Обреченные на поиски смысла

Внезапно я просыпаюсь. Встревоженная, потерянная. Сейчас, должно быть, три-четыре часа ночи. Случилось что-то очень-очень плохое. Рядом Кен, он глубоко и ровно дышит. Ночь темна и тиха, через окошко в потолке видны звезды. Невыносимая боль пронзает сердце, сжимает горло. Это страх. Страх чего? Я вижу: на правой груди лежит моя рука, она трогает повязки, ощущает швы под повязками. Вспоминаю. Нет, нет. С силой зажмуриваю глаза, лицо искажается гримасой, дыхание перехватывает от ужаса. Да, я вспомнила. Я не хочу вспоминать, не хочу знать об этом. Но это правда. Рак. Рак разбудил меня в тиши этой темной ночи, пятой по счету после моей брачной ночи. У меня рак. У меня рак груди. Всего несколько часов назад у меня из груди удалили твердый узелок. Оказалось, что опухоль не доброкачественная. У меня рак.

Все это — на самом деле. Это происходит со мной. Я лежу в кровати, парализованная страхом и неверием, а мир покоится вокруг. Рядом Кен, от его присутствия веет теплом и спокойной силой. Но я вдруг чувствую себя страшно одинокой. У меня рак. У меня рак груди. Я верю, что это правда, и одновременно не верю, не могу впустить в себя это знание. Но именно оно разбудило меня посреди ночи, это оно сжимает мне горло, капает из глаз, заставляет сердце бешено колотиться. Такой громкий звук для этой тихой спокойной ночи с Кеном, который глубоко дышит у меня под боком.

Да, вот он, свежий шрам у меня на груди. Его нельзя не заметить, его нельзя отрицать. Нет, я не могу спать. Слишком сильна боль в горле и груди, слишком крепко я зажмурилась, чтобы защититься от правды, которая мне известна, но которую я не могу принять, слишком плотно обступил меня чудовищный страх неизвестности. Чем мне заняться? Я поднимаюсь, осторожно переползаю через Кена. Он шевелится, а потом снова погружается в беспокойный сон. Вокруг смутные, хорошо знакомые очертания. В доме холодно. Я отыскиваю свою розовую махровую сорочку, закутываюсь в ее знакомый уют. Сейчас декабрь, а в нашем доме на берегу Тихого океана нет центрального отопления. Я слышу, как где-то внизу накатывают волны, эти ночные призраки. Я не развожу огонь — просто закутываюсь в одеяло, чтобы согреться. Теперь я проснулась, безнадежно проснулась. Я один на один с моим потрясением и ужасом. Чем мне заняться? Есть не хочется, медитировать не могу, читать бессмысленно. Неожиданно я вспоминаю о пачке материалов, которые дала мне медсестра в Учебном центре по заболеваниям груди. Конечно же, конечно. Вот что я почитаю. Я понимаю, что это спасение; это правильное чтение, оно успокоит мой страх, уменьшит мое невежество, которое этот страх подпитывает.

Я сворачиваюсь на кровати, крепче закутываюсь в одеяло. Вокруг все очень тихо и спокойно. Я думаю о том, сколько других женщин вот так же проснулось этой ночью с тем же страшным знанием? А сколько проснулось прошлой ночью, а сколько проснется следующими ночами? У скольких женщин это слово — «РАК» — стучит в голове как бесконечная барабанная дробь, беспокойная и беспощадная. РАК. РАК. РАК. Это слово не отменить, не стереть. РАК. Вокруг меня поднимается облако из голосов, картинок, представлений, страхов, случаев, фотографий, рекламных объявлений, статей, фильмов, телепередач — облако мутное, бесформенное, но плотное и зловещее. Все это — истории, которыми моя культура окружила нечто, что начинается на букву «р». И все эти голоса, рассказы, образы, которые меня обступили, наполнены страхом, болью и беспомощностью. Эта штука на букву «р» очень скверная. Большинство людей от нее умирает, и их смерть часто бывает долгой, мучительной, жуткой. Я не знаю подробностей. Я вообще очень мало знаю о раке, но эти истории говорят, что это вещь страшная и причиняющая боль, неподконтрольная, загадочная и могущественная; особенно могущественная из-за своей загадочности. Никто не может его объяснить — это клеточное образование, которое выходит из-под контроля. Нет никаких способов остановить его, обуздать или, на худой конец, локализовать. Дикое, слепое новообразование, которое в конце концов своей прожорливостью уничтожает и себя, и своего хозяина. Слепое, саморазрушительное, зловещее. Его никто не может объяснить, никто не знает, как оно начинается и как его остановить.

Это то, что растет в моем теле. У меня начинается мелкая дрожь, и я крепче закутываюсь в одеяло, заворачиваюсь в кокон, чтобы укрыться от этого кошмара. Но оно тут, внутри меня, и было там все это время. Все то время, что я прекрасно себя чувствовала; все то время, что я пробегала по двенадцать миль в неделю; все то время, что я ела здоровую пищу — салаты из свежих продуктов и вареные овощи; все то время, что я регулярно медитировала, училась, вела размеренную жизнь. Кто это объяснит? Почему сейчас, почему я, почему не кто угодно другой?

