Мальтийская илиада 1 page

Понедельник, 4 июня 1565 года

Монастырь Святой Сабрины, Рим

Людовико проделал путь из Неаполя в Рим за три дня. Дорога была пыльная и изнуряющая. Анаклето скакал рядом с ним. Они молились на ходу; народ в селениях, которые они проезжали, кланялся им, кажется, принимая за карателей, вызванных для некоего спешного дела, о сути которого лучше не знать. Они проехали бесчисленное множество языческих катакомб и погребений, оставшихся от громадной силы, ныне погруженной в забвение. Они ели прямо в седле и потеряли счет лошадям, загнанным по дороге, да и выносливость самого Людовико тоже подверглась немалому испытанию. Однако же это было кстати, ему требовалось закалить себя перед грядущими испытаниями.

Улицы Рима, бурлящие под звездами жаркой летней ночи, показались Людовико, дошедшему до крайней степени измождения, более, чем когда-либо, похожими на сон и особенно порочными. Он проехал через ворота Сан-Паоло, закрыв голову капюшоном, потому что шпионы кишели повсюду, а он не хотел, чтобы его узнали. На улицах, прилегающих к Тибру, сутенеры и проститутки развязно предлагали ему свои услуги, не обращая внимания на его монашескую рясу и обещая ему юных мальчиков, если таково будет его желание. Ему совали под нос экзотических птиц и животных: попугаев, хрипло выкрикивающих ругательства, паукообразных обезьянок, лемуров, крошечных зеленых ящериц. От ароматов еды, которую продавцы готовили на жаровнях, рот наполнялся слюной, но он не поддался зову желудка. В этом многолюдном ночном Содоме было много того, чему не следовало поддаваться.

Рим был теократической диктатурой, только правил им не Иисус Христос, а похоть. Жажда золота, собственности, красоты, блуда, еды и вина, жажда титулов, положения и влияния, интриг и предательства, а пуще всего — власти. Неприкрытая власть похоти в мириадах воплощений — больше, чем где-либо еще в мире. Даже благочестие было востребовано и продавалось наряду с другими товарами. В отличие от промышленного севера или испанских доменов на юге в Риме царило безделье как среди толп нищих, рыщущих по трущобам, словно беззубые собаки, так и среди ненасытных легионов богачей в их роскошных палаццо. Огромные суммы денег — выдоенные из верующих во всех уголках христианского мира, занятые у поднимающегося класса международных банкиров и вырванные из деревенской экономики папскими налогами — вливались в глотку Рима в бесконечной вакханалии плотских индульгенций. Церкви и соборы были театрами, демонстрирующими искусство, достойное бань и купален: гениталии и зады похотливых педерастов были запечатлены на каждой стене. Мученики, похожие на мальчиков-любовников, извивались в сладострастных пытках — эти извращенные фантазии якобы помогали проникнуться благочестивым духом. Кардиналы, не достигшие и двадцати лет, едва способные произнести без запинки благословение, болтались по Виа делла Паллакорда — от теннисного корта до игорного притона, от игорного притона до борделя, и обратно, — опекаемые наглыми бандами волосатых головорезов-брави. В городе, который не мог похвастать ни одной крупной гильдией или ремеслом, где подковать коня было задачей не из легких, процветало лишь одно дело — проституция, а вместе с ней повсеместно распространялись французская болезнь и анальные прыщи; каждая девчонка с красивыми глазами и каждый мальчик с гладкой кожей, кажется, были здесь обречены оказаться на мокром от семени матрасе. За пределами города целая армия разбойников — безработных солдат, лишенных собственности арендаторов, преступников всех мастей, оставшихся со времен франко-испанских войн, — опустошала деревни. А за высокими альпийскими перевалами плескалось ядовитое море протестантизма — кальвинисты, лютеране, вальденсы, анабаптисты, еретики всех пород и видов, — подкатывающее к берегам папского престола.

