, которые были одним. «Не кончается ночь», — сказал Ик’аль. «Не кончается день», — сказал Вотан. «Пойдем в путь», — сказал один, который был обоими. «Как?», — спросил другой. «Куда?», — спросил один. И увидели они, что так они сдвинулись немного, сначала, чтобы спросить «как», а потом, чтобы спросить «куда». Обрадовался один, который был обоими, когда увидел, что они немножко сдвинулись. Попробовали они оба двигаться одновременно, но не смогли. «Что же нам делать?». И шевельнулся сначала один, потом — другой, и так они сдвинулись еще чуть-чуть, и так они заметили, что движение удавалось, если сначала двигался один, а потом другой. И они договорились, что чтобы двигаться, сначала будет двигаться один, а потом другой, и так они начали двигаться, и никто не помнит, кто сдвинулся первый, когда они начали двигаться, потому что они очень обрадовались этому движению. «Какая разница, кто был первый, если мы уже движемся?», — говорили два бога, которые были одним, и смеялись они, и первое, о чем они договорились, это устроить танец, и станцевали они, сначала шажок одного, потом шажок другого, и долго они танцевали, потому что довольны они были своим открытием. Потом они устали от долгого танца и решили подумать о том, что делать дальше, и увидели они, что первый вопрос «как двигаться?» привел к ответу «вместе, но по отдельности, как договорились» и этот вопрос их уже мало интересовал, потому что когда они это поняли, они уже двигались. Другой вопрос возник тогда, когда они увидели что есть два пути. Один был очень коротким и заканчивался совсем рядом, и было хорошо видно место, где заканчивался этот путь, но ногам их так понравилось ходить, что они быстро решили что этот путь был для них слишком коротким и не захотели они идти по короткому пути. И договорились они идти по пути длинному и уже было собрались отправиться в путь, когда их ответ, в котором они выбрали длинный путь, вызвал у них другой вопрос: «Куда этот путь ведет?». Долго они думали над ответом, двое, которые были одним, и вдруг они поняли, что только если они пойдут по этому длинному пути, можно будет узнать, куда он ведет, потому что если они так и останутся на месте, они так никогда и не узнают, куда ведет длинный путь. И тогда они сказали себе оба, которые были одним: «Пошли» — и пошли, сначала один и потом другой. Вскоре они поняли, что дорога по длинному пути занимает много времени, и у них возник следующий вопрос: «Что нам сделать, чтобы суметь идти долго?», и задумались они надолго и тогда Ик’аль сказал, что он не умеет идти днем, а Вотан сказал, что ему страшно идти ночью. И остались они плакать, но потом вдруг прекратили плач и договорились, потому что поняли, что Ик’аль может идти ночью, а Вотан может идти днем, и что Ик’аль может вести Вотана ночью, и так нашли они ответ на вопрос о том, как идти все время. С тех пор боги идут с вопросами и никогда не останавливаются, никогда не приходят и никогда не уходят. И так настоящие мужчины и женщины научились тому, что вопросы служат для того, чтобы идти, а не для того, чтобы оставаться на месте. И с тех пор настоящие мужчины и женщины, чтобы идти — спрашивают, чтобы приходить — прощаются и чтобы уходить — здороваются. И никогда не остаются на месте».

Я продолжаю грызть ставший уже коротким мундштук трубки, в ожидании того, что старик Антонио продолжит, но он, кажется, не собирается этого делать. Опасаясь прервать нечто очень серьезное, я спрашиваю:

— А Сапата?

Старик Антонио улыбается:

— Теперь ты уже знаешь, что для того, чтобы знать и чтобы идти, нужно спрашивать.