Я сижу на кровати, закутавшись в одеяло, а на коленях у меня грудой свалены бумаги и брошюры. Я обращаюсь к ним, мне не терпится узнать как можно больше. Есть ли что-нибудь еще, кроме тех историй, которые предоставляет моя культура? Может быть, да. Я знаю, что мой страх питается незнанием; облако вокруг меня становится еще больше. Поэтому я читаю. Читаю про женщину, которая обнаружила свою опухоль, когда та была размером с яблочное зернышко. Моя опухоль была размером в два с половиной сантиметра, почти в дюйм. Читаю о детях, больных лейкемией, — как же может быть, чтобы дети так страдали? Читаю о разновидностях рака, о которых ничего не знала раньше; они прежде просто отсутствовали в моем мире. Читаю о хирургическом вмешательстве, химиотерапии и облучении. Читаю о процентах выживших — как важны эти цифры для раковых больных! За этими цифрами люди — такие же, как я. По прошествии пяти лет такой-то процент людей выживает, такой-то процент умирает. Где буду я? В какой колонке? Я хочу знать это немедленно. Мне не перенести неведения, этого пути впотьмах, на ощупь, этой дрожи в ночи. Я хочу знать немедленно. К чему мне готовиться? К тому, чтобы жить, или к тому, чтобы умереть? Никто мне не расскажет. Они могут предоставить мне цифры, но этого мне никто не расскажет.

Я глубже окунаюсь в слова, рисунки, цифры. Они занимают меня, занимают мой разум, не дают ему разворачивать собственные устрашающие картины. Я рассматриваю цветные фотографии, где пациенты лежат под огромными аппаратами или на операционных столах, консультируются с обеспокоенными докторами, позируют со своими родственниками, улыбаются перед объективами. Скоро это буду я. Совсем скоро я стану пациентом, а в конце концов — раковой статистикой. Все это будут делать со мной, как делали до того со многими другими. Я не одна: все фотографии свидетельствуют об этом. Многие, очень многие вовлечены в эту «войну против рака», которая будет вестись теперь в моем теле.

Чтение успокаивает меня. Этой ночью информация становится для меня спасением от бессмысленного страха и тревоги. Этой ночью информация становится для меня самой лучшей терапией. Позже я убедилась, что так происходит всегда. Чем больше я знаю, тем увереннее я становлюсь, — даже если узнаю что-то дурное. Незнание пугает — знание успокаивает. Самое страшное — если ты чего-то не знаешь… да-да, самое страшное.

Я снова забираюсь в кровать, прижимаюсь к теплому телу Кена. Он не спит, он молча смотрит на окошко в потолке. «Ты ведь знаешь, что я тебя не брошу». — «Знаю». — «Я серьезно думаю, что мы справимся, детка. Надо только понять, что же, черт возьми, нам делать…»

Как поняла Трейя, проблемой номер один был не рак. Проблемой номер один была информация. И первое, что ты выясняешь, когда сталкиваешься с информацией о раке, — это то, что достоверной информации нет.

Позволю себе объяснить. Если речь идет о болезни, человеку приходится сталкиваться с двумя совершенно разными явлениями. С одной стороны, приходится иметь дело с нарушением в работе организма — сломанной костью, простудой, сердечным приступом, злокачественной опухолью. Назовем этот аспект болезни заболеванием. К примеру, рак — это заболевание, конкретная болезнь, обладающая конкретными медицинскими и научными параметрами. Заболевание более или менее нейтрально с ценностной точки зрения: оно не может быть правильным или неправильным, хорошим или плохим, оно просто есть. Это как гора, которая не бывает хорошей или плохой, она просто есть.

Но, с другой стороны, человеку приходится сталкиваться с тем, как интерпретируется заболевание в его обществе и культуре, — со всеми теми суждениями, страхами, надеждами, мифами, историями, оценками и смыслами, которые каждое конкретное общество придает тому или иному заболеванию. Назовем этот аспект болезни недугом. Рак — это не просто заболевание, не просто конкретный научный и медицинский феномен, это еще и недуг, явление, обремененное культурными и социальными смыслами. Наука рассказывает о твоем заболевании, а конкретная культура или субкультура рассказывает о твоем недуге.

В этом нет ничего особенно плохого. Если культура рассматривает определенное заболевание с сочувствием и пониманием, то недуг может рассматриваться как вызов, как объект исцеления и духовная возможность. В этом случае «недуг» — не проклятие и не повод для морального осуждения, а элемент общего процесса по исцелению и восстановлению. Если недуг рассматривается в позитивных терминах, укрепляющих дух больного, шансов победить заболевание становится намного больше, а возможным побочным результатом станет духовный рост и нравственное обогащение человека в процессе излечения.

Мужчины и женщины обречены на поиски смысла, обречены на то, чтобы сотворять значения, оценки, мнения и взгляды. Человеку мало знать, что он болен определенной болезнью, что у него есть то или иное заболевание. Ему надо знать еще: почему он болен определенной болезнью. Почему именно я? Что это значит? Что я сделал не так? Как это произошло? Иными словами, нам надо снабдить заболевание тем или иным смыслом. И в том, что касается этого смысла, мы в первую очередь и сильнее всего зависим от общества, от всевозможных историй, оценок и мнений, в которые наша культура обряжает конкретную болезнь. В отличие от болезни недуг в большой степени создается обществом, культурой или субкультурой, в рамках которых мы существуем.