Людовико шел через эту выгребную яму, как Христос по воде. Прелаты, обжирающиеся в мраморных покоях — под порнографическими полотнами с возбужденными дриадами, за столами, ломящимися от жирного мяса, сладостей и напитков, — глядели на его худое суровое лицо со страхом. И правильно, потому что он презирал их. Во время своей последней поездки Людовико истребил епископа Тулонского, некоего Марселя д'Эстена, о котором ходила дурная слава, что он мужеложец, питающий слабость к бриллиантам и женской одежде. Хотя Библия, святой Павел, Фома Аквинский и множество других авторитетных источников осуждали и обычное блудодеяние, и содомию, но блуд с мальчиками нигде не поминался в числе грехов — ни простительных, ни тем более смертных. Подобным упущением и объяснялась вездесущесть херувимоподобных юношей, bardassos, в многочисленных борделях города. Сознательно не желая использовать эту лазейку и вместо того предпочитая утехи со взрослыми мужчинами (поговаривали, что он больше знаком с видом своих пальцев на ногах, чем с убранством своей церкви), епископ Тулонский сам подписал себе приговор. По приказу Людовико распухшего от слез прелата затолкали в мешок и сбросили в Тибр.

Но среди этого омерзительного сообщества содомитов, развратников и воров существовали замечательные люди, благодаря которым Рим оставался центром христианского мира. Люди, ревностно служащие, не знающие снисхождения, обладающие способностями, люди, которые без солдат, без кораблей, с дорожными сундуками, набитыми едва ли чем-то большим, чем обещаниями, пытались влиять на политику наций и укреплять моральные устои человечества. Люди, одержимые самой неутолимой жаждой из всех: по своему произволу лепить глину истории, вертящуюся на своем гончарном круге. Людовико и кардинал Гислери были из таких людей. Их армией была Священная палата римской инквизиции.

Наконец два путника спешились в доминиканском монастыре-крепости Санта-Сабрина. Людовико отправил Анаклето ужинать с братией. Формально Людовико находился на службе Папы Пия IV, Джованни Медичи. На самом же деле служил заклятому врагу Медичи — и, при должном везении, возможному понтифику — Микеле Гислери. Гислери встретил Людовико с радостью, и они удалились в кардинальские покои для незатейливой трапезы.

* * *

За едой Людовико слушал последние новости. Волна убийственных заговоров в коллегии кардиналов, в партии французов и сторонников Габсбургов завершилась поножовщиной в нефе недостроенной церкви Санта Мария дель Ангели. Ожидавшийся следующей зимой голод — из-за проливных дождей, погубивших второй урожай подряд, — спровоцировал безумные спекуляции, из которых Папа ожидал извлечь немалые прибыли. Четыре тысячи нищих были изгнаны из города копьями, чтобы они умирали от голода в каком-нибудь другом месте. Миазмы, исходящие от их тел, угрожали вызвать чуму, и последовавшие в результате бунты удалось подавить, только спалив рабочий квартал из дощатых домов, пожертвовав несколькими дюжинами жизней.

Судя по всему, в Вечном городе все обстояло по-прежнему.

Как, впрочем, и в остальной Европе. Испанские Габсбурги и французские Валуа, которые по-прежнему были между собой на ножах,[71]сеяли раздоры повсюду, в том и числе и в некоторых спорных областях Италии. Два королевских семейства использовали Италию в качестве поля битвы уже столетие, раздирая ее между собой и так и эдак, выказывая уроженцам этой страны меньше уважения, чем они выказывали туземцам в Мексике. Карл Пятый[72]покусился даже на сам Рим, взяв в пленники Папу. Его сын, Филипп, сейчас систематически разграблял богатейшие части страны: Милан на севере и Неаполь на юге. Каждый итальянский патриот, включая Людовико и Гислери, ненавидел обе династии со всей страстью. Италия, независимая от испанских и французских захватчиков, была их самой сокровенной мечтой, но осуществление ее было затруднено, и больше всего чередой продажных Пап, которым не хватало сообразительности или авторитета, чтобы собрать вместе разрозненные части Италии. Этого и еще дипломатических и военных ресурсов. Все политические кризисы, давным-давно требующие решения, и подталкивали Гислери к тому, чтобы претендовать на папский престол.

Людовико покончил с сыром и заговорил с Гислери о том предмете, который завел его так далеко: о судьбе Религии, ее месте на общем плане и той роли, которую мог бы сыграть Людовико.

— Мальта? — произнес Гислери. Он был сед, костляв, но в шестьдесят один его разум был острее, чем когда-либо. — Большинство этих дураков не в состоянии найти ее на карте, но в это лето город только и говорит, что о Мальте. Каждый королевский дом Европы желает завернуться хотя бы в клочок одолженной славы. — Он засопел. — Даже Елизавета, королева английских ересиархов, сочла своим долгом заказать мессы во имя спасения рыцарей. Что касается Медичи, можно подумать, что он уже стоит на крепостной стене и машет мечом, а не лежит в постели, ожидая, когда очередной мальчик придет пососать ему член.

