Исследовательская работа

Канзас, 1999

C тех пор как Меган только научилась говорить, она рассказывала маме обо всем, что происходило в ее жизни. В последние недели с ее языка не сходил Проект «Ирена Сендлер». Когда Меган упомянула о «Списке Шиндлера», Дебра Стюарт отправилась в видеопрокат.

Вечером она постучалась к Меган и показала видеокассету.

– Думаю, нам нужно посмотреть ее вместе, – сказала она. – Может, прямо сегодня… перед завтрашней поездкой в Канзас‑Сити.

Ого! Никто и никогда еще не приносил в дом Стюартов фильмов с рейтингом «R»…

– Ты уверена, мам? – она показала на значок рейтинга на коробке кассеты.

– Я думаю, надо попробовать, в первый и последний раз. Если что, всегда можно будет выключить…

Когда ее отец, как обычно, в полдевятого улегся спать, в доме все затихло. Только в гостиной, где мама вязала зимнюю шапку для ее младшего брата Тревиса, продолжало тихонько бормотать радио. Меган выключила приемник, вставила в видеомагнитофон кассету и с первыми кадрами фильма свернулась калачиком на диване рядом с мамой. Совсем скоро Дебра Стюарт забыла о вязании. Тревис почти час смотрел фильм, стоя в дверях гостиной, но потом тоже подсел к ним. Меган забеспокоилась, стоит ли смотреть это 11‑летнему брату, но мама ничего не сказала, давая, таким образом, свое молчаливое согласие.

Целых три часа Меган не могла оторвать взгляд от экрана, хотя во время некоторых эпизодов у нее возникало желание отвернуться и не смотреть. К концу фильма, когда «шиндлеровские евреи» и их дети проходили мимо его могилы в Израиле и клали рядом с надгробием камушки, глаза Меган застилали слезы, и экран телевизора превратился в размытую кляксу. Тревис смущенно покашлял и тоже сглотнул слезы. Всем давно было пора ложиться спать, но они об этом совершенно забыли.

Пока перематывалась кассета, Меган думала… Эти ужасы творились не в Средневековье, а совсем недавно, можно сказать, вчера, и многие из переживших их живы до сих пор…

Может ли Холокост повториться? А вдруг на месте евреев окажутся христиане – такие же, как она сама?

Меган вытащила из магнитофона еще теплую, будто наполненную жизнью кассету. И мама, и Тревис уже ушли спать, даже не пожелав ей спокойной ночи.

Пока Меган не увидела «Список Шиндлера», история Ирены Сендлер была для нее всего‑навсего историей – просто набором фактов, вызывающим в лучшем случае любопытство, ну, как, например, опыты по химии, не больше. Печатное слово прекрасно выполняло свою функцию и изолировало ее от сути Холокоста, не давая прочувствовать ее по‑настоящему. Но этот фильм лишил ее способности взирать на Холокост с безопасного расстояния. Она знала, что история человечества сплошь состоит из алчности, жестокости и убийств – тех самых грехов, искупить которые и пришел в этот мир Иисус. Но «Список Шиндлера» с невыносимо болезненной прямотой продемонстрировал, что, даже несмотря на крестные муки этого одинокого героя, человечеству до Спасения еще идти и идти.

Было уже очень поздно, но она не могла заснуть. В конце концов ей удалось задремать, но уже через несколько мгновений она услышала звонок будильника. В предрассветной темноте она вылезла из постели и поковыляла вниз завтракать…

Все три часа пути до Канзас‑Сити Меган пыталась выбросить из головы увиденные кадры и думать о Кенни, о том, как в выходные будет «собирать камни»… но воображение вновь и вновь рисовало камешки на могиле Шиндлера и спасенных им людей… И еще: пролом в стене Варшавского гетто…

* * *

Добравшись до регионального Центра изучения истории Холокоста в Канзас‑Сити, девочки уселись за компьютеры. Меган вышла на сайт, посвященный людям, спасавшим евреев… Она читала о спасенных, а из головы не шли мысли о тысячах, миллионах жертв Холокоста, чьи истории никогда уже не будут рассказаны… А если б она оказалась одной из них? Что, если б это случилось с ней и ее родными, думала она и плакала…

Она вздрогнула, почувствовав, что кто‑то легонько коснулся ее плеча. Это был Мистер К.

