Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Больше книг Вы можете скачать на сайте - FB2books.pw 3 page. Толстяк в войлочной охотничьей шляпе предложил три доллара за набор подсвечников стоимостью в пять, и Сорая уступила





Толстяк в войлочной охотничьей шляпе предложил три доллара за набор подсвечников стоимостью в пять, и Сорая уступила. Положив деньги в коробочку из-под конфет, стоявшую на земле, она застенчиво взглянула на меня:

– Хочу рассказать вам кое-что, только немного смущаюсь.

– С удовольствием послушаю, – воодушевился я.

– Только не смейтесь.

– Рассказывайте же.

– Когда я училась в четвертом классе в Кабуле, отец нанял служанку по имени Зиба. Ее сестра жила в Иране, в Мешхеде, и Зиба, которая была неграмотна, иногда просила меня написать письмо сестре. А когда приходил ответ, я читала его Зибе. Что, если я научу тебя читать и писать? – спросила я однажды. Зиба сощурилась, широко улыбнулась и сказала: я с удовольствием. Я садилась с ней в кухне, и мы принимались за Алефбе. Поднимешь, бывало, глаза от тетрадей, а Зиба потряхивает кастрюльку с мясом и вслух зубрит алфавит, а потом садится к столу и пишет буквы на бумажке.:

Через год Зиба читала детские книжки. Мы устраивались во дворе, и она читала мне сказки про Дару и Сару – медленно, но верно. Меня она стала называть моалем – наставница. – Сорая засмеялась. – Знаю, это звучит по-детски, но, когда Зиба сама написала письмо, я преисполнилась такой гордости, будто добилась чего-то важного в жизни. Понимаете меня?

– Да.

Наглая ложь. Где уж, мне понять такое. Сам-то я свою грамотность использовал для насмешек над Хасаном. Истолкую ему неправильно слово и хихикаю про себя.

– Отец хочет, чтобы я выбрала юриспруденцию, а мама – медицину. Но я буду стоять на своем. Учителям здесь платят не так много, но это мое призвание.

– Моя мама тоже была учительницей.

– Я знаю. Мне матушка сказала.

Краска залила лицо Сораи. Проболталась! Значит, они с матерью обсуждали мою персону.

Мне стоило огромных усилий сдержать самодовольную улыбку.

– Я тут вам кое-что принес, – сказал я, вынимая из кармана несколько сцепленных скрепкой страничек. – Как обещал.

И я передал Сорае один из своих рассказов.

– Значит, ты не забыл, – расцвела она. – Спасибо!

В голове у меня еще не уложилось, что она впервые обратилась ко мне на ту вместо положенного шома, как улыбка вдруг исчезла у нее с побледневшего лица. За спиной у меня кто-то стоял. Я обернулся – и оказался нос к носу с генералом Тахери.

– Амир-джан. Наш вдохновенный сочинитель. Какая радость. – На губах у генерала змеилась улыбка.

– Салям, генерал-сагиб, – выговорил я закоченевшим языком.

Генерал шагнул мимо меня прямиком к торговому месту и протянул Сорае руку.

– Какой чудесный день сегодня, а?

Она передала отцу скрепленные странички.

– Говорят, на этой неделе пойдут дожди. Не верится, правда? – Генерал выбросил листки бумаги в мусорный бак, положил руку мне на плечо и увлек за собой. – Знаешь, бачем, ты мне очень нравишься. Я убежден, ты славный юноша. Но… – он вздохнул и взмахнул рукой, – даже славных юношей иногда надо призвать к порядку. Мой долг напомнить тебе, что мы на рынке и на нас смотрят со всех сторон.

Генерал остановился и уставил на меня свои бесстрастные глаза.

– А здесь каждый сочинитель. – Тахери улыбнулся, демонстрируя идеально ровные зубы. – Передай поклон отцу.

Он отпустил мое плечо и вновь улыбнулся.

– Что случилось? – спросил Баба. Он принимал деньги за лошадку-качалку у пожилой дамы.

– Ничего, – сказал я, садясь на старый телевизор. И рассказал ему все.

– Ах, Амир, – вздохнул отец.

