Глава десятая. Когда я в конце концов вскрываю письмо, то не могу удержаться от улыбки

Когда я в конце концов вскрываю письмо, то не могу удержаться от улыбки. И почему то мне становится еще горше оттого, что Лила уехала.

4/ 8¥6/5/3¥ 9/6/8| 4/ 9¥2¥7// 6|6/ 4¥6/6/3¥ 2¥8¥ 7//2/4|6/6/5/ – 9¥3|5/5/ 4/6¥ 6|6/8¥ 4¥6/6/3¥ 2¥8¥ 7//2¥9/4/6|4¥ 4¥6/6/3¥2|9/3| 3|4/8¥4|3|7/ – 4/ 2¥5/9¥2¥9/7// 5|6|3|9¥ 9¥4|2¥8¥ 4/ 9¥2¥7// 4¥6/4/6|4¥ 8¥6/ 2|3| 9¥4|3|6| 4/ 4¥7/3|9¥ 8|7¥ – 4/ 2¥5/9¥2¥9/7// 5|6|3|9¥ 9¥4|6/7//3| 7//4|6/3|7// 4/ 4|2¥3¥ 8¥6/ 3/4/5/5/ – 2¥6|3¥ 4/ 6|3|8/3|7/ 7//2¥4/3¥ 4/8¥ 2|8|8¥ 4/ 3|6|8/4/3|3¥ 9/6/8| 3/6/7/ 6|6/8¥ 4|2¥8/4/6|4¥ 3|8/3|7/9/8¥4|4/6|4¥ 2¥5/5/ 7¥5/2¥6|6|3|3¥ 6/8|8¥ – 4/ 5|6|6/9¥ 4/8¥ 9¥2¥7//6|8¥ 2¥5/9¥2¥9/7// 3|2¥7//9/ – 7¥3|6/7¥5/3| 3¥4/3¥6|8¥ 8¥7/3|2¥8¥ 9/6/8| 5/4/5|3| 9/6/8| 9¥3|7/3| 4/6¥7¥6/7/8¥2¥6|8¥ 2|8|8¥ 9/6/8| 9¥3|7/3| 3/7/3|3|

9/6/8| 7//8¥4/5/5/ 2/2¥6| 2|3| 2|8|8¥ 9/6/8|7/3| 4¥6/4/6|4¥ 8¥6/ 4|2¥8/3| 8¥6/ 8¥7/9/ 4|2¥7/3¥3|7/ 4/3/ 9/6/8| 9¥2¥6|8¥ 8¥6/ 7//8¥2¥9/ 8¥4|2¥8¥ 9¥2¥9/

– 5/4/5/2¥

Это шифр. И я сразу же узнаю его, потому что мы с Лилой пользовались им в детстве, оставляя друг для друга записки. Он очень простой. Никто, обладающий действительно важной тайной и хотя бы элементарными познаниями в области криптографии не стал бы его использовать. Нужно просто взять телефон и нажать цифры – они соответствуют буквам.

«Л» превратится в 4, «А»

в 2. Но поскольку на клавиатуре каждой цифре соответствует не одна, а несколько букв, в коде есть еще один символ. Косая черта или прямая линия обозначает положение буквы на кнопке, например: ¥|/. Значит, окончательный код для буквы Л – 4/, потому что Л крайняя справа буква. А вот «А»

2¥, она крайняя слева. А если кнопке соответствует 4 буквы, то добавляется еще одна косая линия, то есть 9/

это Э, а 9//

Ю, и так далее.

Само существование этого письма – то, что Лила знала, что я приду сюда и найду его, что она вспомнила наш старый шифр, надеялась, что я его вспомню – от этого у меня сдавливает горло. Больше никто не видит меня таким, каков я на самом деле, без всяких прикрас. Только она. И теперь, и всегда.

Разлаживаю бумагу на полу, нахожу счет из закусочной и ручку и начинаю расшифровывать код.

«Я же говорила, мне трудно учиться. Прощаться мне тоже трудно – но все равно прощай. Я всегда знала, кем стану, когда вырасту. Всегда знала, чье место должна буду занять. Я никогда об этом не говорила, но всегда завидовала тебе, потому что для тебя нет такого строгого плана. Я знала, что это нелегко. Тебя не слишком уважают, но зато ты свободен.

Это по‑прежнему возможно, только, чтобы оставаться свободным, тебе придется постараться.

Лила».

Провожу пальцем вдоль зашифрованных строчек, думая о том, как долго Лиле пришлось писать это письмо; представляю, как она лежит на кровати и с трудом подбирает символ за символом. И тут звонит мой телефон.