Возьмем, к примеру, гонорею. Как заболевание она вполне ясна: это инфекция, прежде всего слизистой оболочки мочеполового тракта, распространяющаяся путем сексуальных контактов и легко излечимая с помощью антибиотиков, в особенности пенициллина.

Вот что такое гонорея как заболевание, как медицинское явление. Но наше общество добавляет огромное количество суждений и толкований к гонорее как недугу — обществу есть много что сказать об этой болезни и ее носителях, кое-что из этого истинно, а многое неверно и жестоко. Те, кто болен гонореей, нечисты, извращенцы или моральные дегенераты; гонорея — это моральная болезнь, которая сама по себе является суровым наказанием; те, кто болен гонореей, заслужили это своей нравственной неполноценностью, и так далее.

И даже когда пенициллин уничтожит само заболевание, недуг своими суждениями и проклятиями еще долгое время после этого может разъедать душу человека так же, как бактерия когда-то разъедала его тело. «Ах, какой я испорченный, какой дурной, как плохо я поступил…»

Таким образом, благодаря науке мы находим объяснение своего заболевания (в данном случае это инфекция мочеполовой системы, вызванная бактерией Neisseria gonorrheae), в то время как наше общество помогает нам в поисках смысла этого недуга — что он означает? (В данном случае — нравственную ущербность больного.) К какой бы культуре или субкультуре мы ни принадлежали, она всегда будет предоставлять нам полный набор оценок и смыслов наших недугов, и в той степени, в какой мы находимся внутри данной культуры, эти оценки и смыслы живут внутри нас, являются неотъемлемой частью самого устройства того, как мы осознаем себя и свои недуги. А самое главное, что толкование недуга — негативное или позитивное, снисходительное или безжалостное, сочувственное или обвинительное — может оказать мощное влияние на нас и на ход нашей болезни: часто недуг оказывается пострашнее заболевания.

Самый неприятный факт заключается в том, что когда культура расценивает недуг как «дурной», воспринимает его негативно, она почти всегда делает это из страха и невежества. До того, как выяснилось, что подагра — наследственное заболевание, ее причину искали в моральной слабости. Невинное заболевание превратилось в греховный недуг по причине элементарного отсутствия грамотного научного знания. Похожим образом до того, как стало известно, что туберкулез вызван туберкулезными бактериями, он воспринимался как «чахотка» — когда человек со слабым характером постепенно «чахнет». Бактериальное заболевание превратилось в недуг, свидетельствующий о слабохарактерности. А еще раньше эпидемии и голод воспринимались как прямое вмешательство мстительного Бога, наказание за общие грехи того или иного народа.

Обреченные на поиски смысла, мы намного легче принимаем вредоносные и негативные толкования, чем вообще отсутствие таковых. И, в какой бы момент болезнь ни поразила нас, общество всегда тут как тут с готовым набором суждений и мнений, с помощью которых человек стремится осмыслить свой недуг. А если общество на самом деле ничего не знает об истинных причинах болезни, невежество подпитывает страх, который, в свою очередь, подпитывает негативные суждения об особенностях человека, который имел несчастье слечь из-за конкретной болезни. Этот человек не просто болен, он страдает от недуга, причем в определении общества этот недуг слишком часто становится самосбывающимся и самообъясняющимся пророчеством: почему именно я заболел? Потому что ты дурной человек. А откуда известно, что я дурной человек? Потому что ты заболел.

Короче говоря, чем меньше известно о подлинных медицинских причинах заболевания, тем больше у него шансов превратиться в недуг, окруженный обрывочными мифами и метафорами, тем больше у него шансов быть воспринятым как недуг, причина которого — слабость характера или нравственная ущербность больного; тем сильнее оно осмысляется как болезнь души, дефект личности, нравственная неустойчивость.

Конечно же, существуют и случаи, когда нравственная слабость или слабость воли (например, невозможность бросить курить) или индивидуальные факторы (например, депрессия) напрямую влияют на заболевание. Умственные и эмоциональные факторы совершенно отчетливо могут играть важную роль в случае с некоторыми заболеваниями (мы увидим это позже). Но это совершенно иной случай, чем с заболеваниями, основные медицинские причины которых из-за невежества и недостатка информации в корне неверно понимаются как знак моральной ущербности или слабости. В этих случаях все очень просто: общество пытается понять болезнь, прокляв душу больного.

Что касается рака, то это заболевание, о котором в реальности известно очень мало (и уж совсем ничего не известно о том, как его лечить). В силу этого рак — болезнь, которая обросла колоссальным количеством мифов и историй. Как о заболевании о раке известно очень мало. Как недуг он приобрел невероятные пропорции. И если рак как заболевание с трудом, но излечим, то как недуг он поистине непобедим.

Первое, что тебе приходится выяснить, когда ты заболеваешь раком, — это то, что практически вся информация, которую ты можешь получить, состоит из мифов. И поскольку медицинской науке до сих пор не удавалось дать полноценное объяснение причинам возникновения и способам лечения рака, медицинский истеблишмент сам оказался зараженным большим количеством мифов и фальсификаций.