Только горевать по этому поводу нам довелось недолго.

Ведь уже на следующей неделе Баба простудился.

Все началось с сухого кашля и насморка. Хлюпать носом Баба скоро перестал. А вот от кашля было никак не избавиться. Отец откашливался и прятал платочек в карман, а когда я хотел поинтересоваться, что у него там, отгонял меня подальше. Он терпеть не мог госпиталей и докторов. Насколько помню, Баба за всю свою жизнь обратился к врачу единственный раз – когда в Индии заболел малярией.

Недели через две я застукал его, когда он выплевывал в унитаз сгусток мокроты, окрашенный кровью.

– У тебя это давно? – перепугался я.

– Что на обед? – спросил он.

– Все, веду тебя к врачу.

Хоть Баба и был у себя на заправке маленьким начальником, медицинской страховки хозяин ему не предоставил, а отец из гордости не настаивал. Пришлось отправиться в окружной госпиталь в Сан-Хосе. Доктор с землистым лицом и заплывшими глазами представился врачом-стажером на двухлетней преддипломной практике.

– Ну и вид у него, – пробурчал мне на ухо Баба. – Такой молодой, а болячек больше, чем у меня.

Врач– стажер направил нас на рентген. Когда медсестра опять пригласила нас в его кабинет, стажер заполнял какую-то медицинскую бумагу.

– Отнесете в регистратуру, – сказал он, не переставая писать.

– Что это? – спросил я.

– Направление. (Черк, черк.)

– Куда?

– В пульмонологическую клинику.

– Что за клиника?

Врач взглянул на меня, поправил очки и опять занялся писаниной.

– У него затемнение в правом легком. Пусть посмотрят специалисты.

Комната вдруг стала тесной.

– Затемнение? – переспросил я.

– Рак? – небрежно обронил Баба.

– Возможно. Есть такие подозрения, – пробормотал доктор.

– А если подробнее?

– На данном этапе сложно сказать. Ему сперва нужно пройти компьютерную томографию, а потом пусть его осмотрит специалист по болезням легких. – Стажер вручил мне направление. – Так, говорите, ваш отец курит?

– Да.

Врач кивнул, посмотрел на Бабу, потом опять на меня.

– Они вам позвонят в течение двух недель.

Мне захотелось спросить, а мне-то как прожить целых две недели с «такими подозрениями»? Как мне есть, учиться, работать? И как у него хватает совести отправлять меня домой с этаким напутствием?

Я взял направление и отдал куда надо.

В эту ночь я подождал, пока Баба заснет, соорудил из одеяла молитвенный коврик и, кланяясь до земли, прочел полузабытые строки из Корана – как оказалось, намертво вколоченные в свое время в наши головы муллой, – прося милости у Господа, про которого сам не знал толком, есть он или нет. Сейчас я завидовал мулле, его крепкой вере в Бога.

Две недели прошло, и никто не позвонил. Пришлось мне опять обращаться в больницу. Оказалось, наше направление потеряли. Если я, конечно, оставил его в нужном месте. Ждите еще три недели, вам позвонят. Я поднял шум, и срок сократили. Неделя на томографию и две на посещение специалиста.

Прием у пульмонолога, доктора Шнейдера, проходил в рамках приличий, пока Баба не спросил, откуда тот родом. Оказалось, из России.

Баба рванулся вон из кабинета.

– Простите нас, доктор, – извинился я, хватая отца за руку.

Доктор Шнейдер улыбнулся и отошел в сторонку, не выпуская стетоскоп из рук.

– Баба, в приемной висит биография доктора, – зашептал я. – Он родился в штате Мичиган. Он куда больший американец, чем мы с тобой.

– Мне плевать, где он родился, все равно он руси. – При этом слове Баба скривился, словно оно означало какую-то пакость. – Его родители были руси, его дед и бабка были руси. Клянусь ликом твоей покойной матери, если он ко мне только прикоснется, я ему руку сломаю.

– Родители доктора бежали от шурави, как ты не понимаешь! Они беженцы!

Но Баба слушать ничего не хотел. Иногда мне кажется, что Афганистан он обожал так же, как свою покойную жену. Мне хотелось кричать от отчаяния.

