Отход на север

Он спал неглубоко, чутко, опасливо, поэтому и проснулся на секунду раньше, чем его разбудили.

– Опять мужики пришли! – крикнула Настасья. – С факелами, едрить, теперь точно поджигать будут.

Он наспех оделся, сунул пистолет в карман куртки, взял автомат и устремился за Настасьей наверх.

Отодвинув стальные жалюзи, он насчитал два десятка возбужденных людей. Ближе всех к дому суетился Матвей.

До Геры долетали рваные крики:

– За свободу, блядь, и не такое бывает!

– Жизнь свою отдать, или как?!

– Эх, братки, в говне жили, в говне и подыхать будем!

– Машку жалко, а остальное приложится!

– Чую, Серега: наши времена настают!

– Подохни, Егорка, с песней!

Ему стало худо и тошно от этих воплей, буквально тошно – нестерпимо захотелось блевать.

Когда проблевался, то увидел, как к дому бежит Матвей в расстегнутой до пупа рубахе. В его руке пламенел факел.

– Пожги их, чтоб духу не было! – крикнули из толпы, и Гера узнал голос Петра.

Вскинув автомат, он дал очередь.

Матвей упал подрезанным, но трое человек с факелами уже подбегали к дому с разных сторон.

– Текать надо, – сказала хозяйка. – Есть тут подземный ход, если им идти, как раз к реке выйдем.

– Откуда подземный ход?

– Из подвала. В прошлом году солдаты прорыли. Избушка‑то, едрить ее, не простая, а спиративная.

– Сейчас уходим, – сказал Гера, стрельнув еще какого‑то мужика.

Тот повалился, факел выпал из рук. Огонь, питаясь сухими листьями, быстро подползал к дому.

– Пошли, миленький, – Настасья дергала за рукав.

– Подожди, – отмахнулся Гера. – Дай, еще козлов поснимаю.

Мужики, почуяв недоброе, разбегались в разные стороны. Не хотевшие разбегаться заранее ложились на землю, спасаясь от цепких пуль. Не хотевшие разбегаться или ложиться – падали все равно, но подбитыми, со свинцовой начинкой в теле.

Нежданно в открытое окно ударила пуля. Чашку, стоящую на столе, разнесло в куски.

– Ага, – сказал Гера, опускаясь на пол, – вот теперь уходим.

Упал вовремя: новая пуля чиркнула на месте его живота, обиделась, полетела дальше и снесла горлышко у кувшина.

Третья пуля, яростно матерясь в полете, тоже миновала его. Проклиная судьбу, она впилась в стенку над его ухом. Гера не стал дожидаться четвертой, пятой и сотой пули. Пригибаясь, он покинул добрую кухню.

Настасья, забыв про возраст, неслась вперед быстрее гепарда. Гера скатился вслед за ней по ступенькам.

– Вот эту дверь, миленький.

В проходе было темно, пахло отчаянием и могилой. Шумно дыша, Гера с Настасьей добрались до конца. Как это бывает, в конце туннеля случился свет.

Вышли на свежий воздух, огляделись. Светало. На краю деревни весело полыхала избушка без курьих ножек.

– Гады, – всхлипнула Настасья. – Совсем, что ли, сдурели?

– Не дрейфь, – сказал Гера. – Ты же русская женщина. Коня на скаку остановишь, в горящую избу войдешь.

– Текать надо, – сказала Настасья.

– Это правильно. Автобус когда отходит?

– В десять утра, миленький… Меня‑то возьмешь?

Гера, не думая, согласно кивнул. Старуха приободрилась и спросила, дадут ли ей большую офицерскую пенсию.

– Ты тоже, что ли? – спросил Гера.

– Да я так себе, – сказала Настасья. – Я не в штате, я спиративщица.

– То‑то и оно, – загадочно сказал Гера.

Он предложил переждать в лесу, а без четверти десять рвануть к остановке. Идти быстро, и, если что, с потерями не считаться.