— Медичи просто развратник, — согласился Людовико. — Если бы он знал, что я сейчас у вас, он прикончил бы меня. Но он полностью мне доверяет.

— Отлично. — Гислери пожал руку Людовико. — Прекрасно.

Джованни Медичи был Папой Пием IV. Он правил почти пять лет и по своему развитию, умственному и прочему, вообще был недостоин того, чтобы занять престол Святого Петра. Единственной причиной его избрания были три десятилетия, которые он провел, подхалимничая и раболепствуя в кулуарах Ватикана. После трехмесячных заседаний, когда Конклав пятьдесят девятого года оказался в полном тупике, его избрание стало гнусным компромиссом, оплаченным кланом Фарнезе и призванным не допустить к папскому трону Гислери. Медичи не был другом инквизиции. Он снисходительно относился к ересям, открывал врата козлищам и освободил многих инакомыслящих. Испорченный до мозга костей, он назначил сорок шесть новых кардиналов — больше, чем за все прошедшее столетие, — за что каждый из них так или иначе заплатил. И, пытаясь купить себе бессмертие, он потратил миллионы эскудо, вытряхнутые из карманов крестьян, на дальнейшее архитектурное украшательство своей пестрой столицы.

Теперь Медичи был стар и слаб. Его попустительство двойной угрозе, со стороны лютеранства и со стороны ислама, снискало ему множество новых врагов. Самые фанатичные его противники поговаривали о наемных убийцах. Было широко известно, что для ордена рыцарей Святого Иоанна Крестителя в его нынешнем сложном положении он расщедрился на жалкую сумму в десять тысяч эскудо, при том что его уборная была отделана золотыми пластинами. Во времена подобной политической лихорадки доблесть Мальты была живым укором папской праздности. Едва ли Медичи можно было считать сторонником Мальты. И как раз этим Людовико и намеревался воспользоваться.

— Каково настроение среди рыцарей? — спросил Гислери.

— Вызывающее, — ответил Людовико.

— Они могут победить?

— Если на то будет воля Божья, Ла Валлетт считает, что могут.

— А вы?

— Если рыцари так же фанатичны на деле, как и на словах, да, очень может быть, что они победят.

— Для Религии и инквизиции естественнее всего быть союзниками. Меч и книга. — Гислери дернул себя за бороду. — И под эгидой очищенного и возвращенного к жизни Ватикана…

Людовико прервал поток его мечтаний.

— Ла Валлетт не доверяет никому за пределами ордена.

— Включая Медичи?

— Особенно Медичи. Медичи несколько месяцев отказывался принять посланника Ла Валлетта.

— Поверьте мне, Джованни Медичи не протянет и года, — сказал Гислери.

Людовико задумался, откуда у него такая уверенность. Чтобы надеть «кольцо рыбака»,[73]Гислери был готов истребить всех кардиналов до единого. Но выражение лица Гислери не располагало задавать дальнейшие вопросы.

— Если преемник его святейшества, — Гислери имел в виду самого себя, — сможет рассчитывать на орден как на политического союзника, причем одержавший победу орден, он, как герой всей Европы, обретет влияние, какого не было ни у одного Папы уже на протяжении поколений.

Людовико кивнул. Все Папы хотели держать в своей власти орден Иоанна Крестителя: и из-за его военной мощи, и из-за его высокого положения, и еще из-за обширных земель и богатств. Если Ватикан будет править Религией, его власть снова будет не меньше, чем у государей. Но пока что ни один Папа не сумел заполучить этот лакомый кусок.

— Принцы ценят победителей даже выше, чем чистоту крови, и уж точно выше, чем благочестие, — проскрежетал Гислери. — Религия, если уцелеет, будет сочетать в себе все три достоинства. Подобные люди — к тому же уже связанные кровными узами с европейской аристократией — будут просто бесценны. — Его слезящиеся глазки блестели в свете свечей. — Если бы я… если бы Ватикан сумел сделать из Религии союзника и использовать для объединения итальянских правителей, и притом завоевал бы расположение французов, тогда можно было бы постепенно поставить на место Испанию. Затем Италия, по прошествии времени, обрела бы собственное достоинство.