Повернувшись к доктору Шнейдеру, я сказал:

– Извините нас. Его никак не переубедишь. Следующий пульмонолог, доктор Амани, был иранец, и Баба не сопротивлялся. Доктор, человек с мягким голосом, густыми усами и целой гривой седых волос, сказал нам, что ознакомился с результатами томографии и что нам надо пройти бронхоскопию – это когда из легких берут кусочек ткани для получения гистологической картины. Он записал нас на следующую неделю. Я поблагодарил его и помог Бабе выйти из кабинета. Теперь мне предстоит прожить еще неделю с новым для меня словом «гистология», еще более зловещим, чем «такие подозрения».

Оказалось, что у рака, как у Сатаны, много имен. Болезнь Бабы называлась «овсяно-клеточная карцинома». Запущенная. Неоперабельная. Баба спросил у доктора Амани, какой прогноз. Тот пожевал губами и изрек: «Прогноз неблагоприятный».

– Конечно, существует химиотерапия. Но это паллиативное лечение.

– Что это значит? – спросил Баба. Врач вздохнул:

– Оно продлит вам жизнь. Но не вылечит.

– Четко и ясно. Спасибо, – поблагодарил Баба. – Никакой химии не будет. – Продовольственные талоны на стол миссис Доббинс он швырял с той же решимостью на лице.

– Но, Баба…

– Не позорь меня на людях, Амир. Много на себя берешь.

Дождь, предсказанный генералом Тахери, может, и опоздал на пару недель, но, когда мы выходили из клиники на улицу, проезжающие мимо машины поднимали целые фонтаны воды. Баба закурил и не вынимал сигарету изо рта всю дорогу домой. Даже когда вышел из машины.

У двери парадного я робко спросил:

– Может, все-таки попробуем химию, а, Баба?

Баба постучал меня по груди рукой, в которой дымилась сигарета.

– Бас! Я уже все решил.

– А как же я, отец? Мне-то что делать?

Мокрое лицо Бабы исказила гримаса отвращения. Точно так же он морщился, когда я в детстве падал, разбивал колено и принимался плакать. Как и теперь, причиной неудовольствия были мои слезы.

– Тебе двадцать два года, Амир! Взрослый мужик! Ты… – Баба открыл рот и не сказал ни слова, еще раз пошевелил губами и опять промолчал. Дождь барабанил по навесу у парадного. – Что будет с тобой, говоришь? Все эти годы я только и делал, что старался научить тебя никогда не спрашивать об этом.

Отец отомкнул наконец дверь и опять обратился ко мне:

– И вот еще что. Никому ни слова. Ты понял меня? Никому. Мне не нужно ничье сочувствие.

Весь оставшийся день Баба просидел у телевизора, дымя как паровоз.

Кому он хотел бросить вызов? Мне? Доктору Амани? А может, Господу Богу, в которого не верил?

Рак раком, а Баба по-прежнему регулярно ездил на толкучку. По субботам мы объезжали гаражные распродажи – Баба за рулем, я определяю маршрут, – а по воскресеньям выкладывали товар на рынке. Медные лампы. Бейсбольные перчатки. Лыжные куртки с поломанными молниями. Баба приветствовал земляков, а я торговался с покупателями. Хотя все это уже ничего не значило. Ведь каждая такая поездка неумолимо приближала день, когда я стану сиротой.

Иногда захаживал генерал Тахери с женой. Он был все тот же – дипломатичная улыбка, крепкое рукопожатие. А вот она сделалась со мной как-то особенно молчалива. Зато стоило генералу отвлечься, как она незаметно улыбалась мне, а глаза молили о прощении.

Многое произошло «впервые» в это время. В первый раз в жизни мне довелось слышать, как Баба стонет. Впервые я увидел кровь у него на подушке. За три года труда на заправке не было случая, чтобы Баба не выходил на работу по болезни. Это тоже случилось в первый раз.