Подпрыгиваю и пытаюсь его нашарить – вдруг до меня доходит, что я не должен находиться в девичьем общежитии, и что если кто‑то услышит звонок, обязательно заинтересуется. Все ученицы, что здесь живут, сейчас на уроках.

Алло,

стараюсь говорить потише.

Кассель? – Это Юликова. – Это ты?

Встаю, иду через комнату и прислоняюсь к дверному косяку. – Да, слушаю. Простите.

Скоро начнется операция. Мы заедем за тобой в следующую среду, хорошо? Я бы хотела, чтобы ты никому ничего не говорил, но, похоже, тебе придется отсутствовать в школе несколько дней. Нужна какая‑то причина. Родственник в больнице – что‑то вроде этого. И собери вещи.

Несколько дней? А когда само событие…

Прости. Я не уполномочена тебе сообщать, хотя мне и очень жаль, что это невозможно.

Можете хотя бы сказать, каков у нас план?

Юликова смеется:

Обязательно, Кассель. Конечно. Нам нужна твоя полная вовлеченность. Но только не по телефону.

Разумеется. Конечно.

Слова человека, который изо всех сил старается меня убедить. Слишком старается.

Ладно,

говорю я. – Значит, на следующей неделе?

Мы заботимся о твоей безопасности, так что веди себя как обычно. Проводи время с друзьями, планируй тайные вылазки за пределы школы. И начни готовить почву для того оправдания, которое по твоему мнению сгодится лучше всего. А если нужна какая‑то помощь с нашей стороны…

Нет,

говорю я. – Я все понял.

Они мне не доверяют. Я нужен Юликовой, но она мне не верит. Не полностью. Недостаточно. Может, Джонс ей что‑то сказал – хотя, пожалуй, это совершенно неважно.

Я все понял, но это необязательно должно мне нравиться.

Успеваю на послеобеденные занятия и стараюсь не думать об утренних, которые я прогулял. О том, как близок я был к исключению из Уоллингфорда. О том, что мне на это наплевать. Пытаюсь не думать о Лиле.

На тренировке по легкой атлетике бегаю по кругу.

Как только удается под благовидным предлогом уйти с тренировки, переодеваюсь и, пропустив ужин, иду к машине. Чувствую какую‑то удивительную отстраненность, руки машинально поворачивают руль. В глубине души теплится какая‑то мрачная надежда – и мне не хочется прислушиваться к ней. Она очень хрупкая. Стоит только всмотреться в нее – и она исчезнет.

Еду к дому, где живет Лила. Даже не пытаюсь въехать на парковку – там закрытые ворота, кодовый замок. Нахожу место в паре кварталов от дома – надеюсь, машину не эвакуируют – и дальше иду пешком.

В холле перед скоплением мониторов сидит седовласый мужчина – он просит меня показать документы. Вручаю ему права, и он тут же звонит в апартаменты Захарова. Берет видавшую виды серую трубку, выжидает несколько секунд и называет мое имя, переврав его.

До меня доносятся помехи и голос на другом конце провода – настолько искаженный, что я его не узнаю. Охранник кивает, кладет трубку и возвращает мне права.

Поднимайся,

с легким восточноевропейским акцентом говорит он.

Лифт по‑прежнему сверкающий и холодный.

Когда двери его открываются, я вижу Захарова – он, в брюках от костюма и наполовину расстегнутой белой рубашке, расхаживает взад‑вперед и смотрит телевизор.

Я ему голову оторву! – Кричит он. – Голыми руками!

Мистер Захаров,

говорю я. Голос отдается эхом. – Простите, но охранник сказал, что я могу подняться.

Захаров оборачивается. – Знаешь, что натворил этот урод?

Что? – Спрашиваю я, не понимая, о ком он говорит.

Смотри,

он указывает на плоский экран телевизора.

Паттон обменивается рукопожатием с каким‑то седым незнакомцем. Под картинкой бегут слова: «На встрече с губернатором Грантом Паттон предлагает объединить усилия для проверки государственных служащих».

Это губернатор штата Нью‑Йорк. Знаешь, сколько денег я выделил на его перевыборную кампанию? А теперь он ведет себя так, будто этот псих может сказать что‑то умное.

Не переживайте из‑за Паттона. Скоро он исчезнет. Мне хочется так сказать, но нельзя.

Может, Грант просто делает ему одолжение.

Захаров поворачивается ко мне – похоже, только сейчас по‑настоящему меня заметил. Моргает. – Ты к матери пришел? Она отдыхает.

Я хотел бы поговорить с Лилой.

Захаров долго‑долго смотрит на меня, а потом показывает на крутую лестницу, ведущую на второй этаж. Не знаю, то ли он забыл, что я не знаю, где тут что, то ли ему просто наплевать.