Приведу всего один пример: Национальная ассоциация по лечению рака утверждает в своей общенациональной рекламе, что «в настоящее время излечивается половина всех случаев рака». В реальности же за последние сорок лет вообще не было никаких заметных изменений в общей статистике пациентов, вылечившихся от рака, — и это несмотря на шумную кампанию «войны против рака», несмотря на появление сложных методик облучения, химиотерапии и хирургии. Все это вообще не оказало никакого ощутимого влияния на количество излечившихся. (Единственное счастливое исключение связано с двумя разновидностями рака крови — болезнью Ходгкинса и лейкемией, которые хорошо поддаются химиотерапии. Жалкие два процента — или что-то в этом роде — увеличения числа излеченных появились только благодаря ранней диагностике, вся остальная статистика не сдвинулась буквально ни на дюйм.) А что касается рака груди, то здесь статистика выживших даже снизилась![18]

Кстати, врачам это известно. Они знакомы с этой статистикой. И в редких случаях можно найти врача, который это признает. Питер Ричардс, к его чести, сделал именно так с Трейей и со мной: «Если вы посмотрите на раковую статистику за последние четыре десятилетия, то убедитесь, что никакие наши способы лечения не увеличивают числа вылечившихся пациентов. Это выглядит так, будто на раковых клетках, как только они появляются в организме, написана дата [имеется в виду дата твоей смерти]. Иногда нам удается продлить период, во время которого рак не развивается, но передвинуть эту дату мы не в силах. Если на раковых клетках написано — пять лет, значит, мы можем сделать так, что эти пять лет ты будешь жить и функционировать относительно нормально, но никакие медицинские способы не смогут отодвинуть этот пятилетний срок. Вот почему почти за сорок лет статистика вылечившихся не стала лучше. Нужен какой-то по-настоящему серьезный прорыв в биохимии и генетике, чтобы начался реальный прогресс в лечении рака».

Что же делает среднестатистический врач? Он понимает, что медицинские средства воздействия — хирургическое вмешательство, химиотерапия, облучение — по большому счету, не слишком эффективны, но ведь что-то он обязан сделать. И происходит следующее: поскольку врач не в состоянии контролировать развитие заболевания, он пытается контролировать развитие недуга. Иными словами, он пытается дать толкование болезни, внушая пациенту то, что он должен думать о раке, а именно, что доктор разбирается в его болезни и может излечить ее медицинскими средствами, в то время как все остальные подходы бесполезны или даже вредны.

На практике это означает, что доктор порой будет назначать, к примеру, химиотерапию, даже если знает, что она не поможет. Это стало для нас с Трейей настоящим шоком, но такова распространенная практика. В очень солидном и авторитетном труде о раковых заболеваниях — книге «Своенравные клетки» доктора Виктора Ричардса (по иронии судьбы — отца Питера Ричардса) — автор представляет долгую дискуссию о том, почему при стечении самых разных обстоятельств химиотерапия не помогает, и вслед за этим он утверждает, что тем не менее при тех же самых обстоятельствах химиотерапию необходимо прописывать. Почему? Потому, утверждает он, что это «поможет сориентировать пациента на правильный медицинский авторитет». Скажем то же откровеннее: это отнимает у пациента возможность искать исцеление в другом месте, это помогает удержать пациента в русле ортодоксальной медицины, безотносительно к тому, насколько она эффективна в данном конкретном случае.

Собственно, это не лечение заболевания — это лечение недуга, это попытка контролировать то, как пациент воспринимает свою болезнь, и следовательно, то, какие способы лечения пациент будет выбирать. Суть в том, что способы лечения могут не иметь ощутимого воздействия на заболевание, но они будут воздействовать на недуг, иными словами — на то, как пациент воспринимает свою болезнь: к каким авторитетам он будет прислушиваться, какие виды лекарств будет выбирать.

Одна наша хорошая приятельница, которая была больна раком на поздних стадиях, получила от своих докторов очень настойчивые рекомендации пройти еще один курс химиотерапии повышенной интенсивности. Если она сделает это, сказали ей доктора, с наибольшей вероятностью проживет еще двенадцать месяцев. В конце концов, ей пришло в голову спросить: а сколько, с наибольшей вероятностью, она проживет, если не будет делать химиотерапию? Ответ: четырнадцать месяцев. И при этом доктора рекомендуют пройти химиотерапию. (Людям, которые никогда не сталкивались с чем-то подобным, трудно понять, что похожие случаи происходят постоянно, — и это лучшее свидетельство того, насколько серьезно мы воспринимаем предлагаемые ортодоксальной медициной интерпретацию болезни и способ ее «лечения».)

Трудно обвинить в этом докторов: по большей части они просто беспомощны перед отчаянием их пациентов. Я ни разу не встречал ни одного врача, который вызывал бы подозрения в намеренной манипуляции своими пациентами. В подавляющем большинстве эти врачи — люди невероятной честности, делающие все возможное в невыносимых обстоятельствах. Просто они так же беспомощны, как и мы. Дело в том, что если заболевание — это абсолютно научный предмет, то недуг — это религия. Поскольку рак-заболевание не поддается лечению, докторов вынуждают лечить рак-недуг, и в этот момент им приходится выполнять скорее функцию священников, чем ученых, — роль, для которой они плохо приспособлены и которой плохо обучены. Но среди больных первосвященником единогласно признается доктор.