К Хэллоуину Бабу стала одолевать такая усталость, что на распродажах он перестал выходить из машины, и о цене договаривался один я. Ко Дню благодарения он полностью выматывался уже в полдень. Когда перед домами появились салазки и пихты осыпал искусственный снег, Баба вообще не ездил на распродажи, и я в одиночестве колесил на «фольксвагене» по Полуострову.

Порой соотечественники на рынке замечали в разговоре, что Баба здорово похудел. Его даже поздравляли и интересовались, что у него за диета. Только Баба все худел и худел, и вопросы прекратились сами собой. Ведь щеки-то запали. И глаза провалились. И кожа обвисла.

В холодный воскресный день вскоре после Нового года какой-то коренастый филиппинец торговался с Бабой за абажур, а я рылся в куче хлама в автобусе в поисках одеяла – отцу надо было закутать ноги.

– Эй, парень, продавцу плохо, – встревоженно позвал меня филиппинец.

Я обернулся.

Баба лежал на земле, дергая руками и ногами.

С криком «Комак! Помогите кто-нибудь!» я бросился к отцу. На губах у него пузырилась слюна, белизна закатившихся глаз наводила ужас.

К нам заторопились люди.

Кто– то сказал: «Эпилептический припадок».

Кто– то завопил: «Позвоните 911!»

Послышался топот бегущих ног.

Небо потемнело. Вокруг нас собралась порядочная толпа.

Пена, бьющая у отца изо рта, приобрела красноватый оттенок – Баба прокусил себе язык. Я опустился рядом с ним на колени и взял за руки.

– Я здесь, Баба, – повторял я. – Я рядом с тобой. Все будет хорошо.

Если бы я мог унять сотрясавшие его судороги! Если бы я мог прогнать прочь всех этих людей!

Под коленями у меня стало мокро. Это у Бабы опорожнился мочевой пузырь.

– Тсс, Баба-джан, – шептал я. – Это я, твой сын. Я с тобой.

Белобородый и совершенно лысый доктор пригласил меня в приемную.

– Давайте вместе посмотрим томограммы вашего отца.

Кончиком карандаша он, словно полицейский, демонстрирующий на фото приметы убийцы, указал на отдельные фрагменты общей картины. На экране виднелось что-то вроде грецкого ореха в разрезе, на фоне которого просматривались круглые серые включения.

– Это метастазы, – сказал доктор. – Ему следует принимать стероиды и противосудорожные препараты. Я бы еще рекомендовал паллиативное облучение. Понимаете, что это?

Я понимал. Уж о чем, о чем, а об онкологии я теперь мог разговаривать запросто.

– Мне пора, – вздохнул доктор. – Если возникнут вопросы, скиньте мне на пейджер.

– Спасибо.

Эту ночь я провел у постели Бабы.

На следующее утро в приемной госпиталя на первом этаже было полно афганцев. Один за другим они входили к Бабе в палату. Будь то мясник из Ньюарка или инженер, который работал с Бабой на строительстве приюта, все они говорили шепотом и желали Бабе скорейшего выздоровления.

Вид у Бабы был измученный, но он оставался в сознании.

Ближе к середине дня явился генерал Тахери с женой. С ними пришла и Сорая. Наши взгляды на мгновение встретились.

– Как ты себя чувствуешь, друг мой? – осведомился генерал, осторожно касаясь руки Бабы.

Баба указал на капельницу, слабо улыбнулся и прохрипел:

– Вам всем не стоило задавать себе столько труда.

– Какой же это труд? – изумилась ханум Тахери.

– Мы не перетрудились, – подтвердил генерал. – Самое важное: тебе что-нибудь нужно? Тебе стоит только попросить. Как ты просил бы своего брата.

Я вспомнил, что Баба говорил как-то о пуштунах.

Может быть, мы упрямые гордецы, но, если ты попал в беду, лучшего друга, чем пуштун, не найти.

Баба помотал головой по подушке.

– Уже одно то, что вы пришли, наполнило мне душу счастьем.

Генерал улыбнулся и сжал Бабе руку.

– А ты как, Амир-джан? Тебе ничего не нужно?

Как он на меня смотрит, какой добротой светятся его глаза…

– Благодарю вас, генерал-сагиб, мне… – Комок застрял в горле, и я выскочил в приемную, где не далее как вчера мне демонстрировали лицо убийцы.