Взбегаю вверх по ступеням.

Когда я добираюсь до середины лестницы, Захаров кричит:

Говорят, твой бестолковый брат работает на федералов. Это же неправда, да?

Поворачиваюсь, стараясь сохранять невозмутимость – я несколько озадачен. Сердце бьется так часто, что в груди щемит. – Нет,

с деланным смехом отвечаю я. – Баррон с властями не ладит.

А кто с ними ладит? – Захаров тоже смеется. – Скажи, путь ни во что не лезет. Ужасно не хочется ломать ему шею.

Облокачиваюсь на перила. – Вы обещали мне…

Предательство я простить не могу, Кассель. Он не просто повернется ко мне спиной. Он отречется и от тебя, и от матери. Он поставит тебя под угрозу. И Лилу тоже.

Тупо киваю, но сердце при этом подпрыгивает, словно камешек, запущенный по глади озера, перед тем, как утонуть. Если бы Захаров знал, что я сделал, если бы он знал о Юликовой и Отделе несовершеннолетних, то пристрелил бы меня на месте. Причем не один раз, а целых шесть. Но он ничего не знает. По крайней мере, я так думаю. Выражение его лица, слегка приподнятый уголок рта ни о чем мне не говорят.

Снова начинаю подниматься по лестнице, и каждый шаг дается мне труднее предыдущего.

Оказываюсь в коридоре.

Лила! – Тихо зову я, минуя несколько дверей из полированного дерева, с тяжелыми металлическими петлями и ручками.

Открываю наугад одну из них, и оказываюсь в безлюдной комнате. Здесь слишком чисто – сразу видно, комната для гостей; значит, здесь хватает места не только для того, чтобы приютить мою мать. Оказывается, апартаменты куда больше, чем мне думалось.

Стучусь в соседнюю комнату. Никто не отвечает – но зато открывается дверь почти в самом конце коридора. Выходит Лила.

Это прачечная,

говорит она. – Там только стиральная машина и сушка.

Наверняка ими можно пользоваться даже не имея точной суммы мелочью,

говорю я, вспоминая общежитие.

Лила усмехается, прислонившись к дверному косяку – похоже, она только что вышла из душа. На ней белая блуза и джинсы в обтяжку. Ноги босы, ногти на ногах покрыты серебристым лаком. Несколько прядей влажных светлых волос прилипли к щекам, а еще несколько – к шее, возле шрама.

Ты получил мое письмо,

говорит она, делая шаг ко мне. Тихо‑тихо. – Или, возможно…

Смущенно прикасаюсь к карману куртки и криво улыбаюсь. – Пришлось повозиться, пока прочел.

Лила убирает волосы с лица. – Зря ты пришел. Я все сказала в письме, так что мы не должны…,

она умолкает, словно бы не зная, как закончить фразу. При этом она, похоже, совсем не сердится. Делает еще полшага ко мне. Мы настолько близко, что, если она будет шептать, я услышу.

Смотрю на нее и думаю о том, как увидел ее в спальне старого дома, прежде чем узнал, что она зачарована, когда все еще казалось возможным. Вижу мягкий абрис ее губ, яркую чистоту глаз, вспоминаю, как видел эти черты во сне, когда думал, что она все‑таки может быть моей.

Она была крушением моего детства. Трагедией, которая заставила меня заглянуть в свою душу и увидеть, насколько она порочна. Она была моим грехом и моим спасением, она восстала из могилы, чтобы навеки меня изменить. Еще раз. Тогда, видя ее сидящей на моей кровати и слыша ее слова о любви, я хотел ее так, как не желал ничего в жизни.

Но это было еще до того, как мы перекрыли себе дорогу вверх, до того, как мы смеялись до тошноты, до нашего разговора на похоронах – так я ни с кем в жизни еще не говорил и, наверное, уже и не поговорю. До того, как она перестала быть воспоминанием и стала единственным человеком, с которым я мог быть самим собой. До того, как она меня возненавидела.

Тогда она была мне нужна. Теперь мне кроме нее ничего не нужно.

Наклоняюсь к Лиле, ожидая, что она отпрянет, но она не двигается. Поднимаю руки, пальцы сжимаются на ее плечах, прижимая ее к себе, мои губы касаются ее губ. Жду, что она меня остановит, но она, напротив, льнет ко мне. Губы, теплые и мягкие, раскрываются с легким вздохом.

Вот и все.

