Глава 13. Во Вьетнаме война шла хорошо — так сказал Линдон Джексон в поездке по югу Тихого океана

Во Вьетнаме война шла хорошо — так сказал Линдон Джексон в поездке по югу Тихого океана. Однако имелись и некоторые мелкие неувязки. Вьетконговцы застрелили трех американских советников практически на задворках Сайгона; чуть подальше примерно одна тысяча вьетконговских солдат вышибла дерьмо из минимум вдвое большей по численности части регулярной южновьетнамской армии. В дельте Меконга канонерки США утопили сто двадцать вьетконговских речных катеров, в которых, как выяснилось, — о-о-о-ох! — везли в большом числе детей-беженцев. В этом октябре Америка потеряла в этой войне свой четырехсотый самолет — F-105 “Тандерчиф”. Летчик благополучно парашютировал. В Маниле премьер-министр Южного Вьетнама Нгуен Као Ки утверждал категорически, что он неподкупен. Как и все члены его кабинета, а то, что с десяток их подали в отставку, пока Ки был на Филиппинах, — всего лишь совпадение.

В Сан-Диего Боб Хоуп выступил перед нашими парнями в форме. “Я хотел отправить с вами Бинга, — сказал Боб, — но этот чертов куряка демобилизовал свою повестку”. Наши парни в форме взревели от хохота.

"? и Мистерианс” правили на радио. Их песня “96 слез” стала сокрушающим хитом. Единственным за всю их карьеру до и после.

В Гонолулу президента Джонсона приветствовали гавайские танцовщицы.

В ООН генеральный секретарь У Тан убеждал американского посла Артура Голдберга прекратить, хотя бы временно, бомбардировки Северного Вьетнама. Артур Голдберг связался с Великим Белым Отцом на Гавайях, чтобы передать ему просьбу У Тана. Великий Белый Отец, возможно, еще не снявший приветственную гирлянду, сказал, что никак невозможно: мы прекратим, когда Вьетконг прекратит, а до тех пор они будут лить 96 слез. По меньшей мере 96. (Джонсон коротко и неуклюже станцевал шимми с гавайскими танцовщицами: помню, как я увидел это в передаче Хантли-Бринкли и подумал, что танцует он, как все белые, каких я только знал.., а знал я, кстати, только белых.) Полиция прервала марш мира в Гринич-виллидж. Марш был без разрешения, объявила полиция. В Сан-Франциско маршировавшие против войны несли на палках пластмассовые черепа, выкрасив лица белилами, как мимы, и были разогнаны слезоточивым газом. В Денвере полицейские сорвали тысячи объявлений об антивоенном митинге в парке Чатогуа в Болдере. Полиция откопала статью закона, запрещающую такие объявления. Статья эта, заявил начальник полиции, не запрещает развешивать объявления о кинофильмах, распродажах старой одежды, танцевальных вечерах, устраиваемых ветеранами зарубежных войн, а также с обещанием вознаграждения нашедшим пропавшую собаку или кошку. Все эти объявления, объяснил начальник, не имеют отношения к политике.

В нашем маленьком городе была сидячая забастовка в Восточном корпусе, где представители “Коулмен кемикалс” вели собеседования относительно приема на работу в компании. “Коулмен”, как и “Доу”, производила напалм. Кроме того, “Коулмен”, как оказалось, производила оранжевый дефолиант вкупе с возбудителями ботулизма и сибирской язвы, хотя никто об этом не знал, пока компания не обанкротилась в 1980 году. В университетской газете был помещен маленький снимок протестующих, когда их выводили вон. На снимке покрупнее полицейский из университетской охраны выволакивал за дверь Восточного корпуса одного протестующего, а другой полицейский нес костыли — протестующим, естественно, был Стоук Джонс в куртке со следком воробья на спине. Не сомневаюсь, что полицейские обошлись с ним бережно — в тот момент протестующие против войны все еще были новинкой, а не злостными нарушителями общественного порядка, — но все равно дюжий полицейский и обезноженный мальчик на снимке вызывали жутковатое ощущение. Я много раз вспоминал этот снимок между 1967 и 1971 годами, когда, говоря словами Боба Дилана, “игра стала грубой”. Самый крупный снимок в этом номере, единственный во всю ширину страницы, запечатлел членов РОТС в форме, марширующих по залитому солнцем футбольному полю перед многочисленными зрителями. “УЧЕНЬЯ СОБРАЛИ РЕКОРДНУЮ ТОЛПУ” — гласила подпись.