Дверь палаты приоткрылась, в комнату проскользнула Сорая и остановилась рядом со мной. На ней был серый свитер и джинсы, волосы распущены.

Как мне хотелось забыться у нее в объятиях!

– Какая жалость, Амир, – произнесла она. – Мы догадывались, что твой отец болен, но чтобы такое…

Я вытер рукавом глаза.

– Он не велел никому говорить.

– Тебе что-нибудь нужно?

– Нет.

Я попытался улыбнуться. Она взяла меня за руку.

Первое прикосновение неземной сладостью отозвалось во всем моем теле. Я впитывал его, как губка.

– Ты лучше возвращайся. А то твой отец опять подкрадется ко мне сзади.

Она с улыбкой кивнула и выпустила мою руку.

– Да, мне надо идти.

– Сорая!

– Да!

– Я так счастлив, что ты пришла. Ты и представить себе не можешь.

Через два дня Бабу выписали. Его долго уговаривал специалист по лучевой терапии, но Баба отказался. Тогда врачи взялись за меня. Но лицо Бабы все равно выражало непоколебимую решимость. Мне оставалось только поблагодарить докторов, подписать все необходимые бумаги и отвезти Бабу домой на своем «форде».

Дома Баба сразу лег на диван, накрылся шерстяным одеялом и задремал. День клонился к вечеру, когда я принес ему горячего чаю и обжаренный миндаль. Помогая отцу сесть, я поразился, каким легким стало его тело. Тонкая землистого цвета кожа обтягивала ребра, лопатки торчали, словно крылышки ощипанной птицы.

– Что я еще могу для тебя сделать, отец?

– Ничего, бачем. Спасибо. Я присел к нему на диван.

– А ты для меня можешь кое-что сделать? Если ты не очень утомлен.

– Что?

– Посватай меня. Попроси у генерала Тахери руки его дочери для сына.

Запекшиеся губы Бабы сложились в улыбку. Вот так – осталось еще зеленое пятнышко на сухом, пожухлом листе.

– А ты уверен?

– Как никогда в жизни.

– Ты все хорошо обдумал?

– Обдумал, Баба.

– Тогда дай мне телефон. И мой маленький блокнот.

Я изумленно заморгал.

– Прямо сейчас?

– А когда еще?

Я протянул ему телефон и черную записную книжечку, куда Баба записывал номера телефонов земляков.

Баба разыскал телефон Тахери. Набрал номер. Прижал трубку к уху.

Сердце у меня так и прыгало.

– Джамиля-джан? Салям алейкум. – Баба представился. – Значительно лучше, спасибо.

Благодарю вас, что зашли меня проведать. – Баба немножко помолчал. Кивнул. – Я этого не забуду. Генерал-сагиб дома? (Пауза.) Спасибо.

Баба бросил на меня косой взгляд. Ни с того ни с сего меня стал разбирать смех. Я сунул себе в рот кулак, только бы не прыснуть.

– Генерал-сагиб, салям алейкум. Да, мне куда лучше. Вы так любезны. Я звоню, чтобы спросить, сможете ли вы и ханум Тахери принять меня у себя завтра? У меня почетное поручение… Да… Одиннадцать часов подойдет. До свидания. Хода хафез.

Он повесил трубку, и мы с ним уставились друг на друга. Сдерживаемый мною смех наконец прорвался наружу. Баба расхохотался вслед за мной.

Смоченные волосы Баба зачесал назад. Я помог ему надеть белую рубашку и повязал галстук, воротничок болтался на исхудавшей шее, вдруг сделавшись велик сразу дюйма на два. Сердце у меня сжалось – одной ногой отец уже стоял в могиле. Как пусто будет в мире без него… Нет, прочь эти мысли. Ведь Баба еще жив. И день сегодня такой радостный, не надо его омрачать.

Парадный коричневый костюм висел на отце как на вешалке – мне пришлось закатать у пиджака рукава, чтобы это не так бросалось в глаза. Шнурки на ботинках тоже завязывал я.