Прижимаю ее к стене, целуя так, как еще никогда не целовал. Хочется ее проглотить. Хочется, чтобы она почувствовала сожаление в касании моих губ, ощутила преданность на моем языке. Лила издает наполовину вздох, наполовину стон и еще сильнее притягивает меня к себе. Глаза ее закрыты, вся она – губы, дыхание, кожа.

Мы должны…,

говорит она мне в рот; кажется, будто голос ее доносится откуда‑то издалека. – Мы должны остановиться. Должны…

Отшатываюсь.

Мне кажется, что в коридоре очень светло. Лила по‑прежнему прислоняется к стене, прижав ладонь к ее поверхности, словно пытаясь удержаться. Губы у нее красные, щеки пылают. Она смотрит на меня большими глазами.

Мне кажется, что я пьян. Дышать так тяжело, словно я долго бегал.

Наверно, тебе лучше уйти,

дрожащим голосом говорит Лила.

Киваю, соглашаясь к ней – хотя уходить мне совершенно не хочется.

Но мне нужно с тобой поговорить. Насчет Даники. Я за этим и пришел. Я не хотел…

Лила бросает на меня взгляд, полный тревоги. – Ладно. Говори.

Даника встречается с моим братом. Кажется, у них роман.

С Барроном? – Лила отталкивается от стены, ступает на ковер.

Помнишь, когда я думал, будто ты ей рассказала, что я мастер трансформации? Так вот, на самом деле, это сделал он. Не знаю, что именно он наговорил, но он так смешал правду и ложь, что я никак не могу убедить ее держаться от него подальше. Вообще ни в чем не могу ее убедить.

Этого не может быть. Он совсем не в ее вкусе. Даника слишком умна для такого.

Ты ведь тоже с ним встречалась,

не подумав, заявляю я.

Лила бросает на меня испепеляющий взгляд. – А я не говорила, что я умная. – Ее тон ясно дает понять, что если б она была умной, то не стояла бы, прислонившись к стене, с моим языком во рту. – И я была маленькой.

Пожалуйста,

прошу я,

поговори с ней.

Лила вздыхает. – Хорошо. Ну конечно, поговорю. Но только не ради тебя. Даника достойна лучшего.

Ей надо было остаться с Сэмом.

Иногда мы все желаем того, что нам только во вред,

Лила качает головой. – Или все оказывается совсем не так, как думалось.

Я – нет,

говорю я.

Она смеется:

Как скажешь.

В другом конце коридора открывается дверь, и мы оба подскакиваем. В коридор выходит какой‑то мужчина – он одет в джинсы и свитер, на шее у него висит фонендоскоп. Идет к нам, снимая на ходу резиновые перчатки.

Она держится молодцом,

говорит незнакомец. – Сейчас самое лучшее для нее – это отдых, но через недельку я бы хотел проверить, как она двигает рукой. Придется ее разрабатывать, как только перестанет болеть.

Лила смотрит на меня; глаза ее кажутся немного слишком большими. Будто она пытается оценить мою реакцию. Будто есть нечто такое, на что я должен отреагировать.

Пытаюсь угадать:

Ваша пациентка – моя мать.

О… я не знал. Разумеется, сейчас вы можете ее навестить. – Врач достает из кармана визитку. Улыбается, показывая два ряда кривых зубов. – Звоните, если у вас будут вопросы. Или у Шандры. Огнестрельные раны порой непредсказуемы, но эта была чистой. И сквозной.

Беру визитку и, засовывая ее в карман, иду по коридору. Достаточно быстро, чтобы, если Лила захочет меня догнать, ей пришлось бы бежать.

Кассель! – Кричит она мне вслед, но я не замедляю шаг.

Распахиваю дверь. Обычная гостевая комната, как и та, другая. Такая же большая кровать с четырьмя столбиками, но на этой лежит моя мать – с подушками, подложенными под спину, смотрит телевизор, что стоит на комоде. Рука у нее перевязана. Лицо без обычного макияжа кажется бледным. Волосы

беспорядочная масса кудрей. Впервые вижу ее такой. Она выглядит постаревшей, хрупкой и ничуть не похожей на мою необузданную мать.

Я убью его,

говорю я. – Прикончу Захарова.

Потрясение искажает ее черты. – Кассель? – В ее голосе слышится страх.

Сейчас же убираемся отсюда,

подхожу к краю кровати, собираясь помочь маме встать. Окидываю комнату взглядом, ища оружие – любое оружие. Над кроватью висит тяжелое с виду медное распятие. Примитивное, с зубчатыми концами.

Нет,

говорит мама. – Ты не понимаешь. Успокойся, милый.

Шутишь, да?

Дверь открывается – на пороге стоит Лила, вид у нее почти что испуганный. Она проходит мимо меня и бросает на маму сердитый взгляд.