Здесь мы возвращаемся к тому, с чего я начал: практически вся информация, которую ты можешь получить от честных докторов, состоит из мифов просто потому, что их заставляют действовать не столько в качестве докторов, сколько в качестве священников, манипуляторов смыслами твоего заболевания. Они транслируют не столько научную, сколько религиозную информацию. Соглашайся на лечение, которое назначают они, — и будешь спасен; обратись за лечением куда-нибудь еще — и будешь проклят.

Итак, начиная с первой страшной недели, прошедшей с того момента, когда был поставлен первоначальный диагноз, до начала лечения Трейи — и на всем протяжении последующих неумолимых пяти лет — мы снова и снова сталкивались с необходимостью отделить рак-заболевание от рака-недуга. И пытались найти наилучший способ вылечить заболевание и самый здравый способ осмыслить недуг.

В том, что касается заболевания, мы с Трейей предприняли отчаянный экскурс в онкологию. Начиная с той самой роковой ночи, мы прочитали буквально все, что смогли раздобыть. К концу недели в нашем арсенале было больше трех дюжин книг (в основном медицинские тексты и несколько популярных изложений) и столько же журнальных статей. Мы хотели получить как можно больше чистой информации. К сожалению, большая часть научной информации о раковых исследованиях либо неубедительна, либо приводит в уныние; кроме того, любая информация меняется с устрашающей скоростью.

А еще мы начали тщательное исследование всех доступных способов альтернативного лечения: макробиотика, диета Герсона, лечение энзимами по Келли, методика Бертона, Буржински, психологическая хирургия, исцеление верой, Ливингстон-Уилер, Хоксли, амигдалин, мегавитамины, иммунотерапия, визуализация, акупунктура, аффирмации и так далее (многие из них я опишу позже). И там, где большая часть научной, медицинской информации была либо неубедительной, либо откровенно пессимистичной, большая часть «информации» из альтернативных источников была либо откровенно анекдотичной, либо неправдоподобно оптимистичной. Читая литературу по альтернативной медицине, начинаешь испытывать головокружительное чувство, будто все, кого лечила ортодоксальная медицина, умерли, а все, кто лечился с помощью альтернативных методов, выжили (за исключением тех, кто имел неосторожность перед этим воспользоваться услугами ортодоксальной медицины, — они все тоже умерли). Вскоре начинаешь понимать, что, какими бы ни были природные преимущества альтернативной медицины в лечении рака -заболевания (а их, как мы увидим в дальнейшем, немало), по большей части она занята лечением рака -недуга, предлагая позитивные смыслы, моральную поддержку, а прежде всего — давая надежду всем, пораженным этой болезнью. Другими словами, проповедники альтернативных методов действуют по большей части в сфере религии, а не медицины — вот почему буквально вся их литература не содержит вообще никаких научных данных, зато изобилует сотнями наставлений.

Итак, у нас была первая задача — перелопатить всю эту литературу, и ортодоксальную, и альтернативную, и попытаться выудить хотя бы небольшое количество фактов (а не пропаганды), на которые можно было бы положиться.

Второй задачей, с которой нам пришлось столкнуться, была необходимость разобраться с раком-недугом, осмыслить всевозможные смыслы и толкования, которые наши разнообразные культуры и субкультуры накладывают на это заболевание, все это «облако из голосов, картинок, представлений, страхов, случаев, фотографий, рекламных объявлений, статей, фильмов, телепередач… мутное, бесформенное, но плотное и зловещее… наполненное страхом, болью и беспомощностью», говоря словами Трейи.

И все эти смыслы накладываются не просто обществом в целом. Мы с Трейей были причастны к нескольким различным культурам и субкультурам, и у каждой из них было на этот счет свое мнение. Вот лишь некоторые из них:

1. Христианство. Основное послание: в общем и целом болезнь — это Божья кара за тот или иной грех. Чем тяжелее болезнь, тем страшнее грех.

2. Движение нью-эйдж[19]. Болезнь — это урок. Ты налагаешь на себя болезнь, потому что есть некий важный урок, который тебе необходимо усвоить, чтобы продолжить свой духовный рост и эволюцию. Только разум создает болезнь, и только он может исцелить ее. Постмодернистская «яппи-версия» христианской науки.

3. Медицина. В общих чертах болезнь есть биофизическое нарушение, возникающее под воздействием биофизических факторов (вирусов, травм, генетической предрасположенности, дурного влияния окружающей среды). Не следует думать о психологических и духовных методах исцеления. Потому что эти методы по большей части неэффективны и могут воспрепятствовать своевременному медицинскому вмешательству.

4. Карма. Болезнь — это результат негативной кармы; иными словами, какие-то греховные поступки в прошлом теперь начинают приносить плоды в виде болезни. Болезнь — это «плохо» в том смысле, что она свидетельствует о дурном прошлом, но болезнь — это и «хорошо» в том смысле, что она свидетельствует, что это прошлое «выжигается», «очищается»; болезнь — своего рода чистилище.