Генерал с женой и дочерью жил в одном из «афганских» районов Фримонта. Дом их был невысокий, одноэтажный, с эркерами и двускатной крышей. Крыльцо украшали горшки с геранью. Во дворе стоял серый микроавтобус.

Я помог Бабе выбраться из «форда» и опять уселся за руль. Баба наклонился ко мне:

– Будь дома. Я позвоню через часик.

– Хорошо. Удачи тебе. Баба улыбнулся.

В зеркало заднего вида я наблюдал, как он неуверенной походкой ковыляет к крыльцу. Он шел выполнять отцовский долг. Последний.

В ожидании звонка я мерял шагами квартиру. Пятнадцать шагов в длину, десять с половиной в ширину.

А что, если генерал откажет? Если я ему не нравлюсь?

Комната – кухня. Комната – кухня. Сколько там на часах микроволновки? Долго еще ждать?

Телефон зазвонил около двенадцати. У аппарата был Баба.

– Ну, что?

– Генерал согласен.

Я облегченно вздохнул. Руки у меня тряслись.

– Слава богу!

– Но Сорая-джан пока у себя в комнате. Она хочет сперва поговорить с тобой.

– Я готов.

Баба кому-то что-то сказал. Послышался легкий щелчок.

– Амир? – Голос Сораи.

– Салям.

– Отец согласен.

– Знаю. – Я улыбался и потирал руки. – Я так счастлив. У меня просто нет слов.

– Я тоже счастлива, Амир. Не верится, что все это… на самом деле.

– Мне тоже.

– Только знаешь… Мне надо тебе рассказать что-то очень важное. Прямо сейчас.

– Это все не имеет никакого значения.

– Ты должен знать. Не годится, чтобы мы начинали с тайн. Будет лучше, если ты узнаешь обо всем от меня.

– Если тебе так легче, говори. Но это ничего не изменит.

Сорая помолчала.

– Когда мы жили в Вирджинии, я сбежала из дома с одним афганцем. Мне было восемнадцать… глупый бунт… а он сидел на наркотиках… Почти месяц мы прожили вместе. Мы были на языках у всех афганцев в Вирджинии. Падар в конце концов разыскал меня… Явился к нам и забрал меня домой. Я устроила истерику. Визжала. Рыдала. Кричала, что ненавижу его… Но когда я вернулась в семью… – Сорая всхлипнула, отложила трубку и высморкалась. – Извини. – В ее голосе появилась хрипотца. – Оказалось, у мамы был удар, парализовало правую сторону лица… Меня так мучила совесть. Она-то чем была виновата? Вскоре после этого наша семья переехала в Калифорнию.

Сорая смолкла.

– И какие у тебя теперь отношения с отцом? – спросил я.

– Мы с ним не во всем сходимся, впрочем, у нас всегда были некоторые разногласия… Но я благодарна ему за то, что он не дал мне погибнуть, спас меня. – Сорая снова примолкла. – Ты расстроился?

– Немножко. Лгать я ей не мог.

Конечно, моя мужская гордость, ифтихар, была уязвлена: в ее жизни уже был мужчина, а я еще не ложился с женщиной. Но ведь прежде, чем попросить Бабу идти свататься, я столько раз обдумывал все это… И ответ мой был неизменен: я не вправе никого осуждать за грехи прошлого.

– Ты не передумал жениться на мне?

– Нет, Сорая. У меня и в мыслях не было. Я хочу взять тебя в жены.

В ответ Сорая разрыдалась.

А ведь я завидовал ей. Она поведала мне свою тайну. Ей больше нечего было скрывать. Я уже открыл было рот, чтобы рассказать ей, как я предал Хасана, как по моей вине он, оклеветанный, вынужден был оставить дом, где его отец прожил сорок лет, где слуг и хозяев связывала близкая дружба… Но мне недостало смелости. Во многих отношениях Сорая Тахери была лучше меня. И уж точно храбрее.

 

 

Церемония обручения лафц была назначена на следующий вечер. Когда мы подъехали к дому Тахери, я вынужден был припарковать свой «форд» на другой стороне улицы, потому что весь двор и подъезды к нему были забиты машинами. На мне был темно-синий костюм – я купил его накануне, когда отвез Бабу домой после сватовства.