Прости,

говорит Лила, поворачиваясь ко мне. – Я хотела тебе рассказать, но твоя мама попросила этого не делать. И с нею ничего страшного. В противном случае я бы тебе сказала. Обязательно. Честно, Кассель.

Смотрю то на нее, то на маму. Трудно поверить, что они находятся в одной комнате. Может, это Лила и ранила маму.

Иди сюда, малыш,

говорит мама. – Садись на кровать.

Сажусь. Лила стоит у стены.

Иван очень добр ко мне. В воскресенье он сказал, что я могу сходить в церковь, если возьму с собой кого‑то из его людей. Очень любезно, да?

Так в тебя стреляли в церкви? – Интересно, к какой же концессии она себя относит – но этот вопрос я оставляю при себе.

По дороге домой. Если бы не милый Ларс, все было бы кончено. К нам подъехала какая‑то машина, я ее не заметила, а вот он увидел. Наверно, такая у него работа – телохранитель все‑таки. Он толкнул меня, я упала и ужасно разозлилась, потому что не понимала, что он спас мне жизнь. Первая пуля попала мне в плечо, но все остальные пролетели мимо, и машина умчалась прочь. – Можно подумать, что она пересказывает какой‑то особо увлекательный эпизод из мыльной оперы, а не говорит о реальных событиях, происшедших с нею.

Думаешь, метили именно в тебя? То есть, это на тебя покушение было? Может, это был кто‑то из врагов…,

кошусь на Лилу. – Может, произошла ошибка?

Номера были правительственные,

говорит мама. – Я‑то не заметила, а вот Ларс, разумеется, да. Поразительная сноровка.

Правительственные номера. Паттон. Неудивительно, что Захаров рвет и мечет.

Но почему ты мне сразу не позвонила? Или Баррону? Кому‑то из нас. Хотя бы деду, черт возьми. Мам, ведь ты ранена.

Мама склоняет голову набок и улыбается Лиле:

Не могла бы ты на минутку оставить нас вдвоем?

Конечно,

отвечает Лила. – Разумеется. – Она выходит и закрывает за собой дверь.

Мама притягивает меня к себе. Перчаток на ней нет, и ее ногти впиваются в кожу на моем горле.

Какого черта вы с братом затеяли? Зачем с федералами якшаетесь? – Шипит она, тихо и злобно.

Отшатываюсь; шея ноет.

Я вас не такими воспитывала,

говорит мама. – Более умными. Вы же знаете, что с вами сделают, если выяснят, кто вы? Будут использовать против других мастеров. Будут пользоваться вами. Против вашего деда. Против всех, кого вы любите. И Баррон – этот мальчишка считает, будто может выкрутиться откуда угодно, если ты втянул его в такие дела, он увязнет в них с головой. Власти ссылали нас в лагеря. И сделают это снова, как только найдут для этого законные основания.

В ушах у меня неприятно звенят слова Лилы о том, что Даника слишком умна, чтобы связываться с Барроном. Наверное, мы все в одних вещах умники, а в других – полные идиоты. Но федеральное правительство – это вам не плохой бойфренд. Если мама узнает, что оно от меня требует, то, пожалуй, изменит мнение о нем. Глядя на нее, бледную и яростную, зарывшуюся в кучу одеял, я как никогда раньше полон решимости избавиться наконец от Паттона.

Баррон способен о себе позаботиться.

То есть ты это не отрицаешь,

говорит мама.

А что плохого в том, чтобы стремиться наладить свою жизнь?

Мама смеется:

Увидишь, как она наладилась, когда тебя прихватит за задницу.

Кошусь на дверь:

А Лила… она знает?

Никто не знает,

говорит мама. – Подозревают только. Потому я и не хотела тебе сообщать об этом небольшом происшествии. Не хотела, чтобы ты приходил сюда – ты или твой брат. Здесь небезопасно. Один парень тут говорил, будто ты связан с какими‑то агентами.

Ладно,

говорю я. – Мне пора. Рад, что ты в порядке. Да, я был в ювелирной лавке. Оказалось, путь тупиковый, но одну вещь все‑таки узнал. Папа заказал две подделки. И, кстати, мне бы очень помогло, если бы ты сразу сказала, что это именно он встречался с Бобом.

Две? Но зачем ему делать…,

мама не договаривает – кажется, сама находит очевидный ответ. Ее обманул собственный муж. – Фил ни за что бы так не поступил. Никогда. Твой отец не был жадным. Он даже не хотел продавать камень. Бриллиант был нужен в качестве страховки на тот случай, если нам понадобятся деньги. Наш пенсионный фонд, если можно так выразиться.

