Мы никогда не мыли вместе посуду

Мы никогда не мыли вместе посуду.

Вру. Мыли. В гостях. Я – упавшую вилку. Он – пепельницу. Он терпеть не мог переполненные пепельницы. Даже если это были консервные банки. Банки из‑под шпрот. Он мыл их тоже. Вытирал вафельным полотенцем. Теперь не все знают, что такое вафельные полотенца. Их нерентабельно держать в приличных домах.

Надо же, я не заметила, кто и когда объявил войну вафельным полотенцам. Я не заметила. И пропустила полную и окончательную победу над ними и их союзниками – пепельницами в виде консервных банок из‑под шпрот.

…Мы никогда не мыли вместе посуду, кроме этого случая. Не выносили мусор, не дрались из‑за программы, которую «точно надо смотреть».

В общем, ничего такого. Ничего такого – важного, главного, настоящего – нас не объединяло.

Кроме времени. Кроме времени, которое впереди и которого много.

Хотя… У него времени больше, чем у меня. Но он говорит, что это физическое недоразумение (он родился на два года позже, чем я) легко устраняется демографическими законами. В том смысле, что мужчины умирают раньше.

Можно подумать, что его смерть может что‑то изменить во времени, которое впереди.

Я с ним не спорю. Он вообще вундеркинд. Его кости, мозг и другие органы развивались так быстро, что в возрасте шести лет его приняли в наш 2‑й «Б». Мне лично тогда было восемь. И я едва умела читать. Я так ненавидела книги, что меня можно было ими пытать. Я и фашистам собиралась об этом сказать. Что, мол, не надо мне под ногти иголки. Душите меня книгами. И может быть, я сдамся.

Фашисты, черная рука, гонка вооружений, гроб на колесиках – это были мои любимые детские страхи. Половина из них считались социально одобряемыми. О них даже говорили по телевизору. В программе «Время».

Он программу «Время» не смотрел.

Его звали Илья. Сейчас зовут Илья Сергеевич.

И он не смотрел программу «Время» не потому, что его звали Илья… Хотя в этом замечании что‑то есть: тридцать три года пролежать на печи, потом встать и вставить пистон Соловью‑разбойнику. «Не смотреть «Время» равно «лежать на печи».

Если не забуду, я обязательно скажу ему об этом. Если не забуду и если мы совпадем по фазе.

Потому что обычно одно из условий не срабатывает.

Получается черт‑те что.

В одну из наших встреч мы столкнулись в туалете ресторана. То есть сначала сидели за столом большой‑большой компанией – он с женой, я с мужем, еще три или четыре пары из нашего общего детства. Мы ели, пили и вели общий разговор. Я – с помидором без всего, он – с нашим общим другом и официантом о качестве коньяка «Хеннесси». У Ильи тогда появились первые лишние деньги. Но появились недавно. Поэтому тратить их хотелось вкусно, а на душе еще было жадно.

Я не люблю коньяк. И «Хеннесси» тоже.

Я и помидоры не люблю. Но часто толстею. Поэтому обычно я убеждаю помидор в том, что он – пирожное, потом крепко зажмуриваюсь и съедаю. Получается минус три килограмма в неделю.

Мы сидели за общим столом, но жили уже в разных городах. И даже в разных странах. Ресторан был по случаю его визита. Многие зачем‑то хотели повидаться с Ильей.

А я не знаю, хотела ли…

Мне пора было домой. Собирался дождь, а у меня на балконе висели детские колготки. Розовые, девичьи. Потому что у меня дома была дочка. А в сумке – ее фотографии. Я думала: а вдруг он захочет их посмотреть? И скажет, что она похожа на меня, только в глубоком детстве. Что он помнит меня именно такой в момент нашей первой встречи…

Вот… Фотографии в сумке. Колготки на балконе. Дождь в перспективе. Если колготки не снять, то моей копии не в чем будет пойти в садик.

А жена Ильи была из дворянок. Она даже восстановила свою родословную, и ее приняли в Собрание. Дворянское.

Илья сказал, что это не очень дорого. Он красиво тратил свои первые деньги.

Что ему было до моих фотографий?

Домой мне надо было добираться двумя троллейбусами. Муж предлагал вызвать такси. Но мы оба знали, что «Баунти» – лучше, чем такси.

Перед дальней дорогой я зашла в туалет. Он был общий. Красивый, большой, но общий. Никаких девочек налево и мальчиков направо. Кабинки, правда, закрывались изнутри. А возле раковины стояла стиральная машина.

Илья тоже пошел в туалет. Сразу. Прямо за мной. Я хлопнула дверью кабинки перед его носом, немного постеснялась, а потом подумала – пустяки. За двадцать лет с момента первой встречи он должен был смириться с мыслью, что фарфоровых меня не бывает.

Я вышла из кабинки и помыла руки. Он сел на стиральную машинку и сказал мне: «Привет…»

И я сказала ему: «Привет…»

Он взял меня за запястье. Правой рукой за левую. Это такой специальный захват. В общем, даже объятие. Никуда не деться. Потому что его большой палец оказался у меня в ладони. А ладонь почему‑то сама сомкнулась над ним. А потом Илья положил наши обнявшиеся руки себе на грудь. Моя ладонь раскрылась и тесно прижалась к нему. А он погладил ее по голове. Много‑много раз.

У ладони нет головы? Да неужели? А еще чего у нее нет?

У моей есть. У моей ладони есть всё.

* * *

Ко всем своим вундеркиндовским недостаткам он еще был полукореец. А все думали, что полукитаец. Или вообще полуказах. Сейчас бы я сказала, что в детстве он был похож на латиноса. Или на индейца. В исполнении немецкого актера Гойко Митича. Китайцем или казахом его считали из‑за фамилии Ким.

Как по мне, нормальная русская революционная фамилия. Коммунистический интернационал молодежи. Красиво даже. Но в качестве семейной фамилии она казалась мне неподходящей. Марина Ким. Слишком коротко и неясно.

Его первая жена из Дворянского собрания тоже не захотела стать Ким. И вторая не захотела. Третья пока думает, потому что она еще гражданская. И времени, которое впереди, у нее достаточно. Хотя и не так много, как у нас.

А еще Илья быстро рос. Он рос значительно быстрее всех своих штанов. Даже спортивных. Он мог бы стать красой и гордостью корейского баскетбола, потому что в баскетбол играют в трусах и их длина не имеет значения.

А длина брюк – имеет.

Кто бы стал ходить с мальчиком в коротких брюках?

Никто.

Поэтому мы с ним сидели. Он пересказывал мне содержание прочитанных книг. А я ему улыбалась. По‑моему, это было честно. Я и на школьных дискотеках ему улыбалась и даже сидела рядом. Мы и целовались сидя. Но не часто.

Несовпадения по фазе начались с самого начала. Когда я хотела мороженого, у него всегда не хватало двух копеек, которые он бездумно тратил, чтобы помолчать мне из телефона‑автомата. Когда у него хватало двух копеек (он сдавал бутылки, мы все тогда сдавали бутылки – это был самый распространенный детский бизнес), и даже двадцати двух, и еще плюс десять на кино, я обычно получала двойку и находилась под домашним арестом.

С поцелуями выходила та же нестыковка. Конечно, он был идеальным первым кандидатом на пробу процесса. В тех книгах, о которых он мне рассказывал, целовались бесконечно: граф Монте‑Кристо с госпожой де Реналь, Жюльен Сорель с госпожой Бовари, всадник без головы с лошадью… В общем, я уже не помню, кто с кем. Не помню, просто знаю теперь… Теперь уже знаю…

Но это не важно.

Важно, что он не умел. Где бы ему было учиться? В химической лаборатории нашего университета? В шахматном клубе? На бесконечных олимпиадах школьников и школьниц, которые отличались от этих самых школьников только кроем одежды?

Мне пришлось пройти курсы с другими. Курсы первой любви, хождения в кино, чтобы держаться за руки, целования в подъездах… Расставания, конечно, тоже пришлось пережить. И разные душевные травмы, а еще соперниц, изменения прически и отношения к учебе. Имена соперниц сегодня не имеют решительно никакого значения. Зато на этой волне меня даже выбрали в комсомольское бюро. А Илью в бюро выбирали всегда. Еще с октябрятских времен. Не помню, какое у нас, у октябрят, было бюро, но было же… Как же это – дети, и без бюро?

Не знаю, что было раньше – курица или яйцо. Илья говорил, что яйцо. В смысле, идея… Но лично он одними идеями не ограничивался. И одну олимпийку привел прямо на школьную дискотеку. Ужас, конечно, на курьих ножках. Зато сразу были видны мозги. Он потом и других приводил. Тоже с мозгами, но без шампуня. И даже без детского мыла. Я тогда сразу поняла, что победа в олимпиаде равна немытью головы. И сказала об этом Илье.

– Как тебе не стыдно? – спросил он.

– Мне? – удивилась я. Ну настоящая же наглость – он привел, а мне же еще и стыдно!

– Марина, – сказал он.

– Что? – спросила я.

Ничего. Он меня поцеловал. Лучше, чем «курс первой любви». И лучше, чем «подготовительное отделение второй».

Я пожала плечами. Но мне почему‑то стало грустно.

Илья танцевал с олимпийкой. И пошел провожать ее домой.

Я долго и сладко ссорилась в подъезде с одним мальчиком, имя которого тоже не имеет сегодня решительно никакого значения.

Той ночью я уже знала, что Илья мне обязательно позвонит. Я взяла в кровать желтый, заслуженно переплетенный изолентой телефонный аппарат и положила его под подушку.

Скоро‑скоро. Может быть, прямо сейчас.

Илья никогда не обманывал моих ожиданий.

Он позвонил примерно через год.

В детстве «скоро‑скоро» у нас наступало гораздо раньше, чем теперь.

* * *

В предпоследний раз мы встречались еще до вторых детей. У меня тоже уже были деньги. И одежка от Антонио Марраса. Один костюмчик и одна кофточка.

Была осень. Очень кстати для костюмчика. Осень без дождя. Горы желтых листьев. Я бы сказала «кучи», но это неромантическое слово.

В нашем городе листья по‑прежнему жгли. И терпкий мужской запах костров смешивался с холодным полынным дыханием Ильи. Он пил абсент. Нет. Он предпочитал абсент, который присылали для него специально из Франции. Он возил с собой несколько бутылок. Возил в автомобиле, на яхте и маленьком личном самолетике.

С этим своим самолетиком он мог стать главным летчиком‑истребителем Северной Кореи. И победить всех врагов. Но ему, наверное, было лень.

Он тогда был во второй раз не женат. Я – во второй раз не замужем. Кайф…

Нам обоим было больно. Мы очень не любили, когда нас бросали.

Мы постарели, ушли в бизнес, утратили бдительность и не успели хлопнуть дверью первыми.

Кроме того, розовые девичьи колготки у меня на балконе сменились джинсами «ниже трусов». Зато их стирала машина‑автомат. В моей сумке снова были фотографии. А моя копия, на этот раз в подростковом варианте, отбыла в тур выходного дня. Смотреть ковыль. Я надеялась, что ковыль – это не конопля. И Илья уверил меня в том, что ковыль и конопля – это большая разница.

Он по‑прежнему был вундеркиндом. И в его голове водились бесконечные километры твердых, точных и лишних знаний.

А ковыль спасал меня от проблемы дождя и забытых на балконе джинсов.

Я была свободна.

А его сын был моложе моей дочери на два года. В день рождения Илья купил ему пропуск в Дворянское собрание. Сергей Ильич, он же Сер Иль Ким, – потомственный российский князь. Прямо из Долгоруких. Он учился где‑то в Англии.

Ну а где же еще?

В тот предпоследний раз была моя очередь. В нашей любимой ленинской польке «Шаг вперед, два шага назад» была моя очередь ставить ногу.

Мы с Ильей никогда не нарушали наших железных правил.

Только очень хотелось плакать. Приходилось пить вино мелкими‑мелкими глотками и делать вид, что я борюсь с икотой.

Икота – удел сильных. И худых. Я ела пирожные, не уговаривая их в том, что они помидоры. И не чувствуя вкуса. Резиновые бисквиты с привкусом стирального порошка.

– Икота‑икота, перейди на Федота, с Федота на Якова, с Якова на всякого, – сказал Илья.

– Может, ты наконец прекратишь? – возмутилась я. – Сил нет никаких.

– Ладно. – Он равнодушно пожал плечами. – А что прекратить?

– Прекратить мне сниться! – Я стукнула кулаком по столу. – У меня сейчас нет на тебя сил! Я не могу жить двойной жизнью. Мне надо разобраться с реальностью! Я встаю измотанная, искрученная…

– Ис… какая? – спросил он.

– Так да или нет? – строго спросила я.

– Конечно, нет.

– Тогда я прекращу! Я сама это прекращу. Вот.

– Нет, – испугался он, но быстро взял себя в руки. – Впрочем, со своими снами ты вольна делать все что хочешь. А с моими, уж позволь…

«Вольна». «Позволь». Етить‑колотить‑подпрыгивать. Дворянское собрание. Город Санкт‑Петербург. Улица Рубинштейна. Мертвые заговорили.

Но я сыграла свою партию.

Шаг вперед.

Два назад.

Фотографии снова остались в сумке. И он забыл спросить, как я, где я, кто я и с кем…

Ну и ладно. Не лопнуть же мне было от любопытства. Я, конечно, гордая, но не до такой степени, чтобы не рассмотреть Сергея Кима, мать его и не мать его тоже. Илья становился сентиментальным. В его глубоко «от кутюрном» портмоне была предусмотрена фотогалерея. Наверное, кошелечек шили на заказ. Мне без разницы. Главная сила Ильи была в его постоянстве. Вторая, та, которая не мать Сергея Кима и вообще ничья не мать, была такая же олимпийка, как и первая.

В городе Санкт‑Петербурге, видимо, были перебои с водой. Вся она, наверное, пошла на наводнения. Я не стала заострять на этом внимания.

Он сказал, что занимается синтезом белка. В промышленных масштабах.

Удивил.

Можно подумать, что чудо Интернета так и не посетило глубокую провинцию моей квартиры. Конечно, я знала, что он синтезирует этот дурацкий белок. Я даже могла бы встретиться с ним в колбасе, крабовых палочках и сосисках.

Но не встречалась. Потому что у нас было правило: встречаться друг с другом не часто. И друг с другом, и с белка́ми и прочими продуктами нашего распада.

– Ты думаешь, что я распадаюсь? – испугался Илья.

– Ну… Целым тебя назвать трудно.

– Гонишь…

Грубо. Старо. Здравствуй, школа. Вундеркиндам можно было бы почаще обновлять лексику. В период нашей предпоследней встречи модно было бы сказать «чёс чистый» (вариант – «не чеши»), «жесть» (с презрительной интонацией) и «та ладно!» (с выраженно простоватым пропуском звука «д»).

– Гоню, – согласилась я, чтобы не спорить по пустякам.

Осень пахла сама собой. Натурально и не обидно. В тот год она вообще пришла теткой без претензий. Пыталась, наверное, своей левитановской простотой уравновесить наш сюр критическим реализмом.

Можно подумать, что мы ее видели… Эту дурацкую осень.

Илья сказал, что он вычитал в книжке историю об одной фигне. Он назвал эту фигню по имени. Имя влетело в одно мое ухо и вылетело из другого. Кажется, из левого.

Дело не в имени, конечно, но что вылетело – жаль.

А фигня эта функционировала в душе каждого человека какой‑то посторонней нам планеты. Она жила там (в душе, а не на планете) так тихонько, как будто спала. Но все дело заключалось в том, что она была. То есть даже в своем латентном состоянии она определяла тревоги и радости.

– Осмысливала? – спросила я.

– Нет. Была. Как рука. Вот часть человека, без которой он – ничто. Понятно? Дальше объяснять?

Я кивнула. Конечно, объяснять. Это ему в его тридцать два все предельно понятно. А мне, в мои тридцать четыре, – извините. Книги перестали быть для меня пыткой. Но не в части фантастики. Истории о посторонних планетах могли бы во мне уже не поместиться. Я же все‑таки не корейка.

– Что непонятного, Марина? Ты для меня – вот эта фигня и есть.

Конечно, он не сказал «фигня». Он снова назвал имя… Но слово – не воробей. Раз вылетит – не поймаешь.

Я и не ловила.

Потом долго рылась в Интернете в поисках названия этой самой фигни. Я и сейчас иногда роюсь. Почти без азарта.

Но никак не могу найти.

Зато теперь я могу разговаривать с любителями фантастики. И даже люблю это дело. Я надеюсь, что кто‑то из них тоже читал об этой планете. И значит, подскажет мне имя.

Кажется, оно начинается на букву «э».

* * *

В десятом классе у него была така‑а‑а‑ая любовь… Такая огромная любовь…

Прямо как у меня.

Повторюшка тетя Хрюшка.

Только не знаю, кто из нас был повторюшка. Не помню.

Но у него все равно была больше.

Если бы такая любовь случилась у него в Корее, то там, а не в Китае, случился бы хронический демографический взрыв.

В общем, у них было все! И он хотел от нее детей. Только через две пятилетки. Или через одну.

И волосы у нее были чистые, и глаза. А на ночь она читала Фицджеральда. Надеюсь, что не вслух – прямо ему на ухо.

От счастья у Ильи выросли даже штаны. Выросли и размножились. Их стало две пары. Ну, кроме тех, в которых он продолжал ходить на школьные олимпиады. Кстати, в десятом (нашем выпускном классе) он не выиграл ни одной.

Зато он мне звонил каждый день. И почти каждую ночь. Предпочитал меня ночи, которая у Фицджеральда была нежна. Я думала, что мы шептались и шушукались, а оказалось, устанавливали правила. Например, я сказала: «Девочки никогда не должны звонить мальчикам первыми». Он согласился. Через полчаса в трубке что‑то тренькнуло. Ким сказал: «Ой», – и посыпался в ухо короткими гудками. Я подумала: «А вдруг его убили?» – и тут же набрала «02». Но потом испугалась говорить с милицией и решила уточнить у него, точно ли умер. Я позвонила. Он сказал: «Ну что же ты? Девочки ведь не должны…»

Я бросила трубку. И с тех пор первая не звоню никогда. Но он усердно сует мне все свои номера телефонов (теперь у него много секретных) и настоятельно требует: «Будешь в Питере – обязательно».

Обязательно.

Но только мы с ним знаем, что девочки не должны делать это первыми.

Звонить – нельзя. Говорить – можно. Строго по очереди. Потому что если только он или только я – это вешалка, игра в одни ворота и насилие над личностью.

А если без очереди… Если мы станем говорить без очереди? Вместе? То что?

После выпускного сочинения он попросил руки у своей чисто вымытой сердечной подруги. Это была помолвка, отсроченная на пять лет. Все вундеркинды такие основательные или только этот? После института они должны были пожениться. Илья Ким и девица товарного вида, имя которой сегодня ни для кого уже не имеет значения.

Родители дали согласие. Вроде не корейцы, но какие‑то точно шальные. Мои бы никогда не дали такого глупого согласия.

Они и не дали.

Я вышла замуж убёгом. Илья Ким был моим дружкой. Он ржал, как лошадь, наступая на мою фату.

У меня была фата. Несмотря на убёг.

– Ужас, – сказала я, отправляясь в подъезд, ведущий к брачному ложу.

– Ага, – согласился он, хотя в принципе это было не в наших правилах.

Потому что он был умнее меня в три раза. И я обычно говорила одни глупости.

Еще он сказал: «Эй». Прямо в спину. Как ножом. Я оглянулась.

Привет всем женам Лота.

Вот так раз оглянешься, потом всю жизнь – соляной столб.

С другой стороны, соляные столбы крайне полезны в хозяйстве: соскребешь с себя кусок кожи – улаживается куча продовольственных проблем. С пивом тоже хорошо. С текилой, если еще есть лимон.

– Вот есть всякая жизнь, – сказал он.

– Да, – согласилась я.

Теория о происхождении видов – это как раз то, что мне было нужно. Люблю на сон грядущий перелистать старину Энгельса и добряка Дарвина. Особенно перед брачными ночами.

– А есть ты. Понимаешь? Жизнь и ты – это то, что нельзя смешивать.

– Никому нельзя? – расстроилась я.

– Мне.

Ну и не было никакой ночи. И брака тоже не случилось. Мой первый муж был не дурак и не садист.

Мазохист он был. И буддист. И Плюшкин в вопросах сохранения сексуальной энергии. Подозреваю, что он хотел лечь в гроб с ни разу не надеванным писюном. Я вышла замуж за него позже. Через брак. В третий раз как в первый. Кстати, мой первый‑третий муж очень даже хотел меня смешивать с жизнью. Зато он не смешивал с жизнью постель. То есть абсолютно.

…А вместо брачной ночи мы с Кимом сидели в беседке во дворе. Беседки, кстати, теперь тоже живут только в кино. И на глубоко охраняемых территориях всяких вилл и дач.

Если вы хотите спросить, кому мешали беседки, я отвечу… Я отвечу: «Мне!»

Видеть их не могу после всего этого.

А тогда могла. Я в ней, в беседке, и переоделась. У меня были с собой халат, тапочки, расческа и зубная щетка.

Сидели, курили, ржали, обсуждая, как он наступал на мою фату. Придурок настоящий.

Даже не поцеловались ни разу. Наверное, чтобы не смешивать.

На рассвете он мне сказал: «Теперь будет твоя очередь говорить. Да?»

И уехал в Питер. Учиться синтезировать белок.

А его девица с чистыми волосами вышла замуж. Наверное, назло.

* * *

Хорошо, что в компьютере есть калькулятор. Он меня очень успокоил. Потому что помог посчитать человеко‑часы. Девять школьных лет, примерно сто девяносто девять дней в одном году, если без каникул, выходных и праздничных. Возьмем даже двести. Как бонус. По шесть часов каждый день. Это десять тысяч восемьсот часов. Плюс в среднем час в день на телефоны и просто поболтать. В среднем, конечно, можно взять и больше. Но я стараюсь себе не врать. Были же годы без единого звонка? Были. С другой стороны, были и целые четверти «белых ночей»? И как горло только выдерживало – столько болтать? В общем, еще три тысячи восемьдесят пять часов. (Я тут умножала не на двести, а на все триста шестьдесят пять. Потому что «в среднем» же? Что не ясно?)

Плюс еще во сне. Двадцать пять лет по шесть часов. Это тоже приблизительная цифра. Потому что, во‑первых, не все ночи я спала. На Новый год я, например, никогда не сплю. И присниться мне в эту чудесную ночь физически невозможно. Мне, наверное, и позвонить в эту чудесную ночь нельзя. Потому что я всегда в гостях! Дома просто не застать…

А во‑вторых, иногда же мы ссорились. Он уходил. Хлопал дверью. Объявлял мне бойкот. Уезжал в командировки. Снился другим теткам. Прятался от налоговой. Перепивал. Болел. Один раз у него была даже маленькая кома. В общем, всяко.

И получается (это если без високосных лет) еще пятьдесят четыре тысячи семьсот пятьдесят часов.

Дневные переброски сигналами я не учитываю. Потому что я не уверена, установлена ли обратная связь. День – это столько забот, что сигнал может быть просто случайным. А случайности я не считаю. Я их честно списываю на погрешность, хотя, опять же в среднем, полчаса в день – это было бы еще двадцать семь тысяч триста семьдесят пять.

Если мы проживем семьдесят лет, а вся эта байда кончится уже сегодня, то и тогда выйдет, что вместе мы провели одиннадцать процентов всего своего земного присутствия.

А?

* * *

Его вторым ребенком была девочка. Догадайтесь, как он ее назвал.

Правильно. Белла. А как еще мог назвать свою девочку человек, всю жизнь синтезирующий белок?

Беллу рожали в Соединенных Штатах Америки. Это очень удобно в плане гражданства.

Но лично я, если бы у меня была возможность, рожала бы в Ирландии. Там такая же схема автоматического гражданства. Но Ирландия – не Америка. Она лучше. Хотя бы потому что меньше.

А Белле в Соединенных Штатах купили дом. Потому что девочка с рождения полюбила плавать. Особенно в бассейнах.

Белла Ким. Почти как Бела Кун – пламенный венгерский герой революции и Гражданской войны.

Мой второй ребенок был мальчик и тоже герой. Я купила его у одной тетки в переходе.

Если бы Илья ходил через переходы, а не летал самолетами, он бы тоже купил.

Трудно было удержаться. Потому что для перехода мальчик был «не кондиция». Несмотря на свои три с половиной года, он сильно отставал в развитии и не мог жалостно гундосить: «Дайте на хлебушек». Хозяйка мальчика сама купила его по случаю – у одного инвалида афганской войны. Она же не знала, что он такой «кот в мешке» и одновременно «свинья неблагодарная». А вернуть его и получить свои деньги никак не получалось – инвалид афганской войны поехал на заработки в Москву.

Мой муж, буддист, сказал, что мы небедные люди и можем себе позволить. И вообще, деньги просили маленькие. Но даже если бы и большие.

Мои друзья и родственники, имена которых не имеют решительно никакого значения, а также родители и коллеги по работе категорически не советовали. Предупреждали и отговаривали. Предлагали сдать его «куда следует» и не заморачиваться, потому что наследственность, явное отставание в развитии, в перспективе – выраженные преступные наклонности и убийство нас топором.

Почему топором? Они, наверное, считали, что отставание в развитии не позволит моему сыну совладать с пистолетом.

На балконе по‑прежнему сушились джинсы «ниже трусов». Долгая какая‑то оказалась мода, особенно в пересчете на человеко‑часы. Зато их обладательница, моя точная копия в юности (фотографии по‑прежнему в сумке), сказала, что на веревках отлично поместятся пацанячьи колготки и тогда джинсам не будет так беспредельно скучно. И что травить американские штаны одиночеством – это настоящее извращение. И еще она сказала, что с последствиями урбанизации надо уметь примиряться: раньше детей находили в капусте, теперь – в переходе. А разницы – никакой.

* * *

В последний раз… Или надо думать как летчики – «в крайний раз»? В общем, в тот раз, когда была моя очередь, мы встречались в Вене.

И не ой‑ой‑ой…

Наш общий друг жил в Вене. И по месту жительства праздновал промежуточный юбилей.

Он вообще часто праздновал промежуточные юбилеи, чтобы «не умереть, не повидав вас всех перед уходом». Обычно мы виделись с ним через видеокарту компьютера. Даже выпивали – и так, по карте, и просто по телефону. По телефону он мне и сказал, что будет Ким.

Нет, он сказал, что будет Ким и не будет жены другого нашего одноклассника. Она погибла при взрыве на дискотеке в Израиле. А еще грядущий именинник сказал, что будет Ким, но не будет нашего старосты, которого в десятом мы выбрали комсоргом, наверное, для того чтобы он оценил мое изменившееся отношение к учебе и заслуженно ввел меня в бюро. Он умер во сне от инфаркта прямо в своем навороченном стоматологическом кабинете в городе Сан‑Франциско. И еще не будет нашей общей подруги, она училась в параллельном, а лет пять назад так удачно вышла замуж за какого‑то шейха, что теперь разговаривает только через губу, закрытую паранджой и исключительно на арабском языке.

Все это, видимо, и было поводом для промежуточного юбилея.

Сорок два года. Четыре и два будет шесть. А «6» – очень круглая цифра. Во всяком случае, на вид.

Впрочем, с поводом я была, наверное, согласна.

…Мы снова не мыли вместе посуду. Кто бы нас пустил на кухню ресторана «Бейм Новак», единственную в мире кухню, где способны приготовить запеченную летучую мышь? Ладно бы только приготовить. А поймать?

Именинник тихо и уютно спал, сложив голову прямо на стол. Он, кстати, так и не смог притронуться к этой летучей мыши. Зачем мы ее только заказали? Чтобы уютно прикорнуть у ее жареного хвоста?

Других гостей, кроме нас с Кимом, не было. Зато у меня был билет на автобус. Я приехала в Вену на автобусе и на нем же собиралась вернуться домой. Я люблю экстремальный туризм.

И не люблю, когда моя очередь.

В самый первый раз, через год после «свадьбы убёгом», когда была моя очередь, я едва не опозорилась.

За тот год, что мы учились и не виделись, а только изредка разговаривали по телефону – раз в три дня, не чаще (на чаще не хватало стипендии), – за тот год у меня накопилась масса вопросов абсолютно дурацкого содержания. Например, едят ли корейцы корейку и корейскую морковку, болеют ли корью каким‑то особенным образом, кого корят и что под этим подразумевается, считаются ли четверть‑корейские дети настоящими потомками Ким Ир Сена или три четверти славянской крови начисто лишают их этого права. Еще я хотела спросить, скоро ли мы будем окончательно и бесповоротно вместе.

Ну и спросила. Потому что у меня рот до ушей, хоть завязочки пришей. Вот действительно: были бы завязочки, я бы успела понять, что на такие вопросы распространяется правило «девочки не должны…».

Я спросила, он ответил.

Так, мол, и так. Времени, которое есть у нас впереди, много. И даже очень много. Оно буквально все наше. И больше ничье. Так что, куда спешить?

Конечно, у вундеркиндов свои, особые отношения со временем.

У простых людей – свои.

Опытным путем я тотчас же опровергла его теорию.

Вышла себе замуж, думая, что нашего времени больше нет.

Ага…

* * *

Потом, когда наступила его очередь, многое прояснилось. Например, если бы я приехала в Питер, то где бы мы жили? И на что? На какие такие шиши? Что бы мы ели? А пили? Пили – это очень важно. Илья сказал, что если без еды человек еще может прожить от месяца до трех, то без воды погибает буквально на третьи сутки.

Он, конечно, не подумал, что мы могли бы пить воду из луж. Абсолютно бесплатно.

Еще прояснилось, что он не уверен, что мною вообще можно овладеть.

Тоже странно – марксизмом, например, овладели даже самые отсталые слои, а я ведь гораздо удобнее, чем марксизм.

И еще он сказал, что я такая непредсказуемая, что могу помешать процессу синтеза белка и вообще его карьере. Он так и сказал: «Если ты, то все другое – мимо».

А другое же тоже – важно.

Я его понимала. Почти… Потому что как раз ожидала свою точную копию, думая почему‑то, что это будет мальчик. Такая глупость… Хотя живота еще не было видно, я все время говорила ему: «Только ты, дружище, а все остальное – мимо». Какое мне дело было до всего остального? Все остальное, в случае чего, можно было подшить после.

…В общем, после «моих очередей» нам всегда было о чем поговорить. До полной разрядки международной напряженности. Но с каждым годом разговаривали мы всё меньше и меньше.

О чем говорить, если ничего не менялось?

Ничего…

– Ты взяла мальчика? – спросил Илья, глядя в свою малюсенькую чашку кофе.

– Мальчика, – обрадовалась я. В сумке у меня были фотографии. Одной рукой я уже нащупала конверт, чтобы быстро достать. Кажется, левой.

– Генетика – наука точная, как приговор. Отклонения могут быть самыми разнообразными, уродливыми и страшными.

Я кивнула. У моего мальчика уже были отклонения. Мне и воспитательница в детском саду об этом сказала. Но деликатно. Сейчас, когда всё за деньги, можно рассчитывать на деликатность.

Она такая внимательная оказалась, эта воспитательница. Я думала, она не заметит. Все‑таки в группе еще двадцать два ребенка.

Но не все воруют.

То есть не все воруют жареную рыбу. Многие берут домой машинки, карандаши, чужие тапочки, заколки в волосы. Но у меня мальчик, ему заколки в волосы не нужны.

Ему нужна жареная рыба. Он ворует ее из собственной тарелки и еще меняет на компот, печенье и леденцы у некоторых других мальчиков. Но только у тех, которые жареную рыбу не любят.

Не любят так, как люблю ее я.

– Ты же не знал, что я люблю жареную рыбу? – так, чисто на всякий случай, уточнила я у Ильи.

– Нет. А что? При чем здесь рыба? – Он очень ласково смотрел на меня. Очень… Даже страшно…

Ни при чем. Просто мой мальчик заворачивал эту несчастную рыбу в бумажную салфетку.

Совершенно невозможно было отодрать. Если только отмыть под струей горячей воды?.. Но кто же станет мыть жареную рыбу? Я ела ее прямо с бумагой.

И успокоила воспитательницу: я сказала ей, что теперь мы воруем вместе. Что я – заказчик. И снабжаю исполнителя полиэтиленовыми пакетиками, и за свои салфетки она может быть теперь совершенно спокойна. Они очень невкусные.

Теперь воспитательница держит нашу рыбу в холодильнике.

Кто бы мог подумать, что эти вот генетические отклонения могут быть не только самыми разнообразными, но и передаваться воздушно‑капельным путем?

Бедная воспитательница.

– Марин… – сказал Ким. – Марин…

* * *

«Марин» и еще «Маринка» – это крайний случай. Это из категории «нельзя». Девочки не должны… И мальчики не должны тоже…

Это стратегические запасы нежности.

Мы не называем друг друга по имени. Один или два раза… Может быть, три. Если на двоих…

Значит, этот – седьмой.

Я не умею считать?

Да. Я не умею. Я же не вундеркинд.

Мы не называем друг друга по имени.

Перебирая буквы, можно не сдержаться и задохнуться.

И это… Очень много лишнего. Шесть букв – мои. Четыре – его. В среднем – пять. Мы же не можем сказать друг другу так много лишнего.

Мы… боимся. Да?

Мы не называем друг друга по имени, потому что в имени – тысячи страниц и миллионы слов, которых никогда и ни при каких обстоятельствах мы друг другу не скажем.

От имени можно дрогнуть.

Прямо сильно.

До инфаркта. Со смертельным исходом.

Правда, он настаивает на инсульте. Наверное, потому что рассчитывает получить свою дурацкую Нобелевскую премию хоть тушкой, хоть чучелом. В смысле – в инвалидной коляске.

– Марин… – почти простонал Ким.

– Что? – Я уже минут пять не дышала. И могла не дышать еще целую вечность. Вот зачем мне тогда было дышать? В таком состоянии я могла бы стать Ихтиандром и собрать все жемчужины со дна морского.

Я еще подумала: «А потом мне зачем дышать, после этого вот «Марин»?» Но это так… Случайная вышла мысль. Если б только глупая, а подлая какая…

– Ты с ума сошла! А документы? Вы же, сто процентов, купили ему липовые документы? А болезни? А дурная наследственность? Эпилепсия? Наркозависимость? А с липовыми документами и липовой медицинской картой ты же его нигде не вылечишь! Вас же никуда в приличную страну не пустят!

– Придурок настоящий, – ласково сказала я. – А Монте‑Кристо? Монте‑Кристо, о котором ты прожужжал мне все уши в двух томах? У него какие были документы? Не липовые? А медицинская карта? И пускали его везде как миленького! В лучшие дома Европы! И на прочие сопредельные территории…

– Остров Монте‑Кристо не имел сопредельных территорий, – сказал Илья.

– Тем более.

– Детей нельзя покупать в переходах. Им там не место!

– Правильно.

– Неправильно!

– Да. Неправильно, – согласилась я. – Детей вообще нельзя покупать. Просто так получилось, что у нас теперь все продается. Практически…

– Ты не понимаешь! Ты правда не понимаешь? Сейчас очень строго проверяют. Тебя не выпустят с ним. И мы не сможем… Быть… Никак. Быть вместе… Верни его назад, пока не поздно, а?

Варианты ответа. Первый: «Поздно!». Второй: «Куда? В переход?». Третий: «Придурок настоящий…». Четвертый: «Я лейтенантов на маршалов не меняю. Я вообще никого ни на кого не меняю».

Пятый – самый лучший: встать и уйти на автобус. И пусть сами платят за мышь. Кстати, это, кажется, совсем не мышь… То есть если не знать, то и не мышь. А платили мы всегда каждый за себя. Как в Европе и Америке.

Я встала и пошла.

А Илья заплакал.

Ужасным клокочущим звуком в каждой из шести моих букв.

Натуральный плачущий кореец, похожий на сильно располневшего немецкого индейца Гойко Митича.

Нечестно…

Он не плакал, когда я выбросила в урну привезенное из Питера обручальное кольцо для свадьбы «когда‑нибудь». Он не плакал, когда я сидела с ним и его ожоговой комой в славном городе Черкассы.

Почему Черкассы? Там был химзавод, на котором синтезировали его белок. Завод от белка взорвался. А меня принесло в Черкассы совсем не взрывной волной, а очень даже поездом. Очень плохой туалет был в вагоне.

Он не плакал, когда сказал мне: «Все кончено. Я женюсь». Так, всхлипывал только.

Он не плакал, когда мы не мыли вместе посуду. Просто молча простояли всю ночь возле раковины на кухне. Я с вилкой в левой руке, он с пепельницей в правой. Зато плечом к плечу. Тело к телу. Иногда он целовал меня в макушку. И волосы у меня были абсолютно чистые. Кто после этого скажет, что мы не были близки?

Ага…

Но я встала и ушла. На свой рейсовый автобус «Вена – Львов». Во Львове у меня пересадка.

Я знала, что он никогда в жизни не побежит вслед.

Он и не побежал.

* * *

Думаете, что это всё?

Я тоже думала. Минут пять – семь.

Ладно, вру. До самой польской границы я думала, что это – всё.

Гитлер и Ким – капут.

До свидания, корейский летчик‑эгоист.

Нет, прощай! Прощай навсегда… Прощай навсегда, потому что ты ладно бы придурок, но ведь на самом деле – настоящий.

И я никогда и никому не позволю…

Вмешиваться. В мою жизнь.

(Жизнь же – отдельно, а я – отдельно? Надо же верить в то, что сам говоришь! Или помнить…)

И никто не может овладеть.

И особенно нарушать очередь. Не надо…

И вообще.

Вот зачем было нарушать очередь? Я же приготовила свои слова. Их было совсем немного. Три…

«Иди на фиг» – это тоже три слова. Но я хотела сказать другие слова. Раз в тридцать пять лет‑то можно.

Ну ладно, раз в тридцать четыре…

Но я бы в жизни их не сказала. Лопни, но держи фасон. Какой фасон? А?

Молодец Ким. Он правильно нарушил очередь. Вундеркинд – одно слово. Хотя и придурок. Настоящий.

…Это я так всхлипываю.

Разношу точки навзрыд. Так смешно получается. Если бы кто‑нибудь это слышал.

Ага…

В этом году его выдвинули на Нобелевскую премию. Но не дали.

Может, из‑за морального облика? Или корейцам решили в этом году вообще не давать? Господи, а им‑то за что?

Моя очередь…

Опять моя очередь…

На Новый год по‑прежнему ночую в гостях. Дома меня не застать.

А в другие дни я не жду чуда. Совсем.

Я не жду, оно не происходит. Бойкот так бойкот. Хотя можно было бы уже и присниться. Особенно если так трудно позвонить.

Ничего. У меня же двойной ход. Двойной удар.

Главное, чтобы он пришел в пиджаке. Пришел. Приехал, прилетел, приплыл – не важно.

Мне нужны лацканы. Широкие, качественные, крепкие лацканы.

Им очень не повезло. Я схвачу их обеими руками. Вцеплюсь и повисну. Вот почему нужна крепкая ткань.

«Эй, – я скажу. – Эй».

И плевать, что мы не называем друг друга по имени. Пусть это будет десятый раз. Или какой?

Я скажу: «Эй, Илюха, мы никогда не сможем быть вместе? Да? Ты точно в этом уверен?»

Вот тут я сделаю паузу и добавлю: «А сейчас мы, по‑твоему, как? Если это называется «не вместе», то я лично съем треуголку твоего графа Монте‑Кристо».

Ладно, не Монте‑Кристо.

Мюнхгаузена.

И не графа, а барона.

Ага…