5. Психология. Как сформулировал Вуди Аллен, «я не злюсь, вместо этого я выращиваю опухоли». Основная идея — по крайней мере, в представлении популярной психологии — в том, что болезнь вызывается подавленными эмоциями. В крайней форме: болезнь — это желание собственной смерти.

6. Гностицизм. Болезнь — это иллюзия. Вся видимая вселенная — это сон, тень, и человек неподвластен болезни, только если он неподвластен всем этим иллюзиям в целом, только если он очнется от сна и откроет для себя «универсальную реальность» за границами видимой вселенной. Дух есть единственная реальность, а в царстве Духа нет болезней. Радикальная и кое в чем весьма неуравновешенная версия мистицизма.

7. Экзистенциализм. Сама по себе болезнь лишена смысла. Следовательно, она может принять любое значение, которое я придаю ей согласно моему выбору, и за этот выбор отвечаю только я. Люди смертны, и адекватным ответом на это будет принять болезнь как элемент нашей конечности, даже если мы при этом нагружаем ее какимто личностным смыслом.

8. Холизм[20]. Болезнь есть продукт физических, эмоциональных, интеллектуальных и духовных факторов, ни один из которых не может рассматриваться отдельно от остальных, ни один нельзя игнорировать. Лечение должно затрагивать все указанные аспекты (правда, на практике это часто приводит к воздержанию от лечения методами обычной медицины, даже когда они могут помочь).

9. Магия. Болезнь — это возмездие. «Я наказан, потому что я пожелал, чтобы такой-то и такой-то умер». Или: «Мне лучше не выделяться, а то со мной случится что-нибудь плохое». Или: «Если со мной случится много хорошего, то потом обязательно произойдет что-нибудь плохое». И так далее.

10. Буддизм. Болезнь — это неизбежная составляющая видимой вселенной; спрашивать, почему существует болезнь, примерно то же самое, что спрашивать, почему существует воздух. Рождение, старость, болезнь и смерть — все это признаки нашего мира; для этих феноменов характерны непостоянство, страдание и отсутствие самости. Только в просветлении, в чистом сознании нирваны болезнь может оказаться позади, потому что в этом состоянии позади оказывается весь видимый мир.

11. Наука. Чем бы ни была болезнь, она вызвана определенной причиной или набором причин. Некоторые из этих причин можно определить, в то время как остальные случайны. В любом случае никакого «смысла» в болезни нет, есть лишь случай или причинно-следственная связь.

Все люди необходимо и неизбежно плавают в этом океане смыслов, в котором мы с Трейей чуть было не захлебнулись. Поток этих смыслов хлынул на нас в первый же день, когда мы возвращались домой на машине, и почти задушил Трейю.

Каков же символический смысл для меня, именно для меня в том, что во мне появилась такая клетка — а теперь уже большой набор клеток в правой груди? Это единственное, о чем я могла думать, пока Кен с решительным видом вел машину. Быстро растущее образование внутри меня, которое само не ведает, когда и как оно остановится. Образование, питающееся за счет соседних тканей. Образование, которое может отправить клетки в путешествие по моей лимфатической или кровеносной системе, а эти клетки могут стать семенами других таких же образований, если иммунная система почему-то не станет их обезвреживать. Оставшись незамеченными, они обязательно убили бы меня. Нет ли здесь скрытой жажды собственной смерти? Может быть, я была слишком строгой к себе, слишком много осуждала и критиковала себя, так что эта скрытая ненависть к себе и привела ко всему этому? Или, может быть, я была слишком мягкой, запрещала себе раздражаться и судить других, так что эти запреты в итоге проявились как физический симптом? Может быть, таким образом я была наказана за то, что в жизни мне было дано слишком много: по-настоящему прекрасная семья, ум и хорошее образование, привлекательная внешность, а теперь прекрасный до невероятия муж? Может быть, стоит кому-то получить так много, как за этим должна последовать какая-то напасть? Может быть, я заслужила это как карму за свою прошлую жизнь? Может быть, я должна пережить это как какой-то урок, который мне нужно усвоить, — или это толчок, необходимый для моего духовного развития? Или дело в том, что после многих лет жизненных исканий рак оказался плодом этих исканий, просто я этого не понимаю?

Нам предстояло вновь и вновь возвращаться к этой теме — каков смысл ракового заболевания. У каждого из нас была какая-то своя теория на этот счет, эта тема всплывала везде, она всегда висела в воздухе, она стала нежеланной, но неизбежной доминантой наших жизней, рядом с которой очень многое блекло и тускнело. Лечение рака-заболевания занимало в среднем несколько дней каждый месяц; лечение рака-медуза превратилось в работу, занимающую все время: он вторгся во все сферы нашей жизни, в работу и в досуг; он заполонил наши сны и не позволял забывать о себе; по утрам он приветствовал нас улыбкой, на банкетах он скалился усмешкой мертвеца; они были постоянным напоминанием — эти своенравные клетки, которые вторглись в ее тело, клетки, на которых написана дата.