Пожимаю плечами:

Может, он разозлился из‑за твоей измены. Может, решил, что ты недостойна ничего хорошего.

Мама снова смеется, на сей раз совершенно беззлобно. На миг она становится похожа на саму себя.

Ты никогда не слышал о обольщении в корыстных целях, Кассель? Думаешь, твой отец ничего не знал?

При помощи обольщения в корыстных целях мама зарабатывала на хлеб с маслом с тех самых пор, как умер отец. Найти мужика побогаче. Наложить на него чары, чтобы он влюбился. Забрать его денежки. Из‑за одного не слишком удачного мошенничества мама даже сидела в тюрьме, хотя все обвинения с нее были сняты после апелляции. Даже не думал, что она занималась подобными вещами и при жизни отца.

Смотрю на нее, открыв рот. – Так что, папа знал про вас с Захаровым?

Мама фыркает:

Ты такой наивный, Кассель. Ну конечно, знал. И потом, мы же заполучили камень, правда?

Ну да,

пытаюсь избавиться от мыслей о том, что сделала мама. – Так что же отец собирался с ним сделать?

Не знаю,

ее взгляд скользит мимо меня; она созерцает трещинки на отштукатуренной стене. – Наверное, у каждого мужчины есть свои секреты.

Бросаю на нее долгий взгляд.

Только не очень много,

улыбается она. – Ладно, иди, поцелуй мамочку.

Когда я выхожу из комнаты, Лила ждет в коридоре. Она стоит, прислонившись к стене, напоминая модернистскую картину, которая стоит больше чем дом моей матери со всем его содержимым. Руки Лилы сложены на груди.

Достаю телефон и делаю вид, будто переписываю с визитки, которую дал мне врач, его телефон. Там написан просто номер, без имени, поэтому называю контакт «Д‑р Доктор».

Надо было тебе сказать,

в конце концов произносит Лила.

Да, надо было,

отвечаю я. – Но мама умеет убеждать. И она заставила тебя дать слово.

Некоторые обещания не стоит выполнять,

Лила понижает голос. – Наверно, глупо было думать, что я смогу просто уйти и исчезнуть из твоей жизни. Мы связаны друг с другом, так ведь?

Ты не приговорена к тому, чтобы быть со мной,

сухо говорю я. – Инцидент с моей матерью уладится, ты поговоришь с Даникой и тогда…,

делаю неопределенный жест рукой.

Тогда я более или менее исчезну из ее жизни.

Лила издает резкий смешок. – Наверно, теперь я понимаю, каково тебе было – я повсюду следовала за тобой, умоляла обратить внимание, навязывалась тебе – словно я была твоим наказанием. Кажется, я даже испортила твои отношения с Одри – ну, когда вы пытались помириться.

По‑моему, я их сам испортил.

Лила хмурится. Сразу видно, она мне не верит. – Но почему, Кассель? Почему ты говорил, что любишь, потом попросил Данику надо мной поработать, чтобы все мои чувства к тебе пропали, а потом опять завел речь о любви? Зачем ты пришел сюда и целовал меня, прижав к стене? Может, просто голову мне морочишь?

Я… нет! – Хочу сказать что‑то еще, как‑то оправдаться, но Лила неумолимо продолжает:

Ты был для меня лучшим в мире другом, но потом вдруг из‑за тебя я стала животным в клетке, а ты вел себя так, будто тебе на это плевать. Знаю, у тебя забрали воспоминания, но тогда‑то я об этом не догадывалась. И ненавидела тебя. Желала тебе смерти. Потом ты освободил меня из неволи, и, даже не успев с этим свыкнуться, я была вынуждена отчаянно в тебя влюбиться. А теперь, когда вижу тебя, все эти чувства обрушиваются на меня одновременно. И я так больше не могу. Может, ты был прав. Может, было бы лучше, если бы я вообще ничего не чувствовала.

Не знаю, что ответить. – Прости,

вот и все, что мне удается выдавить.

Нет, не надо. Я не требую извинений,

шепчет Лила. – Хотела бы, чтобы этим все ограничивалось, но нет. Я сейчас хуже любого психа.

Вовсе нет,

говорю я.

Лила смеется:

Не пытайся меня обмануть.

Хочется ее обнять, но мешают ее сложенные на груди руки. Вместо этого направляюсь к лестнице. Подойдя к ступенькам, останавливаюсь и оглядываюсь на нее. – Что бы ни случилось, что бы там я ни чувствовал, во что бы ты ни верила – надеюсь, ты всегда можешь считать меня своим другом.

Уголок ее губ приподнимается:

Хотелось бы.