– С тобой все нормально?

Она откинулась на спинку и промокнула глаза давно уже мокрым носовым платочком.

– Все хорошо… правда… – она сделала глубокий вдох, чувствуя, как у нее перехватывает в горле. – Меня легко довести до слез, такая уж я уродилась. А все эти рассказы такие страшные… такие печальные.

– Это были страшные и печальные времена, – сказал он. – Изучая их, чувствуешь себя так, будто погружаешься в выгребную яму. Но ведь были такие люди, как Оскар Шиндлер и Ирена Сендлер, люди, какими все мы хотели бы быть, обычные люди, менявшие мир к лучшему. То же самое под силу и вам. Героизм – это все, что можешь сделать для исправления и совершенствования мира.

Меган перешла на следующую страничку.

– Вот еще одна спасенная… Эльжбета Фицовска, – она с трудом выговорила имя, которое в самом скором времени будет знать не хуже своего собственного, и продолжила читать сдавленным от переживаний голосом. – Полугодовалым ребенком ее тайком вывезли из Варшавского гетто в ящике с плотницким инструментом. А все ее родные потом погибли в Треблинке[18].

Меган прокрутила текст дальше и вдруг задохнулась от волнения.

– О Господи. Это она! Лиз! Сабрина! – Она отпрянула от экрана, вытаращив блестящие от слез глаза. – Это она! Это Ирена. Этого ребенка… Эльжбету… спасла Ирена Сендлер.

Меган яростно потерла глаза.

Лиз с Сабриной встали за спиной Меган и принялись читать рассказ Эльжбеты о ее чудесном спасении.

– Знаете что, – сказала Сабрина, – я вот тут подумала. История Ирены отличается от всех остальных тем, как она старалась оставить спасенным детям их имена. Ну, то есть как она закапывала их имена в бутылках под яблоней, чтобы они когда‑нибудь смогли узнать, что они евреи, и выяснить, как их звали по‑настоящему. Это же очень важно. Это обязательно должно быть в нашей пьесе.

– Точно! – Меган посмотрела на Лиз и Сабрину. – Имена. Она спасала жизнь именам целых семей. Самое страшное – это потерять свое имя. Тогда умирает твой род. Тебя перестают помнить. Получается, что ты вроде вообще никогда не существовал на свете[19].

Сабрина придвинула свой стул поближе к креслу Меган:

– Из этого может получиться название для нашей пьесы… Имена в бутылке.

Лиз опустилась коленями на покрывающий пол ковер:

– А как насчет Жизнь в бутылке?

– Нет, это вроде как про алкоголиков получается, – сказала Сабрина.

– Имена под деревом?

– Закопанные имена?

– Жизнь в банке?

– Точно! – Сабрина резко откинулась на спинку стула.

– Тссс! – цыкнула на них сидящая в другом конце комнаты седовласая женщина.

– Жизнь в банке? – Меган кивнула и повторила еще раз. – Жизнь в банке. Да, это здорово.

Они склонились друг к другу, чуть не касаясь лбами, и Сабрина прошептала:

– Я даже представить себе не могу, каково это было родителям – отказаться от своих детей.

Меган стало очень неудобно за Сабрину, которая, наверно, просто ничего не знала о жизни Лиз.

– Это всегда очень нелегко, – сказала она, надеясь, что это справедливо и в отношении матери Лиз тоже.