И уже ближе к дому некий Питер Риди получил D за контрольную по геометрии и D с плюсом по социологии два дня спустя. В пятницу я получил назад “эссе с обоснованием точки зрения”, которое нацарапал прямо перед сдачей утром в понедельник. Тема была — “Следует (не следует) требовать, чтобы мужчины посещали рестораны обязательно в галстуках”. Я выбрал “не следует”. Это маленькое упражнение в логических построениях было помечено большим красным С, первым С, которое я получил по литературе в университете с того момента, когда прибыл туда с моими твердыми школьными А за нее и 740 очками за отборочный тест. Эта красная закорючка потрясла меня куда больше двух D за контрольные, а кроме того, разъярила. Сверху мистер Бэбкок написал: “Налицо ваша обычная четкость, но в данном случае она только яснее показывает, какая это безмясная пища. Ваш юмор, хотя и боек, далеко не дотягивает до остроумия. С, в сущности, подарок. Очень небрежная работа”.

Я решил было подойти к нему после конца занятий, но потом передумал. Мистер Бэбкок, носивший галстук-бабочку и большие очки в черепаховой оправе, в течение первых четырех недель дал абсолютно ясно понять, что считает тех, кто вымаливает оценки, последними подонками академической жизни… К тому же был полдень. Если я быстро перекушу во Дворце Прерий, то вернусь на третий этаж Чемберлена еще до часа, К трем часам все столики в гостиной (и все четыре ее угла) будут заняты. Но в час место для меня найдется. К этому времени мой общий выигрыш составлял почти двадцать долларов, и я планировал провести доходный уик-энд на исходе октября, чтобы побольше набить карманы. Кроме того, я планировал пойти в субботу вечером на танцы в гимнастическом зале “Ленджилл”. Кэрол согласилась пойти со мной. Там играли “Кэмберленды”, популярная студенческая группа, Рано или поздно (но скорее и рано, и поздно) они сыграют свой вариант “96 слез”.

Голос совести, уже обретший интонации Ната Хоппснстенда, указал, что мне следовало хотя бы часть субботы и воскресенья посвятить учебникам. Мне надо было прочесть две главы по геологии, две главы по социологии и сорок страниц истории (средневековье одним махом), а кроме того, ответить на ряд вопросов относительно торговых путей.

"Да займусь я всем этим, не беспокойся! Сказано, займусь, — сообщил я голосу, — Воскресенье — мой день для занятий. Можешь положиться на это. Хоть в банк положи”. И действительно, в воскресенье я некоторое время читал о круге лиц с общими интересами, о круге лиц с разными интересами и о групповых санкциях. Читал я о них между сдачами. Затем игра стала интереснее, и моя “Социология” оказалась на полу под диваном. Ложась спать в воскресенье — поздно ночью в воскресенье, — я вдруг подумал, что не только мой выигрыш уменьшился, вместо того чтобы возрасти (Ронни теперь словно бы специально старался оказаться со мной за одним столиком), но и что я не слишком продвинулся в своих занятиях. А кроме того, не сделал одного телефонного звонка.

"Если ты действительно хочешь засунуть туда свою руку, — сказала Кэрол, и она улыбнулась этой своей особой улыбкой, легкой улыбкой, состоящей в основном из ямочек и выражения глаз, — Если ты действительно хочешь засунуть туда свою руку”.

Во время субботних танцев мы с ней вышли покурить. Вечер был теплый, и под северной кирпичной стеной “Ленджилла” при свете луны, восходящей над Чэдбурн-Холлом, обнимались и целовались не меньше двадцати пар. Кэрол и я присоединились к ним. И вскоре моя рука была уже под ее свитером. Я потер большим пальцем гладкую материю чашечки ее бюстгальтера, ощутил твердый бугорок ее соска, чуть-чуть поднявшийся. Поднималась и моя температура. И ее тоже, как я почувствовал. Она посмотрела мне в лицо, все еще замыкая руки на моей шее, и сказала: “Если ты действительно хочешь засунуть туда свою руку, мне кажется, ты обязан кое-кому позвонить, ведь верно?"

— У меня есть время, — сказал я себе, засыпая. — Уйма времени, чтобы позаниматься, уйма времени, чтобы позвонить. Уйма времени.