Спускаясь, вижу Захарова – он стоит возле камина и разговаривает с каким‑то парнем. Сразу узнаю эти пряди, торчащие над головой, словно рога, и проблеск золотых зубов. Парень глядит на меня темными бездонными глазами и приподнимает безупречно выщипанные дуги бровей.

Застываю на месте.

Сегодня он одет не в джинсы и толстовку, как в тот раз, когда я его преследовал по улицам Квинса. На нем лиловая мотоциклетная куртка и джинсы, а в ушах болтаются золотые серьги. Глаза у него подведены черным карандашом.

Гейдж. Так он тогда назвался.

Должно быть, Захаров заметил, как мы друг на друга смотрим. – Вы что же, знакомы?

Нет,

спешу ответить я.

Ожидаю, что Гейдж начнет возражать, но нет. – Кажется, я его не знаю. – Он обходит вокруг меня, берет рукой в перчатке меня за подбородок и приближает к себе мое лицо. Он немного ниже меня. Отшатываюсь, сбрасывая его руку.

Гейдж смеется. – Не мог же я забыть такое лицо!

Сообщи‑ка и Касселю свою новость,

говорит Захаров. – Кассель, садись.

Замираю в нерешительности, косясь на лифт. Если побежать, то, скорее всего, удастся до него добраться, но кто знает, как долго будут открываться двери. А если и смогу спуститься на первый этаж, выйти из здания все равно не получится.

Садись,

повторяет Захаров. – Я пригласил сюда Гейджа, потому что чем больше думаю, что твой брат работает на федералов, тем больше склоняюсь к мысли, что если это и так, ты будешь его прикрывать. Особенно после того, как я угрожал его жизни. Беру свои слова обратно. Но раз уж выяснилось, что Филип был крысой, думаю, мы оба понимаем, чем нам придется поплатиться, если твой брат сделается стукачом.

Втягиваю в себя воздух и опускаюсь на диван. В камине мерцает пламя, наполняя огромную комнату странными танцующими тенями. Чувствую, как у меня потеют ладони.

Лила смотрит вниз, перегнувшись через перила. – Папа! В чем дело? – Ее слова эхом разносятся по просторной гостиной, отражаясь от обшитого деревом потолка и каменного пола.

Вот, Гейдж заглянул,

отвечает Захаров. – Насколько я понимаю, на днях у него были какие‑то сложности.

Гейдж поднимает глаза на Лилу и ухмыляется. Интересно, давно ли они знакомы. – Я все сделал, как ты и хотела. Получилось быстро. Всего в одно местечко заглянуть пришлось – сразу его нашел.

Лицо Лилы в тени. Не поймешь, какое на нем выражение.

Выходит, с Чарли Уэстом проблем не было? – Спрашивает Захаров.

Лила начинает спускаться вниз.

Гейдж презрительно щелкает языком:

Я ему не дал шанса проблемы устраивать.

Лила ступает на черно‑белый мраморный пол. Ее босые ноги движутся почти бесшумно.

А Касселю стоит все это слышать?

Меня вдруг осеняет мысль: а ведь когда‑то я считал ее одной из избранных, наделенных магией. Я знал, что есть обычные люди и есть мастера, и мастера куда лучше, чем простые люди. Именно так полагали все жители Кэрни – или, по крайней мере, так мне говорили. Когда я был маленьким, кузен Лилы, лучший друг моего брата, не позволял мне даже приближаться к ней, потому что думал, будто я не мастер.

Но даже среди мастеров роли бывают разные. Лила унаследует власть Захарова и сможет заказывать убийства, не марая при этом руки. Ей не придется браться за пистолет – можно просто отдавать команды.

Пусть Гейдж сам расскажет,

говорит Захаров. – Мы же доверяем Касселю, да?

Лила поворачивает голову ко мне. Отблески пламени освещают овал ее лица, подчеркивают линию подбородка. – Конечно, доверяем.

Как‑то раз Захаров спросил меня, не возражаю ли я против того, что мне придется выполнять приказы его дочери. Я тогда сказал, что нет. А теперь задумался, каково это на самом деле. Не пришлось бы пожалеть.

Гейдж откашливается. – Ну, я к нему прикоснулся, а тут какой‑то ненормальный доброхот решил погнаться за мной и чуть руку мне не сломал. – Он смеется. – Схватил он, значит, доску, да и выбил у меня пистолет. Еще пара секунд, и он получил бы пулю.

Изо всех сил стараюсь не реагировать. Изображаю слабый интерес.

Судя по твоему описанию, он весьма походил на Касселя, да? – Спрашивает Захаров.

Гейдж кивает, устремив взгляд на меня. Глаза его смеются. – Точно. Черные волосы, смуглая кожа, высокий рост. Красивый. Спер мой пистолет.