– Я вот часто думаю про свою сестру Сару, – сказала Сабрина. – Мы удочерили ее еще совсем маленькой. Ее матери было всего четырнадцать… и она была из семьи бедняков. Так вот родные выгнали ее из дома и запретили возвращаться, пока она не избавится от Сары. Сара часто меня спрашивает, любила ли ее та, настоящая мама. А я всегда говорю, что она просто не имела возможности о ней позаботиться, но любила ее так сильно, что решила отдать другим людям. На самом же деле я просто не знаю.

* * *

Девочки еще несколько раз ездили в библиотеки. Они побывали в Историческом обществе штата Канзас, в Канзасском Центре исторического наследия, в Эйзенхауэровском Центре, Региональном Центре изучения истории Холокоста. В результате упорных поисков удалось найти всего один сайт, на котором упоминалось о том, что в 1965 году израильский мемориал «Яд Вашем» присвоил Ирене Сендлер звание «Праведник народов мира» и что в 1983 году там же, в Израиле, в ее честь было посажено дерево. Они перерыли десятки книг, статей и микрофильмов, включая материалы государственного расследования преступлений, совершенных во время Холокоста, и медицинские трактаты о тифе и тифоидной лихорадке. Они говорили по телефону с живущими в районе Канзас‑Сити ветеранами Второй мировой и выжившими жертвами Холокоста, смотрели документальные фильмы и писали письма людям, имена которых упоминались в публикациях об Ирене Сендлер. Одни просто слышали о ее подвиге, другие сами были спасены ее подпольной организацией, но никто из них не знал ее дальнейшей судьбы.

В Интернете девочки обнаружили упоминания о том, что Ирена была главой Детского отдела подпольной организации Жегота, но никаких подробностей не нашли. Более того, ни подвиг Ирены,

ни деятельность Жеготы не были не только отмечены, но и даже признаны коммунистическим правительством послевоенной Польши[20].

Ничего не дал и поиск в сетевой базе данных свидетельств о смерти. Они обратились в Еврейский Фонд Праведников с просьбой дать хоть какую‑нибудь контактную информацию Ирены Сендлер. И через несколько дней с волнением читали коротенькое сообщение:

Сын Ирены Сендлер Адам Згржембский проживает в Варшаве. Мы уверены, что, узнав о вашем проекте, он будет рад ответить на ваши вопросы. Вот его адрес…

Они немедленно написали ему, надеясь, что ему удастся найти переводчика. Исследования тем временем продолжались, и пьеса уже начала обретать форму. Меган считала, что действие в ней должно начинаться с момента немецкого вторжения в Польшу. Лиз же хотела начать со сцены, где мать отдает Ирене своего ребенка. Меган думала, что в спектакле должно быть как можно больше информации о гетто, голоде, болезнях, нехватке продуктов, жестокостях фашистов, Жеготе и о том, что соратники по подполью звали Ирену Иолантой. Сценарий расплывался и вилял из стороны в сторону. Во время одного из особенно бурных обсуждений Сабрине даже пришлось напомнить им тему – «Поворотные точки истории» – и длительность спектакля – «десять минут».

Они решили, что им нужен задник сцены, а потом долго спорили, что на нем должно быть изображено: городской пейзаж, яблоневое дерево или, может, декорации к нескольким сценам сразу. В конце концов, они решили сделать триптих: изображение одного из кварталов гетто, женщина, ведущая за руку ребенка, и яблоня, под которой закапывались банки со списками. В верхней части они написали: «TIKKUN OLAM» (Совершенствовать мир – ивр.). Те же самые слова, только на иврите, были написаны и внизу.

Поскольку Меган и Лиз предстояло сыграть сразу по несколько ролей, особую важность приобрел вопрос с костюмом. Сабрину, как «рассказчика», решили одеть в белую рубашку и черные брюки. Для Ирены Лиз нашла платье и головной платок. Платье для пани Рознер Меган откопала в мамином гардеробе, это был костюм, который она носила в 1970‑е, цветом и покроем напоминавший одежду, модную в 1930‑е. Один коллекционер из Форт‑Скотта одолжил им немецкую каску и эсэсовскую[21]униформу. Форма была такой большой, что висела на Меган мешком, а из рукавов даже не выглядывали руки.