«Ну а ты как думаешь?» — в конце концов спросила я Кена. Всего два дня назад мне поставили диагноз, и мы обедали в паузе между назначенными встречами с докторами. «Ты-то как думаешь, почему у меня рак? Я понимаю, что все это упрощенное применение той идеи, что ум влияет на тело, но у меня рак, мне страшно и мне трудно провести четкую границу! Как только у меня возникают соображения, что мой рак имеет эмоциональную природу, а не внешнюю или генетическую, я не могу не обвинять себя. У меня ощущение, что я что-то где-то сделала не так, что-то не то подумала, что-то не то почувствовала. А время от времени я думаю, что и у окружающих могут возникнуть какие-то соображения, когда они узнают, что у меня рак. Может быть, они подумают, что я гасила свои эмоции или была слишком отчужденной, слишком холодной. Или подумают, что я была слишком покладистой, слишком хорошей, слишком добренькой, чтобы быть искренней. Или что я была слишком самонадеянной, самоуверенной и поэтому заслужила, чтобы это свалилось мне на голову. Со мной все не так плохо, как с той женщиной, которая решила, что она полная неудачница только потому, что заболела раком, но когда меня одолевают эти мысли, я начинаю понимать, что она имела в виду. А ты что об этом думаешь?»

— Черт возьми, малышка, я не знаю, что и думать. А что, если тебе написать список? Попробуй прямо сейчас. Просто запиши все, что, по-твоему, способствовало тому, что у тебя развился рак.

Вот что я написала в ожидании, пока мне принесут овощной суп:

• подавление эмоций, в особенности — раздражения и досады;

• период больших изменений в жизни, стрессы и

• депрессия, через которые я прошла несколько лет назад, когда два месяца почти каждый день плакала;

• слишком критичное отношение к себе;

• слишком много животных жиров в рационе в молодости, а также слишком много кофе;

• беспокойство о своей реальной цели в жизни;

• внутреннее напряжение из-за потребности найти свое призвание, свою миссию;

• чувство одиночества и беспомощности в детстве, изолированности и невозможности высказать свои эмоции;

• многолетнее стремление быть самодостаточной, независимой и контролировать себя;

• неспособность достаточно последовательно идти по духовному пути, например медитировать, с тех пор как это стало моей основной целью в жизни;

• то, что я не встретила Кена раньше.

— Итак, как ты считаешь? Ты так и не сказал.

Кен взглянул на список:

— Знаешь, солнышко, мне очень нравится последний пункт. Хорошо: что думаю я? Я думаю, что у рака десятки разных причин. Как сказала бы Фрэнсис [Воон], у человеческих существ есть физическое, эмоциональное, интеллектуальное, экзистенциальное и духовное измерения, и я бы предположил, что неполадки на каждом из этих уровней и на всех вместе могут сыграть свою роль в появлении болезни. Физические причины: рацион, токсины, радиация, курение, генетическая предрасположенность и так далее. Эмоциональные причины: подавленность, жесткий самоконтроль и чрезмерная независимость. Интеллектуальные: постоянное критическое отношение к себе, постоянный пессимистический взгляд на мир, в особенности депрессия, которая, похоже, сказывается на иммунной системе. Экзистенциальные: чрезмерный страх смерти, который приводит к чрезмерному страху жизни. Духовные: неумение прислушиваться к внутреннему голосу. Может быть, в развитии болезни поучаствовали они все. Проблема в том, что я не знаю, какую долю какому уровню приписать. Дать интеллектуальным или психологическим причинам шестьдесят процентов или два процента? А в этом-то вся суть, правда? В этом-то все и дело. На сегодняшний момент, исходя из того, что я знаю, я бы сказал, что причины рака примерно на тридцать процентов генетические, на 55 процентов — внешние [спиртные напитки, курение, жиры в рационе, грубая пища, токсины, солнечные лучи, электромагнитная радиация и т. д.], а на пятнадцать процентов — все остальные: эмоциональные, интеллектуальные, экзистенциальные, духовные. А это значит, что как минимум на 85 процентов причины физические, вот так мне кажется.

Принесли мой суп.

— Все это могло бы и не иметь особого значения, однако я боюсь, что если я каким-то образом ответственна за свой рак сегодня, то в будущем это может просто повториться. Зачем тогда лечиться, если я снова сделаю то же самое? Я уже почти готова воспринять все это как стечение случайных обстоятельств — может быть, причина в генетической предрасположенности или в том, что в детстве меня лечили рентгеном, или в том, я жила рядом со свалкой токсичных отходов, или еще в чем-нибудь подобном. Теперь я боюсь, что, если я буду подавлять свою волю к жизни, число белых кровяных телец может начать сокращаться. Если у меня в голове прокручиваются сцены на смертном одре, я пугаюсь, что сама добавляю энергию такому исходу, чуть ли не сама создаю его. Я просто не в состоянии выкинуть из головы эту мысль: чем я вызвала все это? Что я сделала не так? Что я хочу сказать сама себе этим раком? Может быть, я почему-то не хочу жить? Достаточно ли у меня сильная воля? Может быть, я каким-то образом себя наказываю?

У меня снова полились слезы, на этот раз — прямо в овощной суп. Кен передвинул свой стул и обнял меня.

— Между прочим, очень хороший суп.

— Не хочу, чтобы ты так переживал из-за меня, — проговорила я наконец.