— Рыцари с презрением относятся к спорам в Европе, — заметил Людовико. — Они живут, чтобы сражаться с исламом. Они все еще мечтают об Иерусалиме.

— А вы?

— Я мечтаю об Италии, свободной от иностранных армий, управляемой и объединенной церковью, как и вы. Но вы ни за что не обретете союзников в рыцарях, пока ими управляет Ла Валлетт. Он слишком уж француз и до мозга костей гасконец.

— У вас имеются какие-то соображения на этот счет, — заметил Гислери.

— Мы должны найти способ заставить рыцарей выбрать великого магистра из итальянцев.

Гислери нахмурил брови. И Людовико знал почему. Избирательная система в Религии была самой сложной из всех существующих, направленной на то, чтобы не допустить никакого внешнего давления, особенно со стороны Рима. После смерти великого магистра его преемника требовалось избрать в течение трех дней. Из-за одного лишь этого всей процедурой заправляли только те рыцари, которые в данный момент присутствовали на острове. Но и при таких условиях это были семьдесят два часа разнообразных интриг: подкупов, выворачивания рук, шантажа и невероятных обетов, — для братьев восьми конкурирующих лангов. Как рассказывали Людовико, многие надевали в эти дни маски, чтобы скрыть, кто их союзник. Ведь рыцари, в конце концов, были благороднейшей крови и унаследовали древний порок всех аристократов — одержимость властью. Их запутанная избирательная система, складывающаяся веками, только делала борьбу еще более яростной.

— А такое возможно? — спросил Гислери.

— Сам механизм выборов восходит к Византии, — сказал Людовико. — Каждый ланг собирается в своей часовне и выбирает рыцаря, который будет его представлять. Затем восемь рыцарей назначают председателя выборов. Еще они избирают триумвират, куда входит один рыцарь, один капеллан и один брат-сержант, все из разных лангов. После чего председатель, а также изначальный конклав из восьми рыцарей уже не принимает участия в дальнейшей процедуре. Затем только что назначенный триумвират избирает четвертого члена, а дальше четверо избирают пятого, пятеро — шестого, шестеро — седьмого и так далее, причем каждый новый член представляет другой ланг, — пока общее число выборщиков не достигнет шестнадцати. По крайней мере одиннадцать из них должны быть кавалерами, но ни один — из рыцарей Большого креста. Эти шестнадцать в конце концов отдают голоса за нового великого магистра, причем у председателя имеется право решающего голоса, если за кандидатов подано равное число голосов.

Гислери обдумал все услышанное и сказал:

— Великий магистр из итальянцев был бы просто чудом. Я за свою жизнь провел столько выборов, сколько жителей в Риме. Но обойти все эти фантастические препоны? Как?

— С вашего благословения, — сказал Людовико, — я намереваюсь сделаться одним из рыцарей Религии.

Гислери уставился на него.

— Оказавшись в конвенте, — продолжал Людовико, — я смогу подобрать для них подходящего кандидата.

— И кто же это? — поинтересовался Гислери.

— Отменный воин, которого за его военное мастерство уважают все ланги, и человек, прекрасно известный вам.

— Пьетро дель Монте,[74]— сказал Гислери.

Людовико кивнул. Дель Монте был балифом Итальянского ланга, адмиралом флота Религии. В свои шестьдесят пять он обладал безукоризненной репутацией.

Людовико продолжал:

— Его единственный недостаток — нехватка политического хитроумия — как раз на руку нам. Он будет прислушиваться к вашим нуждам, то есть, я хотел сказать, к нуждам понтифика. А для остальных лангов он будет наименее спорной кандидатурой в сравнении с прочими.

— Как это? — спросил Гислери.

— В борьбе с Турком каждый брат готов положить жизнь за других. Но это не значит, что они забывают о своем вечном соперничестве. Французы правят орденом уже больше столетия. Испанцы, каталонцы и португальцы воспринимают этот факт с горечью. Француз, де л'Иль Адам, потерял Родос, и даже репутация самого Ла Валлетта не свободна от пятен: восемнадцать тысяч испанцев, вырезанных на Джербе, неудачное освобождение Триполи… А Зоара была самым тяжелым поражением со времен Родоса. Триполи они потеряли прежде всего из-за предательства французов, но Ла Валлетт не только освободил виновного, Гаспара Вальера, от наказания, но и ввел его в Большой крест. Даже в мирное время французы и испанцы грызутся между собой, а во время войны политические трения обостряются как никогда. Каждый лагерь станет на пути у чужого кандидата. Достаточно будет лишь призвать к благоразумию, ну и оказать им должные знаки внимания, чтобы избрание дель Монте в военное время оказалось очень даже возможным.