Они долго мучились, придумывая, как с минимальными перестановками и переодеваниями переходить от сцены к сцене. Все вроде бы простые и гениальные идеи, выработанные во время мозговых штурмов в аудитории 104, на сцене оборачивались суетой и кашей из мелких деталей. В конце концов проще всего оказалось представлять сцену разделенной на две части и сцены в гетто играть на фоне задника, а сцены в квартире Ирены, за пределами гетто, – во второй части сцены, из декораций в которой были только стол, стул и банка со списками. В руках у пани Рознер был старый потрепанный чемодан и завернутая в детское одеяло кукла.

В начале ноября пришло время утвердить окончательную версию сценария. В среду днем они собрались в аудитории 104.

– Давайте я сегодня буду машинисткой, – сказала Сабрина и положила руки на клавиатуру. – Мне кажется, нам надо поработать над самой важной сценой – с пани Рознер.

– Согласна, – сказала Меган. – Пани Рознер не должна прямо сразу отдавать Ирене своих детей. Наверно, сначала она должна отказаться. Ведь она могла думать…

– Чего тут думать? – вспылила Лиз. – Они все прекрасно знали, что погибнут в этом концлагере… в Треблинке. Иначе они никогда бы не расстались с детьми.

– Может, они думали, что у них есть шанс, – сказала Меган. – Может, они надеялись на чудо.

– Да их же просто убивали! – выкрикнула Лиз, а потом схватилась руками за голову и закрыла глаза.

– С тобой все нормально? – спросила Меган.

Лиз кивнула, не открывая глаз:

– Голова болит.

– Я же просто пытаюсь мыслить логично, – сказала Меган.

– Логично? – Лиз снова выстрелила в Меган сердитым взглядом, а потом перевела глаза на Сабрину, словно прося от нее поддержки.

– Поворотные точки истории, – напомнила Меган, – а не мыльная опера про Польшу.

– Мыльные оперы никакого отношения к реальности не имеют. А это все происходило на самом деле.

Сабрина сложила из ладоней значок «Т»:

– Тайм‑аут, тайм‑аут! Мне кажется, что им происходящее тоже должно было казаться нереальным. Будь я на их месте, мне бы мысль о том, что меня могут в любой момент уничтожить, тоже казалась бы невозможной.

– Слухи ведь ходили разные, – сказала Меган. – По‑моему, люди готовы цепляться за любую надежду. Так, может, и пани Рознер надеялась. Я имею в виду, что человеку надо во что‑то верить. И уж никак не в собственную смерть, смерть своих детей и родных. Им было просто необходимо думать, что…

– Вы обе правы, – сказала Сабрина. – Людям было очень непросто принимать такие решения. Мне кажется, пани Рознер сначала отказалась бы, но в конце концов поняла бы, что надежды нет. Она увидела бы, что других вариантов нет… что ей необходимо сделать немыслимое… что ей нужно отказаться от детей, чтобы спаси им жизнь. Я думаю, именно так и надо написать эту сцену.

Лиз опять схватилась за голову:

– Делайте как хотите!

Через два часа окончательная версия сценария была уже готова.

* * *

Но кто же будет играть Ирену? Девочки, казалось, боялись поднимать этот вопрос, чтобы избежать ссор и споров.

Сразу после утверждения сценария сами собой прекратились споры, а Меган даже сказала Лиз, какой «позитивной» она стала и как хорошо им работается вместе. Лиз, однако, продолжала беспокоиться, что Меган будет претендовать на роль Ирены – она отчаянно хотела сыграть ее сама. Ей было необходимо сделать это по очень важной, но глубоко личной причине… причине, о которой она просто не могла рассказать. Ее тайной мечтой было, чтобы до матери, если она еще жива, дошли слухи об удивительном проекте, которым руководит ее Лиззи, и чтобы она приехала увидеть ее в роли Ирены. В своих мечтах Лиз видела, как ее мать тайком пробирается в зал… Конечно, после спектакля она найдет Лиз и будет вымаливать у нее прощение, но Лиз просто отвернется от нее…