Он кашляет и зажигает следующую сигарету, я не заметил, когда он ее свернул, и среди струящегося из его губ дыма как семена в землю падают слова:

— Этот самый Сапата появился здесь, в горах. Он не родился, говорят. Просто, появился. Говорят, что это — Ик’аль и Вотан, которые пришли сюда своим долгим путем, и которые, чтобы не пугать добрых людей, превратились в одно. Потому что много уже прошли вместе Ик’аль и Вотан, и научились они тому, что они одно, и умели легко превращаться в одно целое днем или ночью. И придя сюда, они превратились в одно и дали себе имя Сапата, и сказал Сапата, что пришел он в эти места, чтобы здесь найти ответ на вопрос, куда ведет длинный путь, и сказал он, что иногда он будет светом, а иногда мраком, но всегда он один и тот же, Вотан Сапата и Ик’аль Сапата, белый Сапата и черный Сапата и что оба — это один и тот же путь для настоящих мужчин и женщин.

Старик Антонио достает из своего вещмешка целлофановый пакетик. Внутри — очень старая, 1910 года, фотография Эмилиано Сапаты. В левой руке, на уровне пояса, Сапата сжимает саблю. Правой он опирается на карабин, на груди его — два патронташа, и слева направо перекинута двухцветная черно-белая лента. Ноги его создают впечатление, что он остановился и в то же время идет, во взгляде его нечто, говорящее «я здесь» и вместе с тем — «я уже иду». За Сапатой две лестницы. На одной, ведущей из темноты, видны смуглые лица сапатистов, которые будто вышли из глубины чего-то, на другой лестнице, освещенной, нет никого и не видно откуда и куда она ведет. Я бы соврал вам, если бы сказал, что сам заметил все эти детали. Это старик Антонио обратил на них мое внимание. На обратной стороне фотографии написано:

Генерал Эмилиано Сапата, главнокомандующий Южной Армии.

Gen. Emiliano Zapata, Commander in Chief of the Southern Army.

Le Général Emiliano Zapata, Chef de l’Armée du Sud.

C. 1910. Photo by: Agustín V. Casasola.

Старик Антонио говорит мне:

— Этой фотографии я задал много вопросов. Благодаря этому я пришел сюда.

Он кашляет и выпускает струйку дыма. Он дает мне фото.

— Бери, — говорит он. — Чтобы ты научился спрашивать... и идти.

— Когда приходишь, лучше попрощаться. Тогда не так больно, когда мы уходим, — говорит мне старик Антонио, протягивая руку, чтобы дать понять, что уходит, то есть что приходит. С тех пор старик Антонио когда приходит, приветствует словом «прощай» и прощается, протягивая руку и говоря «сейчас приду». Старик Антонио встает. То же самое делают Бето, Тоньита, Эва и Эриберто. Я достаю из своего рюкзака фотографию Сапаты и показываю им.

- Он поднимается или спускается? — спрашивает Бето.

- Он идет или остается на месте? — спрашивает Эва.

- Он достает или прячет шпагу? — спрашивает Тоньита.

- Он уже перестал стрелять или только сейчас начнет? — спрашивает Эриберто.

Я не перестаю удивляться всем этим вопросам, которые задает мне эта карточка восьмидесятичетырехлетней давности, отданная мне стариком Антонио в 1984 году. Я смотрю на нее в последний раз перед тем, как подарить ее Ане Марии и она, эта фотография, задает мне еще один вопрос:

– Это наше вчера или это наше завтра?

Уже в духе обсуждения серьезных вопросов и с удивительной для ее исполнившихся-четырех-лет-пошедшего-пятого-то-есть-шести последовательностью, Эва наконец выдает мне: «А мой подарок?». Слово «подарок» вызывает ту же реакцию и у Бето, Тоньиты и Эриберто, то есть все они начинают кричать: «А мой подарок?». Я в окружении, на грани самоубийства, но в этот момент появляется Ана Мария, которая так же, как и почти год назад в Сан-Кристобале, но при других обстоятельствах, спасает мне жизнь. Ана Мария несет большой-пребольшой кулек с конфетами. «Вот ваш подарок, который приготовил вам Суп», — говорит Ана Мария и смотрит на меня с видом «что-бы-вы-мужчины-делали-без-нас-женщин».

Пока дети договариваются, то есть дерутся по поводу разделения конфет, Ана Мария по-военному приветствует меня и сообщает:

- Докладываю: войска готовы к выступлению.

- Хорошо, — говорю, вешая пистолет на ремень, — выступаем, как обычно, на рассвете.

Ана Мария собирается уходить.

- Подожди, — говорю я и отдаю ей фото Сапаты.

- И это? — спрашивает, глядя на нее.

- Пригодится, — отвечаю я.

- Для чего? — настаивает она.

- Чтобы знать, куда мы идем, — отвечаю я, проверяя карабин. В небе маячит военный самолет...

Ладно, не отчаивайтесь, я уже почти заканчиваю это «письмо писем». Но сначала мне нужно выпроводить отсюда детей...

И наконец, я отвечу на некоторые вопросы, которые наверняка у вас остались:

Знаем ли мы, на что идем? Да.

Знаем ли мы, что нас ждет? Да.

Стоит ли? Да.

Кто из тех, кто может ответить «да» на три предыдущих вопроса, может остаться сложив руки и не чувствовать, что внутри что-то рвется?

Хорошо. Привет и цветок для этой нежной ярости, думаю, она этого заслуживает.

Из гор юго-востока Мексики

Субкоманданте Маркос

P.S. для писателей, аналитиков и народа в целом. Выдающиеся перья нашли в сапатистском движении немало интересного, но они исказили нашу суть — национальную борьбу. Для них мы остались деревенскими жителями, способными осознать наше «животное состояние» и все из него вытекающее, но неспособными, без «внешней» помощи, понять и сделать нашими такие концепции, как «народ», «родина», «мексика». Да, все с маленькой буквы, в духе этого серого времени. Согласно им, борясь за наши материальные нужды, мы были правы, но наша борьба за нужды духовные — это уже излишество. Будет понятным, если эти перья повернутся сейчас против нашего упрямства. Жаль, конечно, но кто-то должен быть последовательным, кто-то должен сказать «нет», кто-то должен повторить свое «Баста!», кто-то должен забыть о благоразумии, кто-то должен поднять достоинство и стыд выше жизни, кто-то должен... Ладно, я хотел только сказать им, этим выдающимся перьям, что мы понимаем их осуждение. В нашу защиту я могу сказать лишь следующее: ничего из всего, что мы сделали, не было сделано для того, чтобы вам понравиться, все что нами сказано и сделано, было сделано для того, чтобы нравиться нам самим, делаем это мы из нашего вкуса к борьбе, к жизни, к слову, к пути... Нам помогали хорошие люди всех социальных классов, всех рас, всех полов. Некоторые — чтобы облегчить свою совесть, другие — чтобы следовать моде, и большинство — по убеждению, из уверенности в том, что встретили нечто новое и хорошее. А мы, поскольку мы считаем себя людьми хорошими, прежде чем что-то сделать, мы всегда предупреждаем об этом, чтобы другие учли это, чтобы подготовились, чтобы мы не застали их врасплох. Я знаю, что это ставит нас в невыгодную ситуацию, но по сравнению с невыгодной ситуацией в технологии, мы тем более можем позволить себе не обращать внимания на потерю фактора неожиданности.

Хорошим людям я хотел сказать, чтобы оставались хорошими, чтобы не теряли веры, чтобы не позволяли скептицизму заключать их в сладкую тюрьму комформизма, чтобы продолжали искать, чтобы продолжали находить то, во что стоит верить, то, за что стоит бороться.

У нас были и замечательные враги. Перья, которые не ограничились осуждающими ярлыками или пустыми фразами, перья, которые искали сильные, серьезные и убедительные аргументы, чтобы атаковать, осудить и изолировать нас. Я читал прекрасные тексты, осуждающие сапатизм и защищающие режим, который должен платить, причем дорого, чтобы создать видимость того, что он кому-то нравится. Жаль, что в конце концов они встали на защиту дела бесполезного и напрасного, жаль, что они провалятся вместе с этим рушащимся зданием...