Я посмотрел в зеркало заднего вида – проверил, правильно ли у меня завязан галстук.

– Ты сегодня хорошо выглядишь, – сказал Баба.

– Спасибо, отец. А сам-то ты как? Выдержишь?

– Ты еще спрашиваешь? Да сегодня счастливейший день моей жизни! – утомленно улыбнулся Баба.

Из дома доносился гомон множества голосов, смех, негромкая афганская музыка – по-моему, классический газель [29]в исполнении Устада Сараханга. Я нажал кнопку звонка. В окне прихожей шевельнулась занавеска, мелькнуло чье-то лицо и скрылось. «Это они!» – произнес женский голос. Шум стих. Музыка смолкла.

Дверь открыла ханум Тахери в элегантном черном платье ниже колен. Волосы завиты, на лице радость.

– Салям алейкум, – пролепетала она и тут же всхлипнула. – Видишь, Амир-джан, ты впервые в моем доме, а я уже плачу.

Я поцеловал ей руку – накануне Баба подробно наставлял меня, как себя вести.

Через ярко освещенную прихожую ханум провела меня в гостиную – мимо висящих на стенах фотографий людей, которые отныне будут мне родственниками. Юная ханум Тахери с пышной прической и генерал на фоне Ниагарского водопада. Ханум Тахери в легком платье и генерал в пиджаке с узкими лацканами. Сорая на американских горках, она смеется и машет рукой, от серебряных скобок на зубах расходятся лучики. Генерал при полном параде пожимает руку королю Иордании Хусейну. Портрет Захир-шаха.

Гостиная была битком – человек тридцать сидело на стульях, расставленных вдоль стен. Когда вошел Баба, все встали. Отец медленно двинулся по кругу, пожимая руки и приветствуя каждого гостя в отдельности; я следовал за ним. Баба и генерал – все в том же сером костюме – обнялись и похлопали друг друга по спине. «Салям» прозвучало негромко и с особым уважением.

Генерал подпустил меня на расстояние вытянутой руки и тонко улыбнулся, как бы желая сказать мне: вот теперь, бачем, все как полагается у добрых людей. Мы троекратно расцеловались.

Я и Баба сели рядом. Напротив расположились генерал с женой. Дыхание у Бабы участилось, то и дело он доставал носовой платок и вытирал пот со лба. Заметив мой беспокойный взгляд, Баба вымученно улыбнулся и чуть слышно прошептал: «Со мной все хорошо».

В соответствии с традицией, Сорая отсутствовала.

Пара вежливых фраз – и вот уже генерал откашливается. Все затихают. Генерал кивает Бабе.

Отец начинает говорить. Дыхания ему не хватает, и приходится прерываться посреди фразы, чтобы набрать в грудь воздуха.

– Гёнерал-сагиб, ханум Джамиля-джан… мы с сыном сегодня смиренно… прибыли под ваш кров. Вы… достойнейшие люди… выходцы из выдающихся и прославленных семейств… для которых честь всегда была превыше всего. Выражаю… свое глубочайшее почтение… ихтирам … лично вам, членам… ваших семей и… вашим предкам. – Отец перевел дыхание и вытер лоб. – Амир – мой единственный ребенок… и он был мне хорошим сыном. Надеюсь, он покажет себя достойным… вашей доброты. Окажите честь Амир-джану и мне… примите его в свою семью.

Генерал вежливо наклонил голову.

– Это большая честь для нас – выдать дочь за сына такого человека, как вы, со столь безупречной репутацией. В Кабуле я был вашим горячим поклонником и остаюсь им по сей день.

Соединение наших семей – великая радость для нас.

Что касается тебя, Амир-джан, супруг моей дочери, светоча моих очей, ты будешь мне сыном. Твоя боль да будет нашей болью, твоя радость да будет нашей радостью. Да будем мы, Хала Джамиля и я, вторыми родителями в твоих глазах и да будет ваша с Сораей жизнь исполнена счастья. Благословляем вас.