* * *

К середине ноября, когда на деревьях пожелтели листья, а оранжево‑коричневые поля замерли в ожидании последней перед снегами распашки, пришло время распределять роли. Надо было решить, кто будет играть Рассказчика, кто Ирену, а кому достанутся сразу три роли: роль пани Рознер – матери, которую Ирена будет уговаривать отдать ребенка, роль Марии, соратницы Ирены по подпольной работе, и роль немецкого солдата. В ходе исследований девушки обнаружили, что в Варшавском гетто и впрямь жила семья Рознеров. Они скомпоновали диалог Ирены с пани Рознер из рассказов спасенных евреев, и получили сцену, в которой художественный вымысел только усиливал достоверность происходящего на сцене.

Все согласились, что именно Сабрина, с ее спокойным, уверенным голосом, идеально подходит на роль Рассказчика.

Играть Ирену хотели и Меган, и Лиз, а поэтому они репетировали эту роль обе, по очереди выходя на крошечную сцену у дальней стенки спортзала. Сабрина же сидела на раскладном стуле у линии свободных бросков и слушала сначала то одну, то другую.

Меган играла пафосную, но сострадательную и мягкую Ирену, в голосе которой звучали живые эмоции. Лиз же была Иреной пылкой и самоотверженной, готовой в любое мгновение броситься в бой, чтобы отстоять свои принципы.

Ирена: Тише‑тише! Старайтесь не говорить о сопротивлении вслух. Мы – члены этой организации. Секретность для нас – превыше всего. Запомните мою подпольную кличку – Иоланта. Не забывайте моего имени, а я буду помнить ваше. Все мы сейчас тонем в бурной реке жестокости, и каждый должен броситься в нее, чтобы спасти других. Но в один прекрасный день этим ужасам придет конец.

Сабрина помолчала, а потом сказала:

– Знаешь, Меган, мне кажется, что тебе лучше быть пани Рознер. Ты играешь… даже не знаю… слишком эмоционально, что ли. Я думаю, что это пани Рознер нужно быть все время на грани слез, а Ирена должна была быть очень даже крепким орешком.

Конечно, Меган предпочла бы сыграть Ирену, но она инстинктивно старалась избегать конфликтов и не хотела травмировать и без того страдающую Лиз. Более того, в глубине души она понимала, что Сабрина увидела все правильно.

– Хорошо, – сказала она, – мне вообще‑то все равно.

* * *

22 ноября 1999 года диктор утренних новостей по радио упомянул, что прошло ровно 36 лет с момента убийства президента Кеннеди, и Меган спросила маму, помнит ли она тот день.

Дебра Стюарт раскладывала по тарелкам яичницу.

– Я тогда была совсем еще маленькой, – сказала она, – но помню, что именно в тот день я впервые увидела, как плачет моя мама.

Звуки скребущей по сковороде лопаточки сливались с голосом диктора, читающего прогноз погоды.

– А что бы ты чувствовала, – спросила Меган маму, – если б тебе пришлось отдать меня чужим людям и ты знала бы, что навсегда?

Дебра поставила сковороду в раковину… По радио продолжали бубнить о ценах на сою и свинину. Отец поблагодарил за завтрак и вышел из кухни.

Дебра открыла кран, и вода зашипела в горячей сковородке.

– Ма‑а‑ам…

Меган услышала какие‑то звуки и не могла понять, то ли это льется вода, то ли шаркает по сковородке щетка, но потом мать повернулась к ней лицом, и Меган тоже впервые в жизни увидела на ее щеках слезы.

Дебра промокнула глаза кухонным полотенцем.

– Меган. Тревис. Мне нужно вам кое о чем сообщить. Я вчера сделала маммограмму…

За ее спиной из незакрытого крана продолжала литься вода.

– У меня рак…