– А что – если что? – спросила Настасья.

– Если что – сама все увидишь.

Никто, как ни странно, дорогу не преградил.

На остановке толпились, если так говорят о трех людях, паренек и две бабы тяжелой наружности. Гера бросил взгляд на часы: без двух минут десять. Автобус, согласно традиции, опаздывал на двадцать минут, но Гера не все знал о таинствах здешней жизни.

В стороне бывшего колхозного поля послышались маты и одинокие выстрелы.

– Давай, сука! – кричали вдали. – Нашу давай, чтоб все подохли!

– Погоня, – обречено сказала Настасья.

Гера оценил тягучее движение минутной стрелки: действительно, сука…

– Прорвемся, – сказал он.

– А если не прорвемся? – спросила Настасья.

– Тогда не прорвемся, – сказал он, ощупывая в кармане куртки железного другана.

За ближайшим домом послышался хохот, по косвенным признакам явно не человеческий. Тяжелые бабы медленно перекрестились.

– Ведун шуткует, – сказала одна из них.

– И не говори, Маш, – сказала вторая. – Знать, ничего хорошего.

Из‑за угла, в облаке пыли и последних смешинок, появился батя Иван. Был он прост, опрятен, высок и широк в плечах.

– Чего, брат, обижают? – спросил он загрустившего Геру.

Голос был так приветлив, что рука сама собой выпустила рукоять пистолета.

– Да, – просто ответил он. – Знаете, батя Иван, тут у вас такие обычаи…

– Какие такие?

– Дурацкие, – сказал Гера.

– Знаю, – согласился ведун. – Ты еще, кстати, всего не видел.

– И не надо.

– Да как сказать, – усмехнулся батя Иван. – Ты же сюда приехал, чтобы чертова хлебала выкусить. Я так полагаю, что скоро выкусишь… Пойдешь, Лишков, ко мне в ученики?

– А почему я? – испугался Гера.

– Есть в тебе дар, – сказал батя Иван. – Нутром чую: есть он, собака серая. А если дар есть, то и остальное будет. Ты только одно запомни – своему майору не верь, если снова заявится.

– Но почему?

– Он, – объяснил батя Иван, – врагу продался. Да не абы как, а по древнему ритуалу. Есть такой обычай… Когда империя погибала, от нее только и осталось, что ритуал поганый. А те, кому не надо, нос по ветру и гробницу, гады, раскрыли.

– Какую еще гробницу?

– Вавилонскую, – вздохнул батя Иван. – Там много чего было. От одного Яхве сто тысяч книг… А от Кришны, от Шивы, от Сатанаила, в конце концов! От Арджуны, помню, книжка была – в синем переплете, невидимой рукой писаная. Если по‑санскритски умеешь, ее, говорят, пятьсот лет можно читать. Так написано, что не оторвешься.

– А при чем тут Яхве? – невпопад спросил Гера.

– Да не при чем. Совершенно не при чем… Он ведь так себе, ерунда по сравнению с Брамой. Все равно, конечно, больше нашей галактики, только ведь перед Брамой любой щенок: и я, и ты, и Яхве этот несчастный, и сам дедушка… Ладно, потом тебе нашу космогонию объясню. Сейчас идти надо, а то они уже близко.

– А я говорю, сука – налево пойдем! – донеслось с бывшего колхозного поля.

Одиночные выстрелы слились в непрерывную канонаду. Кричали отрывисто, непонятно, и оттого особенно страшно:

– Брысь, цуцик!

– Левой гни!

– Дергай, мать твою, когда просят!

– А я сказал: Апокалипсис – это пиздец, только по‑жидовски!

Последняя фраза прозвучала так близко, что Гера вздрогнул. Остановка опустела минуту назад: тяжелые бабы рванули в стороны намного проворнее тонколицего паренька.

Бабы‑тигры.

Бабы‑торпеды.

Бабы‑утекай‑не‑догонишь.

Бабы‑гонщицы‑из‑русских‑селений…

– Же ву зэм! – рявкнули на поле. – Сожру и не помилую!

Вслед за этим грохотнуло, как из небольшой пушки. Стоящий неподалеку дом загорелся ясным пламенем… Черный дым завитушками полетел в сторону прозрачного неба и отдаленных звезд.

– Это революцию, – прошептала Настасья.

– Ты‑то откуда знаешь? – спросил Гера.

– Мне знамение было, – объяснила она. – А знамение, едрить, это тебе не шахер‑махер.

– И даже не хухры‑мухры, – улыбнулся батя Иван. – Так пойдешь со мной, комсомолец?

– Да! – ответил Гера. – В огонь, воды, медные трубы… Только я, батя Иван, вовсе не комсомолец. Комсомол у нас восемь лет назад отменили.

– Вот видишь, – наставительно сказал батя. – Уж на что поганая штука, так и ту отменили. Стыдоба. Одно слово: Кали Юга всем настает.

Бегущая в собака взвизгнула: пьяной пулей ей оцарапало бок.

– Не бойтесь, – сказал батя Иван. – Пули нас не достанут. С нами хранители.

– Кто? – не понял Гера.

– Нас хранит волновой эгрегор, – сказал батя Иван.

– Это как?

– В темные времена его называли архангелом Гавриилом, – сказано он. – Однако, мой друг, уходить все равно придется. Революцию делают фанатики, а плодами ее пользуются разные проходимцы, сказано в Ведах. А разве мы похожи на проходимцев?

– Я‑то нет, – сказала Настасья. – А вот он – это как сказать.

– Не понтуйся, срань, – сказал Гера. – Отсекаешь?

– Отсекаю.

– Ее с собой не возьмем, – сказал батя Иван. – Хотелось бы, конечно, взять, но нельзя. Веды, друг мой, не позволяют. У нее, как это не печально, карма отравлена похотью и гордыней.

– Да ты, старый пес, мою карму даже не видел! – сказала Настасья. – У меня такая карма, что молодые завидуют.

– Я же говорил, что отравлена. В Ведах на эту тему есть поговорка: с левой ноги встать на горло змее Кундалини. Вот она и стоит, как людям не велено.

– Да я так встану, как тебе, старому дураку, и не снилось! – обиженно сказала Настасья.

– Когда с Византии пришли еретики, первым делом они унизили ведунов, – сказал батя Иван. – Ну и чем это закончилось? Назвать ведуна нехорошим словом может любой. Даже ребенок. Только это заканчивается одним и тем же…

– Чем? – спросил Гера.

– По‑русски это называется пиздец. А вообще‑то Апокалипсис.

На остановку выкатился автобус. Из кабины почему‑то шел дым и вырывалось языкастое пламя. Открылась дверца: мертвый шофер, махнув руками, вывалился наружу.

– Куда, куда мне идти?! – кричала Настасья.

– Иди, как в сказке: на все четыре стороны, – сказал батя. – Да не бойся: твое тело под защитой. А душе твоей ничто не грозит – ее у тебя, голубушка, больше нет.

– Как это – нет?

– А что, есть, что ли? – криво усмехнулся батя Иван. – Пойдем…

Он взял Геру за рукав и они пошли: старик бежал, а студент еле успевал следом.

Настасья, горько всплакнув, провалилась куда‑то следом…

С радостным лаем выбежали мятежники.

На самодельных носилках несли Петра. Он был не ранен, просто новый способ передвижения подходил к его должности: отныне его следовало именовать Петром Первым.

– Путч, о нужности которого базлали синие обезьяны, совершился! – возгласил Петр Первый.

Громогласный рев толпы ответил ему.

– То‑то, – сказал пыльневский царь и шумно высморкался на землю.

Новый рев, вызванный громким жестом, перекрыл все возможные сомнения в черствых душах.