Глава 21. Чур сочтет

Закашлявшись от дыма, Пестрый поднялся на лежаке и кинул на земляной пол керку рукопись «Шестокрыла» – толстую прошитую тетрадь из жестких бумажных листов, засаленных и закапанных воском. Великий князь еще в Москве попросил Пестрого свериться с «Шестокрылом» о лунных долях в далекой северной Перми. Впрочем, митрополит обещал вымести из головы московского владыки сор жидовской ереси. Может, потом и не вспомнит Иван Васильевич, что поручал Пестрому проверить таблицы «Шестокрыла»?

Натягивая сапоги, князь неприязненно оглядывал просторное, низкое керку Сойгата – покчинского владыки. На Руси у смердов курные черные избы лучше, чем здесь терем у князька... Пестрый откинул кожаную занавеску со входа и по ступенькам поднялся на двор. Душный белый дым от хорошо просушенных бревен ключами бурлил за частоколом городища, длинной бородой полз по Колве, затягивая хмурые прибрежные леса.

Из‑под телеги во дворе вылез Вольга – новгородский ополченец, сбежавший перед Шелонью от своих и взятый Пестрым в рынды. Вольга проворно оттащил перекосившееся прясло ворот, и князь пошагал по тесной, грязной улочке Покчи, сжатой частоколами дворов и замшелыми стенами керку и сомъяхов. Сопрелая береста по свесам крыш обросла плесенью, дерновые кровли зеленели свежей травой. Пестрый брезгливо морщился, переступая собачьи трупы. В грязи под ногами валялись черепки, щепки расколотых бочек, рваные тряпки и шкуры, растоптанные корзины. Отовсюду смердело: в чужих домах ратники справляли нужду прямо под стены. За спиной Пестрого Вольга поддел ногой растрепанную куклу, плававшую в луже. Над головами торчали онемевшие от горя идолы‑охранители, не охранившие Покчи, и вдалеке в дыму виднелся вздернутый колодезный журавль, на котором теперь вверх ногами раскачивался колдун. На ближайшей сторожевой вышке плевался и перхал караульный. Сажа падала с неба.

В Покчу войско московитов вступило три дня назад. Напуганные гибелью епископа Ионы, покчинцы раскрыли ворота. Но Пестрый считал, что покорность не искупляет их вины. Жаль, не достался ему князь Сойгат. Грудь его так пробил посох Стефана, направленный рукой Ионы, что в тот час, когда Пестрый въезжал в ворота Покчи, Сойгат кончился. Тело его Пестрый велел бросить в Колву.

Князь все хладнокровно рассчитал. От Покчи до Искора, Искорки, где засели с ополчением Михаил‑отступник и пермские князьцы, было два дня пешего хода. Искорка – крепость сильная, трудная. Здесь, в парме, Пестрому придется надеяться только на себя. Коли он будет разбит язычниками под Искоркой, ему придется бежать. Однако далеко не убежишь. Вдогонку хлынут орды пермяков с верхней Колвы – с Ныроба, Янидора, Тулпана и Дия; в бок врежутся вишерцы с Акчима и Редикора; лоб в лоб ударят камичи – с Пянтега, а, Губдора, Сурмога, Урола, Канкора, Пыскора, Майкора; наконец, на перехват в засаду спрячутся пермяки Кудымкара, уцелевшие уросцы и бондюжане. Поэтому безопасней не бежать, а спрятаться поблизости от Искорки, чтобы не искушать беса вероломной пармы. Но где укрыться? Монастырь хоть и крепок, да мал; острожек Иона спалил... Только в Покче. Если пермяки осадят Покчу, им в спину вонзятся копья монахов, соликамцев и ратников Нелидова.

Но Покчу еще надо приготовить к обороне. Старое городище больно хлипко, да и не строят на Руси таких крепостей. И пермякам о Покче известно все вплоть до последней былинки на юру. Пермяки и трудились в Покче: углубляли ров; отсыпали валы, муравьиной кучей усеяв скаты; набивали частоколы на напольной стороне и Ныробском тракте; жгли посады; смолили ладьи, чтобы московиты в случае разгрома успели послать гонцов за подмогой. За работой присматривали обозные.

Повсюду тюкали топоры, свистели пилы, бранились приневоленные к трудам ратники, чавкала няша под ногами. Московиты в рубахах и подвернутых портах, босые и грязные, раскатывали избы на бревна, волокли бревна к заплотам, правили тын, крепили ворота, обкладывали срубами сторожевые вышки, сбивали щиты с прозорами для лучного боя, растаскивали припасы по землянкам. Болтаясь на ремне, в колодце копался сотник. Пестрый только хмыкал, слыша ругань недовольных ратников. Два дня назад он отослал полки с воеводами к Искорке, оставив в Покче лишь конницу: не нужно, чтобы все войско видело, как он готовится к поражению. На конников и обозных и легла вся тяжесть трудов.

Сопровождаемый Вольгой, князь поднялся на вал и стал смотреть туда, куда в лес утекал Ныробский тракт – в сторону Искорки. Великая парма морем‑океаном разлилась перед московитом до окоема. Князь видел ее – и не видел. Он о ней и не думал. Он ее не боялся, не уважал, не замечал. Парма была для него просто очень большим лесом.

Оставив обоз и обозников, на рассвете князь с конницей двинулся по Ныробскому тракту на Искорку. Растянувшись на полверсты, вершники скакали через лес – то непривычно‑чистый, где из толстой перины белого мха плотно торчали черные, густые ели, то загроможденный валежником, обросший плесенью, огромный и дикий, где рядом с вековыми деревьями грозно и страшно белели великаны‑мертвецы, исковерканные, растопорщенные, лопнувшие вдоль стволов. Сизые валуны лежали на дороге, и тележные колеи огибали их, а конские копыта среди глухого перестука вдруг звонко звякали о камень, высекая искры.

Отряд одну за другой миновал несколько пермяцких деревень. Тракт подошел к броду. Дозорные всадники спешились, побрели по воде к левому берегу, пробуя дно. Вода кипела вокруг их коленей. Кони фыркали, брыкались, мотали головами, одновременно и боясь реки, и радуясь брызгам, свежести, солнечному сиянию. Разведчики, выбравшись на отмель, заорали, замахали шапками. Вольга спрыгнул и повел в поводу обоих коней – своего и княжеского.

За бродом отъехали еще немного и решили полудничать. На большой поляне разбили костры, навесили медные чаны. Пестрый спустился к реке напиться. Вдали, в лесу на излучине, светлел невысокий утес, а под ним торчали сучкастые пеньки идолов.

– Вольга! – окликнул рынду князь, выплескивая из шелома воду и надевая его – холодный, влажный – на разогретую солнцем голову. – Пойдем, пока полба преет, сходим‑ка на мольбище. Полюбуюсь, что тут за болваны.

Вольга подбежал, придерживая на бедре меч.

Они зашагали по тропинке меж прибрежных валунов. Вода плескалась у камней, вспыхивала пятнами, солнечные тени сплетались на разноцветной гальке отмели, и речное дно вдруг напомнило князю лучезарные смальтовые мозаики киевской Софии, которые так завораживали его в детстве.

Под утесом на старой осыпи была расчищена площадка. Скала загородила солнце, угрюмой, холодной стеной приподняла небо над капищем. Плотная, сросшаяся ветвями чаща, оторочившая капище по склону, дышала прелью, сыростью, зябкостью. Студеная синяя тень скалы накрыла Пестрого и Вольгу когда они подошли к воротам – клином вкопанным бревнам с полуразвалившимся медвежьим черепом на острие. Пестрый остановился посреди кумирни. С десяток черных, разбухших от сырости идолов торчали из земли, подгнив у основания. Они были сделаны из стволов, врытых вверх корневищем. С корней‑рогов свисали какие‑то лохмотья. Глубоко врезанные выпуклые глаза яростно пялились на пришельцев. Беззвучно вопили раззявленные рты. Валялись вокруг колоды, грубо вытесанные из валунов, оленьи рога, какие‑то треснувшие ребра, расколотые горшки, головни. С морщин утеса на камни тихо капала вода. Пестрый протянул руку и выдернул воткнутый идолу в брюхо зеленый медный нож с костяной рукояткой.

Сзади раздался негромкий свист. Пестрый оглянулся. Вольга тоже оглянулся, и рука его непроизвольно дернулась к мечу. Пестрый ухватил Вольгу за локоть. Загораживая ворота, стояли три человека, словно вынырнувшие из‑под земли. На шаг вперед выступил высоченный, совсем седой старик, а за его плечами застыли два мужика, такие же рослые и синеглазые. Старик спокойно положил обе ладони на рукоять огромного меча, воткнутого в землю между носков его рваных кис.

Пестрый почувствовал, как иней ползет по его жилам, а душа привычно сжимается в кулак, выдавливая одну‑единственную мысль: «Не прощу!»

– Кто такие? – спокойно спросил князь.

– Я – Тур, – не кланяясь, произнес старик. – А это сыны мои Олег и Комар.

Пестрый помолчал, разглядывая гостей.

– Хороший меч у тебя, Тур, – сказал он.

– Ирий, – глядя князю в глаза, ответил Тур. – Прадедов кладенец.

– Никак, караулили нас? – недобро сощурился Пестрый.

– Нет, князь, – Тур степенно провел ладонью по бороде. – Переправлялись с того берега и увидели, как твоя дружина полудничает. А тут и сам ты будто нарочно к нам шагаешь. Подождали. Чур! – негромко крикнул он.

Вокруг капища из‑за валунов, распрямляясь, стали подниматься люди. Пестрый мрачно оглядывался. Десятка два мужиков, все с оружием, все как на подбор крепкие, светловолосые, разные и в то же время неуловимо похожие, словно творения одного мастера. Вольга решительно выволок из ножен меч.

– Ты, отрок, не спеши, – сказал ему Тур. – Мы ведь, княже, к тебе на подмогу идем. Не удивляйся. Ты о нас не знаешь. Такие же, как вы, мы – словене. Но живем в лесах, в строгости. Есть у нас несколько деревень по Лологу.

– А почто прячетесь? – сдержанно удивился Пестрый, не веря Туру. – Кто вы? Тати беглые? Скитники?

– Не тати. И не скитники, – веско сказал Тур. – Мы, по‑вашему, язычники.

– Русские – и язычники?

– Не русские. Словене.

Речь старика была русской, но какой‑то певучей, древней, сказочной. И весь его облик, облик молчаливых людей, стоящих за валунами вокруг капища, дышал древностью, необычностью, былинной мощью.

– Не пойму я тебя, – отшвырнув медный нож, признался Пестрый. Краем глаза он увидел, как один из «словен» подобрал нож и, обтерев от гнили о рукав, бережно положил на колоду.

– Вы – Христовы дети, а мы – дети Перуна. Издревле род мой, Туры, молился Перуну, да Яриле, да Стрибогу, и другим родам на их небеса воскурения не поганил. Но христиане нас не потерпели. Осквернены были наши алтари, заплеваны светочи, затоптаны божьи личины и смешаны с грязью жертвы. Тогда наши пращуры от злого князя Болота Мономаха решили уйти – и ушли из отчего Чернигова в далекую Чердынь. Два священных хазарских блюда у нас было, и одно мы на родине погребли, а другое принесли в дар пермскому кану. Он нам дал земли вдоль лесного Лолога, где тогда еще обитали звери Индрик и Маммут. С тех пор мы здесь и живем. Пермяки по нашему уговору тебе о нас не скажут, а московитам о нас не узнать никогда.

Пестрый нахмурился, вспоминая. Вотчина его, Стародубово, находилась недалеко от Чернигова, и не раз, еще княжичем, Федор слышал об упрямых язычниках, уносивших свою веру в далекие леса, к чужим чудским народам.

– Чего ж вам от меня надо? – спросил Пестрый.

– От тебя нам ничего не надо – только одолей беду. А мы тебе пособим, сколько сил хватит.

– Так ведь и я – христианин.

– Про тебя нам давно известно. Делами своими, терпимостью и твердостью ты многих к себе расположил. Никогда ты чужих святынь не рушил и своих богов силком не навязывал. Под твоей рукой честь наша не осквернилась. Мы с тобой по богам разные, но по человечности едины. Твоя правда – наша правда, пусть и судьба будет общей. Не хотим бежать, как пращуры. И ждать покорно тоже не хотим. Хотим встать за себя рядом с тобой.

Князь Пестрый опустил глаза, снял шелом, вытер лоб. Эти язычники приняли его за Михаила Пермского. Когда Пестрый надел шелом обратно и поднял взгляд, лицо его было жестким, непроницаемым.

– Хорошо, Тур, – согласился он. – Я возьму вас в свою дружину. Вольга... – он обернулся к рынде. – Лети в отряд, готовь встречу.

Потемневшие, расширенные глаза Вольги все сказали Пестрому – парень понял его без слов. Олег и Комар раздвинулись, пропуская Вольгу на тропу.

Тур и князь пошагали вслед за убежавшим рындой первыми, а остальные – за ними.

– Ну что ж, как жизнь здесь ваша? – спросил Пестрый, лишь бы не молчать.

– Жизнь добрая, – с достоинством ответил Тур. Он нес свой меч Ирий, как косу, – на плече. – Жировать не жируем, но и не пухнем с голоду. Немного пашем, рыбу берем, зверя бьем. Пермяки – народ тихий. Вольно нам здесь.

– А из‑за богов не теснят?

– Не теснят. Они нас понимают, мы их тоже. И мы, и они Перуну молимся, по‑пермски Войперу. А главный богатырь их, вроде нашего Святогора, Пера – напрямую Перунов внук. Волхвы пермские и наши алтари в чести блюдут, потому как боги наши – единого корня, родные братья. Сварог Сурмогу брат, Рарог – Лологу, Пан – Пянтегу, Лель – Пеле, Дид – Дию, Велес – Велсу... Как и мы, пермяки Латыгорке, Солнечной Деве, Зарини по‑ихнему, кланяются, на семик березу завивают, на Купалу хмель варят, хороводы водят, венки плетут...

На тропе вдали послышался конский топот. По берегу скакали вершники князя, держа мечи поперек седел. Словене остановились, выжидательно и испытующе глядя на всадников. Первым скакал Вольга.

Бывалые ратники князя не спугнули врагов, приблизились не торопясь, спокойно. А потом винтом ввысь взвился свист, и дружно сверкнули русские мечи, падая с неба на язычников. Вольга первым рубанул с плеча Комара, широко плеснув кровью в лицо князя.

Пестрый отпрыгнул, падая набок. Над ним, блеснув дугой, с шелестом прошел огромный меч Тура – Ирий. Кто‑то из всадников тотчас ударил в широкую грудь старика копьем, и Тур повалился на тропу.

Словене не бросились врассыпную, да и бежать им было некуда – их прижали к крутому склону, заросшему ельником, заваленному непролазным буреломом. Мгновенно построившись серпом, словене ощетинились мечами, кольями, копьями, рогатинами. Но конники врубились в их строй, сеча направо и налево, без криков и воплей, молча, только звенели мечи и удила да трещал сухостой под ногами. От блеска клинков в лучистом небе словно что‑то замерцало – это открылись глаза древних языческих богов, тихо смотревших с высоты, как истребляют последних Перуновых детей на этой земле.

Пестрый поднялся на ноги и наступил на Ирий. К князю уже бежал Вольга. Ручища Тура медленно потянулась к рукояти меча – огромная и костлявая, похожая на корень, уже мертвенно посветлевшая, стынущая, но еще упрямо дрожащая. Кровь залила широкую грудь старика, будто на груди, как на парусе, загорелось языческое солнце. Тур чуть приподнял разбитую о камень голову, глянул на Пестрого огненно‑синими, запоминающими глазами и ткнулся лбом в мох.

– Чур нас сочтет... – прошептал он.