Все захлопали в ладоши и как по команде повернулись к двери. Долгожданная минута настала.

В традиционном афганском темно-красном платье с золотой отделкой Сорая появилась в гостиной. Баба сжал мне руку. Ханум Тахери заплакала. Сорая медленно подошла к нам, сопровождаемая целой свитой родственниц, поцеловала руку моему отцу и села, потупив глаза.

Грянули аплодисменты.

Пир в связи с помолвкой – Ширини-хори, Сладкую трапезу, – как принято, должна была дать семья Сораи. Через несколько месяцев следовала свадьба. Тут уж все расходы ложились на Бабу.

От Ширини-хори мы с Сораей сразу отказались, и все понимали почему, хоть и не высказывались на этот счет. Тянуть было нельзя, до свадьбы в положенные сроки Баба мог и не дожить.

Сорая и я никуда не выходили вдвоем, пока шли приготовления к свадьбе: мы ведь еще не были женаты, да и церемония обручения была смазана – Сладкая трапеза-то не состоялась.

Все, что мне оставалось, – приходить в гости вместе с Бабой, сидеть за обеденным столом напротив Сораи и воображать, как она кладет голову мне на грудь, как я вдыхаю запах ее волос, целую и ласкаю ее.

Баба потратил на свадьбу целых тридцать пять тысяч долларов, сбережения чуть ли не всей жизни. Он снял во Фримонте огромный банкетный зал, принадлежащий одному афганцу, разумеется знакомому по Кабулу. Хозяин предоставил значительную скидку. Баба заплатил за обручальные кольца и за выбранное мною колечко с бриллиантом, купил мне смокинг и традиционный зеленый наряд для ники – обряда принесения клятвы брачующимися.

Из всех свадебных событий и хлопот – к счастью, организовывала все по большей части ханум Тахери с друзьями – память удержала немногое.

Помню нашу нику. Мы сидим за столом – оба в зеленом, цвет Корана, но также цвет весны и новых начинаний. На мне костюм, на Сорае (единственной женщине из присутствующих) – вуаль. С нами Баба, генерал (на этот раз в смокинге) и несколько дядюшек Сораи. Вид у всех самый что ни на есть торжественный. Мулла задает вопросы свидетелям и читает Коран. Мы произносим слова клятвы, подписываем бумаги. Дядюшка Сораи из Вирджинии, Шариф-джан, брат ханум Тахери, поднимается и прочищает горло. Сорая говорила мне, что он живет в США уже более двадцати лет, женат на американке и работает в службе иммиграции. К тому же он еще и поэт. Маленький человечек с птичьим лицом и пухом на голове читает длиннейшее стихотворение, посвященное Сорае. Почему-то оно написано на фирменной бумаге какой-то гостиницы.

– Вах, вах, Шариф-джан, – восклицают все, когда он заканчивает.

Помню, как мы медленно идем к сцене, сцепив руки. На этот раз я в смокинге, Сорая – в белом платье с вуалью. Рядом со мной мелкими шажками семенит Баба, генерал с женой следуют за своей дочерью. В зале полно дядюшек, тетушек и кузенов, они расступаются перед нами, бьют в ладоши, щелкают фотоаппаратами. Вспышки ослепляют нас. Сын Шариф-джана держит у нас над головами Коран. Из динамиков несется старинная «Аэста боро» – эту песенку распевал русский солдат на блокпосту в Магипаре, когда мы с Бабой бежали из Кабула:

 

Пусть превратится утро в ключ и упадет в колодец,

Не торопись, красавица-луна, не торопись.

Пусть длится ночь и солнце не встает,

Не торопись, красавица-луна, не торопись.

 

Помню, как мы, держась за руки, сидим на сцене на диване, словно на троне, и триста человек не сводят с нас глаз. Обряд именовался Аена Масшаф. Нам дали зеркало и набросили на нас покрывало, и мы остались как бы одни и смотрели на свои отражения, и никто нам не мешал. В зеркале мне улыбалась Сорая, и я, воспользовавшись символическим уединением, впервые шепнул, что люблю ее. Щеки ее вспыхнули.

Date: 2015-09-22; view: 253; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.006 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию