Контрнаступление

В 3 часа утра в пятницу 5 декабря, при температуре – 30 по Цельсию и толщине снежного покрова в один метр, на передовые позиции германской армии обрушились войска стратегического резерва. 88 советских дивизий начали оказывать давление на 67 немецких дивизий на довольно широком фронте – от Калинина на севере до Ельца на юге. Специальная директива предупреждала от фронтальных атак – «негативные оперативные меры будут играть на руку врагу»; следовало обходить врага, заходить в тыл, проникать сквозь оборонительные рубежи противника.

Эффект внезапности сработал в полной мере. Первым результатом был обрыв связей между Гепнером, Клюге и Гудерианом. Вторым – оставление танкистами на флангах Клюге своих танков (речь идет о сотнях машин). Через две недели у Гудериана было только сорок машин, у Гепнера – пятнадцать. Третий результат – ежедневные потери примерно в три тысячи солдат (не считая обмороженных). В целом наступление продолжалось без перерыва почти три месяца.

Сказалась общая непродуманность немецкого стратегического замысла. За июнь‑ноябрь 1941 года потери германских войск оказались в три раза больше утраченного вермахтом за всю кампанию в Польше и на Западном фронте – во Франции, Бельгии и Голландии. К декабрю этого года офицерский корпус нацистской Германии потерял 27 тысяч офицеров – в пять раз больше, чем в 1939–1940 годах. Восстановить эти потери полностью было уже невозможно. Вложив все силы в первый внезапный удар, германское командование оставило себя без резервов. Поэтому у стен Москвы оно не смогло восполнить потерь. Путь от границы до Москвы – путь в четыре фронтовые наступательные операции – не был обеспечен и материально, поскольку на Западе и в Польше противник терпел поражение от первой же операции. Германская армия при этом была армией «летнего наступления», она не была обеспечена зимним обмундированием.

Генерал Гальдер поверяет дневнику 7 декабря: «Ужасный день. Правое крыло 3‑й танковой группы начало ночью отступать. Вклинения противника на севере этой танковой группы очень неприятны. На правом фланге 9‑й армии противник тоже значительно расширил свой прорыв… Русские сумели настолько усилить наши транспортные трудности разрушением почти всех строений на главных железнодорожных линиях и шоссе, что фронт оказался лишенным самого необходимого… В ошеломляюще короткий срок русские поставили на ноги разгромленные дивизии, бросили на угрожаемые участки фронта новые – из Сибири, Ирана и с Кавказа, они стремятся заменить свою потерянную артиллерию множеством ракетных орудий. В противоположность этому сила немецких дивизий уменьшилась более чем на половину; боеспособность танковых войск стала и того меньше… Приказы продвигаться вперед, не считаясь ни с чем, были заблуждением, и теперь группа армий вынуждена в самых тяжелых условиях переходить к обороне».

Верхушка рейха сразу начала поиск козла отпущения. Дневник министра пропаганды Й. Геббельса: «Большая вина лежит на Браухиче. Тщеславный, трусливый тип, оказавшийся неспособным понять ситуацию, не говоря уже о том, чтобы справиться с ней. Своими постоянными возражениями и вечным неповиновением он опошлил и испоганил весь план похода на Восток, кристально ясно разработанный фюрером. У фюрера имелся план, который должен был привести к победе. Сделай Браухич все, что от него требовалось, мы стояли бы на Востоке не там, где стоим сейчас. У фюрера вовсе не было намерения идти на Москву. Он хотел отрезать Кавказ и тем поразить советскую систему в ее самом чувствительном месте… Но Браухич все время гнал войска на Москву: хотел престижных успехов вместо фактического успеха. Фюрер характеризует его как труса и бездарь… Впрочем фюрер питает к советскому военному руководству определенное уважение. Жестокое вмешательство Сталина спасло русский фронт. Мы должны в своем ведении войны найти аналогичные методы».

Гитлер снял со своих постов тридцать пять корпусных и дивизионных командиров. Его презрение к высокобровым интеллектуалам в мундирах, к самовлюбленной касте военных достигло пика. Он лично теперь руководил боевыми действиями и в запальчивости сказал Гальдеру: «Этой маленькой штукой – оперативным командованием – может овладеть каждый». После взятия Красной Армией Калинина Гитлер издал приказ, в принципе запрещающий отступать. Но в тот же день тридцать девятая армия прорвала фронт к северо‑западу от Ржева…

Хладнокровно судящий об этих роковых событиях американский историк Г. Вайнберг призывает подняться над конкретными обстоятельствами, оценить характер борьбы в целом. Он предлагает осознать, что «немцы не сумели мобилизовать свое общество так, как мобилизовал его Советский Союз; советское руководство не только сохраняло эффективный контроль над неоккупированными территориями страны, но сумело сосредоточить людские и материальные ресурсы для сокрушительного удара по силам вторжения».

Сами особенности России оказались спасительными для нее. Как пишет Дж. Эриксон, «тесные связи между людьми предотвращали крах всего; взаимосплетенные административные сети приводили в смятение, но они же давали шанс как‑то выпутаться из тенет инструкций; способность абсорбировать огромный урон и все же жить в состоянии импровизированных норм и лишенных строгого порядка жизненных клише; и, прежде всего – несмотря на годы сталинских репрессий и принуждения НКВД – их базовая моральная упругость, которую патриотическая война усилила. Своей бесчувственной и самоубийственной приверженностью идее низшей расы людей, недочеловеков‑славян, германская пропаганда, злонамеренно применяемая войсками СС, придала звериные формы буйству массовых убийств специальных команд, видевших в русских лишь «конгломерат животных». Гром германских побед не мог не усилить наиболее экстремистские взгляды на более низкие свойства русских; германское командование, хотя и ощущало тяжесть своих потерь, игнорировало более трезвые взгляды».

И это обрекло Германию, ибо из горького чувства поражения, унижения и неистребимого чувства любви к своей стране в России выковывалось нечто непобедимое. Горящее в глубине русского характера чувство сопротивления стимулировалось не усилиями пропаганды, а знанием реальностей «нового порядка» немцев с его массовыми зверскими убийствами. Население, привыкшее к лишениям, не ждало справедливости и жертвенность воспринимала естественно. Искони присущая русским беззаветная любовь к отечеству стала частью их существования. И в самоотверженной борьбе проявился своего рода генетический код, срабатывающий многие столетия.

Что же касается зимы, то она бывает в России ежегодно. Гитлер потому и не начал войну в 1940 году, что посчитал август‑сентябрь недостаточными для победы. И русским солдатам было так же холодно, как и немцам. Тайна заключалась не в метеорологии. Немцы взяли в плен командующего 6‑й советской армией и допросили его со всем пристрастием. И тот указал им на подлинное состояние страны и ее армии: «Когда дело касается судьбы России, русские будут сражаться – потеря территории ничего не означает, и указывать на недостатки режима бессмысленно». В громадных просторах России царила скорбь. Однако, несмотря на ужасающие потери и невероятные жертвы, ее сыны и дочери скорбели не о запрошенной судьбой цене. Собственно их жизнь потеряла цену перед великим патриотическим чувством. Именно этого не учли генералы механизированной армии вторжения.

Русские партизаны показали на Западе неожиданные и поразительные для них черты героизма, хладнокровия, выносливости, исключительной способности к выживанию, превышающие самые высокие человеческие мерки. Белоэмигрант Г.Гайтанов, впервые увидевший бывших соотечественников – наблюдавший русских партизан во Франции (и опубликовавший книгу на эту тему в 1946 г.) характеризовал русского как человека коллективистского сознания, привыкшего жить «под крылом у государства» (с полным к нему доверием), как человека, у которого нет быта, который не знает частной собственности и не понимает ее значения в жизни Европы (для него французская расчетливость – своего рода помешательство). «В поведении русских партизан во Франции прежде всего поражает абсолютная одинаковость их поступков и побуждений». Западные писатели и психологи вначале полагали, что такими их сделали пропаганда и коллективистская экономика. Но позднее, наблюдая русских партизан, западные специалисты пришли и к более глубоким выводам. Как пишет британский историк Эриксон, «никогда, кажется, в истории России не было периода, в котором таким явным образом все народные силы, все ресурсы, вся воля страны были бы направлены на защиту национального бытия… Все: экономическая и политическая структура страны, быт ее граждан, ее социальное устройство, ее чудовищная индустрия, ее административные методы, ее пропаганда – все это как будто было создано гигантской народной волей к жизни».

Это было похоже на проявление массового инстинкта самосохранения. В час своего самого трудного испытания, пишет Г. Газданов, «с непоколебимым упорством и терпением, с неизменной последовательностью, Россия воспитала несколько поколений людей, которые словно были созданы для того, чтобы защитить и спасти свою родину. Никакие другие люди не могли бы их заменить, никакое другое государство не могло бы так выдержать испытание, которое выпало на долю России. И если бы страна находилась в таком состоянии, в каком она находилась летом 1914 года, – вопрос о восточном фронте перестал бы существовать. Но эти люди были непобедимы… Они умирали в чужих европейских пространствах, окруженные со всех сторон вражескими войсками, в таком страшном русском одиночестве».

Благодаря их человеческому самоотрешению, благодаря их мученическому подвигу мы имеем свободу исторического выбора.

И несмотря на всю браваду, наши враги почувствовали неумолимую поступь истории. Уже накануне нашего контрнаступления под Москвой Гитлер сказал своему ближайшему военному советнику Йодлю: «Если дело пойдет так и дальше, если оно затянется, победы нам не одержать». В свете немыслимой жестокости агрессора, стремления тотального уничтожения славян, евреев, всех «унтерменш» восточноевропейского мира бледнела сталинская антикапиталистическая пропаганда. Осознание этого трагическим образом изменило представление русского народа о соседях на Западе в целом. Если страна Гете способна на нечеловеческую жестокость, то может ли быть страна Шекспира лучше? Отныне русские связывали представление о западной эффективности с бомбардировками мирных городов, сожженными селами, увезенными в неволю соотечественниками, с тотальным истреблением людей. Понадобится еще немало времени, прежде чем в генетическом коде восточноевропейских народов ослабнет это представление.