— Вы точно в этом уверены?

— Рыцари — люди практического склада. Сражение — вещь непредсказуемая, а любовь Ла Валлетта к войне превосходит все прочие его пристрастия. Даже адские легионы не смогут заставить его уйти со стены. Если Ла Валлетту суждено погибнуть в бою, — при этих словах брови Гислери поползли вверх, — тогда для обычных выборных интриг не останется места, они будут означать самоубийство. Совесть потребует, чтобы новый великий магистр был назначен сейчас же. И в столь стесненных обстоятельствах серьезных претендентов можно будет сосчитать по пальцам одной руки. Дель Монте один из них. С моей помощью он победит.

— А если дель Монте тоже погибнет?

— Матурин Ромегас, морской генерал и величайший герой, ничем не отличается от него. Менее податливый, возможно, чем дель Монте, но такой же добрый сын Италии.

Гислери сцепил пальцы и уставился в стол. Он был обеспокоен.

— Крест не дается тем, у кого слабая спина, — сказал Людовико.

Гислери поднял глаза.

— Если Ла Валлетт погибнет в битве. А если не в битве?

— Пусть вашу совесть это не тревожит, — ответил Людовико. — И вообще, не думайте больше об этом. Все, что мне необходимо, — это чтобы вы благословили меня на вступление в Религию.

— Мое благословение, даже если я его дам, будет самым малым из того, в чем вы нуждаетесь. Попасть в орден — не та цель, которой просто достигнуть. Более того, рыцари едва ли обрадуются присутствию в их рядах инквизитора.

— Я не сделал ничего, чтобы вызвать в них враждебность. К их удивлению, я даже снискал расположение Ла Валлетта, поскольку пообещал замолвить за него словечко перед его святейшеством. Два следующих шага завоюют для меня их общую благосклонность. Первый — оказать рыцарям значительную военную помощь.

— Теперь уже слишком поздно, Рим не в силах это сделать.

— Зато в силах испанский наместник на Сицилии, Гарсия де Толедо.

— Толедо не станет вмешиваться, если это не в его интересах или не в интересах Мадрида.

— Верно. В данный момент приводить большое подкрепление, о котором умолял его Ла Валлетт, слишком рискованно. Но рано или поздно Толедо обязательно пришлет его. Если Религия победит Турка без посторонней помощи, вся слава достанется рыцарям. Если же Религия все-таки погибнет, то турецкая армия окажется вымотанной до предела жестокой осадой, на голом острове в тысячах миль от дома, и будет лакомой добычей для той армии, которую Толедо соберет на Сицилии к началу осени. Трагическая гибель Религии с последующей блистательной реконкистой прославит имя Толедо в веках.

— Неужели он способен на такое вероломство?

— Он кастилец.

— А император Филипп тоже допустит гибель Мальты?

— Если вслед за тем он обретет ее снова, причем как исключительно испанское владение, почему бы нет? Карл Пятый отдал Мальту рыцарям, только чтобы забыть об их существовании после изгнания ордена с Родоса. В то время остров уже обеднел и почти не имел стратегического значения. Но это было сорок лет назад, до того, как возмужал Сулейман, до катастрофы в Северной Африке,[75]до того, как Карл Пятый разделил империю между сыновьями,[76]до того, как Лютер расколол христианский мир пополам. С тех пор как рыцари обосновались на Мальте, весь мир перевернулся с ног на голову.

Гислери покачал головой. Он все-таки не был убежден до конца.

— Толедо колеблется, потому что потеря и Мальты, и испанского средиземноморского флота будет таким огромным несчастьем, какое будет трудно перенести, — сказал Людовико. — А там, где собирается много турок, несчастья случаются слишком уж часто. Толедо будет тянуть время, наблюдая, откуда дует ветер. Но если я сумею уговорить его послать хотя бы небольшую помощь, скажем тысячу человек, тогда Толедо сможет заявить, что, дескать, сделал все, что было в его силах, а рыцари Ла Валлетта будут благодарить меня за содействие, инквизитор ли я или нет.