— Солнышко, пока ты вздыхаешь или плачешь, я не волнуюсь. Вот если ты перестанешь что-нибудь из этого делать, тогда я начну волноваться.

— Мне страшно. В какую сторону мне надо измениться? И надо ли мне вообще меняться? Я хочу, чтобы ты честно сказал мне, что ты думаешь.

— Я не знаю, что стало причиной рака, и я думаю, что никто этого не знает. Люди, которые твердят, что основная причина рака — это подавленные эмоции, низкая самооценка, духовный застой, просто не понимают, о чем они говорят. Нет вообще никаких убедительных оснований для таких выводов; ими, в основном, прикрываются типы, которые хотят тебе что-то продать. Ну а поскольку никто не знает, из-за чего у тебя возник рак, я не знаю, что ты должна изменить, чтобы способствовать излечению. Так что почему бы тебе не попробовать следующее. Что, если относиться к раку как к метафоре и стимулу, призванному помочь тебе изменить в своей жизни то, что ты и так хотела бы изменить. Другими словами, подавление каких-либо эмоций может быть одной из причин рака, а может и не быть — но если ты и так хотела бы перестать подавлять эти эмоции, воспользуйся раком как поводом, как оправданием для этого. Я понимаю, что советы здесь — дело сомнительное, но почему бы тебе не отнестись к раку как к шансу исправить те вещи из твоего списка, которые можно исправить?

Я почувствовала огромное облегчение от этой мысли и стала улыбаться. Кен добавил:

— И не надо пытаться исправить что-либо только потому, что ты думаешь, будто это и есть причина рака, — так ты только усилишь в себе комплекс вины — изменяй в себе только то, что ты в любом случае хотела бы изменить. Тебе не нужен рак для того, чтобы понять, над чем тебе надо работать. Ты и так это знаешь. Так что давай начнем. Начнем все заново. А я тебе помогу. Это будет здорово. Правда. Тебе не кажется, что я превращаюсь в кретина? Можем назвать все это «Забава с раком».

Мы в один голос расхохотались.

Но все это было очень осмысленно, и я ощутила ясность и решимость. В конце концов, не исключено, что в том, что я заболела раком, не было никакой «предопределенности», хотя в прежние времена люди могли воспринимать подобные толкования всерьез. Кроме того, я была не особенно удовлетворена общим медицинским подходом, который, как я чувствовала, склонен сводить все к случайному сочетанию внешних факторов (рацион, наследственность, плохая экологическая ситуация). На определенном уровне такое объяснение вполне адекватно, и оно верно для этого уровня, но для меня этого было недостаточно. Мне хотелось — и требовалось, — чтобы во всем этом были какой-то смысл и какая-то цель. А единственная возможность для меня наверняка добиться этого — это действовать так, «как будто бы» так оно и есть; наполнить это событие смыслом с помощью мыслей и действий.

На тот момент я еще не определилась с курсом лечения, так что прежде всего решила подумать об этом. Я не хотела просто лечить свою болезнь, чтобы потом задвинуть ее в какой-нибудь темный чулан своего сознания в надежде, что мне никогда не придется в него заглянуть или делать что-то с его содержимым. С этого момента рак должен был стать безусловной частью моей жизни, но не просто в плане регулярных проверок или постоянного осознавания того, что возможны рецидивы. Я собиралась использовать его максимально возможным количеством способов. В философском плане — чтобы он заставил меня пристальнее взглянуть на смерть, помог мне приготовиться к смерти, когда пробьет мой час, осознать смысл и предназначение моей жизни. В духовном плане — освежить мой интерес к тому, чтобы найти и следовать такому духовному пути, который бы устроил меня хотя бы в общих чертах, и остановить непрекращающиеся поиски самого совершенного из всех. В психологическом плане — быть добрее и мягче к себе и окружающим, легче давать выход негативным эмоциям, уменьшить стремление защищаться от близости и уходить в себя. В материальном плане — питаться в основном свежими, чисто вымытыми овощами и снова заняться физическими упражнениями. А самое главное — мягче относиться к тому, добиваюсь я всех этих целей или нет.

Мы закончили обед, который позже в шутку назовем «Великое действо с овощным супом, или Забава с раком». Он стал поворотным пунктом в нашем совместном восприятии «смысла» того, что у Трейи рак, и в особенности — в нашем отношении ко всем тем изменениям, которые она впоследствии будет производить в своей жизни, — изменения надо делать не из-за рака, а из-за того, что их надо было сделать, и точка.

— Знаешь, по-моему, ты ее не видишь и не видел. Ее видела только я.

— Она все еще там? — мысль об этом меня тревожила.

— Сейчас я ничего не вижу, но ощущение такое, что она все еще здесь. — Трейя говорила об этом таким тоном, словно фигура смерти на плече возлюбленного — самая заурядная вещь на свете.

— Может быть, ты ее просто ненароком стряхнула?

— Не говори глупостей, — вот и все, что она сказала.

В итоге мы с Трейей разработали собственную концепцию этого недуга и, как станет ясно в дальнейшем, выработали свои теории здоровья и исцеления. Но это в будущем — пока же нам предстояло заняться лечением заболевания, и делать это нужно было как можно скорее.

На прием к Питеру Ричардсу мы пришли позже назначенного времени.