Захаров подходит к Лиле и кладет руку на ее плечи. – Может, это был его брат? Они очень похожи.

Баррон вовсе не доброхот,

говорю я.

Гейдж качает головой:

Без фотки не скажу, но вряд ли.

Захаров кивает:

Рассказывай дальше.

Чтобы сбежать, пришлось перелезть через забор,

продолжает Гейдж. – Через пару кварталов меня схватили ребята в штатском. Запихнули в машину, я уж решил, мне каюк, но они сказали, что если скажу им, что произошло, они не станут расследовать убийство.

И ты рассказал? – Спрашивает Захаров – хотя я вижу, что он уже слышал эту историю и знает ответ.

Лила высвобождается из объятий отца и присаживается на край дивана.

Ну, сначала я отказывался, сказал, что я не стукач, но, как выяснилось, им плевать, кто заказал убийство – да и на само убийство плевать. Их интересовал только тот псих‑доброхот. Отпустили меня, когда я рассказал о парне, с которым пообщался пару минут. И еще сказал, что он взял мой пистолет.

У меня как‑то странно кружится голова. Будто я падаю с высоты.

Они хотели знать, знакомы ли мы с ним. Спрашивали, не предъявлял ли он удостоверение федерала. Я ответил, что ни то, ни другое. Когда они отпустили меня на все четыре стороны, я пошел к мистеру Захарову, потому что решил: может, он знает, в чем дело.

Как‑то все это не похоже на моего брата,

говорю я, стараясь выглядеть как можно спокойнее.

Лишняя осторожность не помешает,

отвечает Захаров.

Пардон, больше ничем помочь не могу,

говорит Гейдж. – Если что понадобится, зовите.

Мне тоже пора,

я встаю. – Так мы закончили?

Захаров кивает.

Направляюсь к лифту. Подошвы ботинок отстукивают четкий ритм по каменным плитам пола. Вдруг я слышу, что за мной кто‑то идет.

Погодь,

говорит Гейдж. – Спустимся вместе.

Оглядываюсь на Захарова и Лилу – они смотрят на нас. Лила слабо машет мне рукой.

Захожу в лифт и, когда двери смыкаются, закрываю глаза.

Убьешь меня? – Спрашиваю я, нарушив повисшее молчание. – Ненавижу ожидание.

Что? – Когда я открываю глаза, Гейдж хмурится. – Это ведь ты тот самый псих, что на меня напал.

Ты – мастер смерти,

вздыхаю я. – Зачем ты это сделал? Почему не выдал меня Захарову?

Очень надо. Ты же меня отпустил, вот я и вернул должок. – У него резкие, можно сказать точеные черты, но он довольно мускулист. Это сразу видно по его широким плечам. – Только пистолет отдай. Это ж «Беретта» 1943 года. Фамильная ценность. Принадлежал моей бабушке. А она получила его после войны от какого‑то любовника‑итальянца и подарила мне, когда родители выгнали меня из дома. Пока ехал в автобусе до Нью‑Йорка, спал, спрятав его под куртку, которую использовал вместо подушки. Так было спокойнее.

Киваю:

Обязательно верну.

Отдай его Лиле, она передаст,

отвечает Гейдж. – Слушай, не знаю, чего от тебя хотели те агенты – меня это не касается. Мне не показалось, что ты один из них, а если б из‑за меня у тебя возникли проблемы с Захаровым, Лила бы мне спасибо не сказала.

Хмурюсь:

О чем это ты?

Ты же самый младший из братьев Шарп, да? Кассель. Да Лила про тебя все уши прожужжала. – Он ухмыляется, подняв брови. – Вряд ли ты способен оценить, но меня не каждый догонит.

Смеюсь:

А ты давно знаком с Лилой?

Когда мне тринадцать стукнуло, делал одну работенку для ее отца. Ей тогда, кажись, лет двенадцать было. Мы с ней тут же поладили. Забирались в комнату ее матери, примеряли ее одежду, пели перед огромным зеркалом. Собирались даже группу организовать, под названием «Небо над Токио», но ни я, ни она ни на чем играть не умели, да и петь тоже.

До меня не сразу доходит, что Гейдж говорит о том, что еще ребенком убил кого‑то по приказу Захарова. Я потрясен – но потом вспоминаю, что занимался тем же по заданию Антона.

Тут меня осеняет: а ведь скоро мне снова придется убить, на сей раз по просьбе Юликовой. Юликовой, которая знает, что я уже однажды ей солгал.

Двери лифта открываются, и у меня падает сердце. Кажется, что земля уходит из‑под ног.