Гислери взвесил все возможности.

— Но сможет ли наша конгрегация собрать требуемые средства убеждения? Подкупать богачей дорого, вот почему я до сих пор не понтифик. Толедо не беден, а скупость испанцев — это просто не более чем легенда.

— Продвижения по службе, богатые священные реликвии вместе с подарками его святейшества Папы сильно превосходят те суммы, которыми располагает наша конгрегация. Ватикан сможет собрать более чем достаточно, чтобы подкупить не только Толедо, но еще и все важные фигуры в ордене иоаннитов. — Людовико подался вперед. — Пусть Медичи платит музыканту. А мы тем временем будем заказывать музыку.

Гислери снова дернул себя за длинную белую бороду.

— Ваша военная хитрость состоит в том, чтобы обратиться к Медичи, а заодно и к его преемнику. И тогда вы будете облечены папской властью во всей ее полноте.

— Завтра, — сказал Людовико, — я объявлю о своем приезде в Рим и расскажу обо всем Медичи, как будто бы по секрету. Папа снабдит меня необходимыми инструментами и всем, в чем я нуждаюсь.

— И тогда вы вернетесь на Мальту?

— На Сицилию к Гарсии де Толедо, а затем на Мальту.

— А если Мальта уже сдастся Турку?

Людовико ничего не ответил. Он поднялся.

— Как только я покажусь в Ватикане, за мной будут наблюдать до самого моего отъезда. Нам лучше уже не встречаться.

Гислери нахмурился.

— Вы сказали, необходимо предпринять два шага, прежде чем Религия прижмет вас к своей груди. Какой же второй шаг?

— Я присоединюсь к рыцарям на бастионах и пролью собственную кровь, сражаясь против неверных.

Целая гамма эмоций отобразилась в глазах Гислери. Он протянул руку и положил на плечо Людовико.

— Умоляю вас, не уезжайте дальше Сицилии.

Людовико посмотрел на него, ничего не отвечая.

— Вы мне ближе сына, — сказал Гислери. — И гораздо дороже.

Людовико, непривычный к выражению приязни, почувствовал, что тронут. Но все равно ничего не ответил.

— Вы еще молоды, — продолжал Гислери. — В один прекрасный день вы сами наденете «кольцо рыбака». На самом деле я очень надеюсь и молюсь, чтобы так оно и было.

Людовико знал об этом. Он представлял себе каждое действие, которое необходимо предпринять, в виде цепочки валунов, переброшенных через поток. Он с такой страстью желал достичь невозможного. Он мечтал о гибели Ла Валлетта. Он мечтал, чтобы сражение все разрешило. Эти сокровенные мечты, верил он, были выражением силы всеобъемлющей и глубокой: воли Господней.

— Вы запрещаете мне это? — спросил он.

Гислери вздохнул. Покачал головой.

— А если вы погибнете?

— Я полагаюсь на защиту Господа, — ответил ему Людовико. — Вы дадите мне благословение?

— Как члену священной конгрегации? Или как рыцарю Иоанна Крестителя?

— Тому, кем я должен стать, чтобы исполнить волю Божью.

* * *

Вторник, 5 июня 1565 года

Берег залива — Эль-Борго — ночь

Ночь. Ветер. Звезды. Море. Камни.

Дни были жаркими и изнурительными, зато ночи прохладными, как и эта ночь, и зеленого льняного платья Ампаро было недостаточно, чтобы защитить ее от холода. Она обхватила колени тонкими руками и дрожала на зябком ветру. Темное волнистое море было прорезано лентами серебра, растущая луна низко висела среди пыли небесной. Направление ничего не значило для Ампаро, точно так же, как и время. В том месте, где она сидела, устроившись между штабелями бревен на берегу залива Калькара, только эти нежные друзья — ветер, море, звезды, луна и ночь — были ей знакомы, только они давали ей утешение. У нее на коленях лежало ее волшебное стекло в кожаном цилиндрическом чехле. Она пыталась прочесть тайны его зеркал при свете луны, но ангелы ничего не говорили. Все, что она видела, — сполохи красок. Красивые узоры, но ничего больше. Неужели ангелов спугнула та ненависть, которая сейчас была разлита повсюду вокруг нее? Или, поскольку Ампаро была влюблена, она уже больше не нуждалась в их советах?

Тангейзер ушел, бродил где-то среди нехристей за чудовищными стенами, внутри которых укрывались все они и из-за которых она чувствовала себя загнанной в капкан. Когда не было ни его, ни Бурака, чтобы заполнить время, день тянулся медленно. Квартирмейстер отругал ее за то, что она тратит воду на цветы, и ей ничего не оставалось, как только наблюдать, как они умирают. К закату солнца Тангейзер не вернулся. Измученная ожиданием и беспокойством, она отправилась на берег посидеть в тишине. Но тишина была изгнана из этого места. Пушечные выстрелы сотрясали землю с восхода солнца до темноты. От периодических криков пехотинцев у нее мороз шел по коже. Мужчины орали или бормотали молитвы. Хлысты, свистки и проклятия погоняли рабочие отряды, несчастных людей в цепях, которых заставляли возводить все выше и без того бесконечно высокие городские стены. А в оберже предавалась мрачным размышлениям Карла, которая не могла найти своего мальчика. Возможно, хотя она не говорила об этом, она была расстроена еще и потому, что Тангейзер сделал Ампаро своей любовницей.

Что касается неведомого мальчика, Ампаро не испытывала по его поводу вообще никаких чувств. Это была задача, требовавшая связать события глубокой давности с будущим, которого еще не было, загадка, которая ставила ее в тупик. Всего несколько часов до и после настоящего момента были для нее пределом, дальше которого ее воображение не простиралось. Завтра было очень далеко, а вчера уже ушло. Надежды были ей непонятны, а воспоминаний было мало. Она надеялась, что мальчик найдется, тогда Карла была бы счастлива. Пока Карла не появилась среди ивовых зарослей, словно ангел из ее стекла, в жизни Ампаро чего только не было. А с того момента ее жизнь сделалась пронизанной чудом и красотой. Ампаро любила Карлу. Но поиски мальчика были предприятием, в котором для нее не было места.

Что же касается Тангейзера, его она любила с дикой, ужасной страстностью, исходящей из самой ее крови, из самой ее сердцевины, из глубины ее сердца и души. Она полюбила его, когда он рассказал сказку о соловье и розе. Кроваво-красной розе, убившей того, кто ее обожал. Тангейзер подарил ей желтые кожаные туфли с турецкого базара, которые были сейчас на ней. Он подарил ей гребень из слоновой кости, отделанный серебром и расписанный цветочными узорами, который она носила в спутанных волосах. Он заставил ее стонать в ночи, когда она лежала под ним. Он заставил ее рыдать, когда он спал, а она лежала у него на груди, охваченная страхом, что он может погибнуть. Ампаро знала, что она не похожа на других женщин. Как и почему, она не смогла бы объяснить, но так было всегда. Она думала, что знает о плотской страсти все. Это вечно окружало ее — начиная со спаривания коров, которых разводил ее отец. Она видела и испытала это в убогих лачугах, где она ночевала за время своих скитаний, на узких жестоких улицах Барселоны. Она помнила продавца сладостей, который ударил ее ногой в лицо, и батраков, которые заваливали ее на землю, а потом, кончив, мочились на нее. В мире, который она делила с Карлой, в мире музыки, лошадей и мира, подобным вещам места не было, о них никогда и не говорили вслух. Поначалу это поражало Ампаро, но годы шли, и она сама стала забывать об этом. Как и для Карлы, плотская любовь оставалась для нее загадкой. И вот она увидела Тангейзера обнаженным. Ее сердце едва не остановилось, когда она увидела буквы, колеса, полумесяцы и красный раздвоенный кинжал с рукоятью в виде драконьей головы, которыми были бесшабашно расписаны его руки, бедра и икры. Он действительно был тот человек, которого она видела в волшебном стекле. Она тоже разделась перед ним с безудержной и бесстыдной радостью и отдалась ему, и он ее взял.

Тангейзер с Карлой, наверное, поженятся. Этот факт ее не трогал, она не заостряла на нем внимание, поскольку это был вопрос далекого будущего. Не похоже, чтобы они были влюблены друг в друга. И ей казалось, что Карла его не хочет, поскольку она не утверждала обратного. Ампаро видела, как она вздрогнула от его поцелуя, тогда, в саду обержа. А если Карла никогда не говорит о таких вещах, что она может о них знать? Ее печальное настроение связано только лишь с мальчиком, заключила Ампаро и с легким сердцем отбросила все мысли на эту тему.