Глава 2. Катюша

Н‑ск произвёл на меня просто целительное впечатление. Словно неожиданно в кладовке находишь своего, любимого в детстве, старого плюшевого Мишку – удивление и радость и наплыв трогательных воспоминаний.

Этот древнерусский городок с его одно‑двухэтажными улочками, многими, чудом избежавшими большевистского динамита, древними церковками, доброжелательными жителями, чьи лица совершенно лишены каиновой печати московской «крутости» и жесткосердной обречённости, был трогателен и уютен. Мне, родившемуся и большую часть жизни проведшему в Сокольниках, он показался какой‑то настоящей родиной, той, которая, очевидно, глубоко живёт в сердце каждого русского человека.

Расслабившись, после сытного, за совершенно смешные для москвича деньги, обеда в местном «Погребке», я позволил себе полчасика погулять по старому центру города и полюбоваться кондовыми купеческими постройками, изукрашенными «навороченной» резьбой карнизов и оконных наличников, прошёлся под длинной колоннадой торговых рядов. Затем посидел в заросшем черёмухой и бузиной полузаброшенном маленьком парке высоко над неширокой и, какой‑то кроткой, речушкой, глубоко вдыхая всей грудью неотравленный никакими промышленными монстрами воздух, и вместе с ним – удивительные для меня покой и безмятежность.

Тридцать километров до указанного мне четвёртого перекрёстка я проскочил одним махом.

* * *

Повернув, я увидел голосующую мне полную, опрятного вида, пожилую женщину, рядом с которой стояла стройная, даже пожалуй худенькая (ох уж этот мужской взгляд!) миловидная девушка лет восемнадцати на вид с грустными глазищами, необычной глубины и яркости, пугливо выглядывающими из под надвинутого на самые брови светлого платка.

– Сыночек! Ты не в сторону Покровского едешь?

– В самое Покровское. Подвезти?

– Подвези голубчик, Христа ради. Услышал мои молитвы Никола, Угодничек Господень; послал нам тебя – ангела своего! Два уж часа стоим здесь с Катюшей и ни одной машины в ту сторону. Автобус‑то в Покровское только по выходным регулярно ходит, и то благодаря батюшке Флавиану – убедил как‑то начальство, чтоб люди на всеночную да к обедне могли добираться. А по будням – беда. То один автобус в день, а то и не одного. Вот попутных и ждём да Николе Угодничку молимся – он путешествующим первый помощник.

– Садитесь, садитесь, заодно и дорогу покажете, я тут впервые.

– Катюшенька, милая садись туда, сзади, да сумочки прими, а я тут, с сыночком рядом устроюсь, спаси его Господь и Пресвятая Богородица!

Продолжая воркотать, женщина пропустила в глубь «Нивы» свою Катюшу, пристроила рядом с ней авоськи с баночками и свёрточками, и взгромоздилась рядом со мной, тут же тщательно пристегнувшись ремнём безопасности.

Тронулись. Попутчица справа оказалась словоохотливой.

– Сыночек, прости любопытную, ты не из Т‑ска будешь?

– Из Москвы, матушка.

Мне вдруг почему‑то захотелось назвать её этим, каким‑то хорошим русским словом – матушка.

– Что ты, сынок! Я не «матушка», я – мирская. И, словно догадавшись о моём недоумении, пояснила:

– Матушками, сынок, в церкви монахинь зовут, вот как мать Серафиму, келейницу батюшки Флавиана, или супругу священника. А я – что, какая я матушка? Так – Клавка грешница.

– Клавдия значит. А по отчеству?

– Ивановна. Иван Сергеичем отца звали.

– Клавдия Ивановна, а вы отца Флавиана давно знаете?

– А ты сам‑то, сынок, к нему никак едешь?

– К нему. Мы с ним в институте вместе учились. Отдохнуть пригласил.

– Слава Тебе, Господи! Правильно едешь! У батюшки дорогого Флавиана самое душе отдохновение и утешение. Я его почитай шестой годок знаю, вот как впервой к нему с Катюшенькой приехала, с тех пор и знаю. Сильно замечательный батюшка. Любовь в нём к людям большущая! Бесы его сильно ненавидят.

За моей спиной глухо проворчала собака.

– Клавдия Ивановна, а места там, в Покровском, красивые?

– Сам сыночек увидишь, по мне, так там – рай земной, церковь – чудо замечательная, не закрывалась никогда, иконы ста‑ринные намолённые, благодать несказанная, вокруг церкви матушка Серафима с Ниной, женой лесника, цветов насадила – что твоё Дивеево. Да сортов разных, ранних и поздних, цветут почитай от самой Пасхи и аж до после Покрова, красота, аромат стоит – как есть рай земной. Да вон за тем пригорочком уже и видно будет, почти уже и приехали. Слава тебе Господи за всё! Молитвами свя‑тых твоих и батюшки отца Флавиана, помилуй и спаси нас!

Собака сзади снова приглушённо зарычала.

И вдруг, одновременно с пронизавшим меня ледяным холодком, в мозгу ясно высветилась мысль: «Откуда в машине взялась собака?»

Во мгновение ока в памяти моей промелькнули все виденные мною фильмы ужасов, в которых красивые девушки превращаются в волков, вампиров и прочую нечисть. Мне «поплохело».

С замиранием сердца я заставил себя посмотреть в зеркало заднего вида, ожидая увидеть вместо миловидной Катюши всё что угодно. Катюша была на месте. Глаза её были опущены вниз, губы слегка шевелились. Прислушавшись сквозь гул мотора, я услышал: «Господи помилуй, Господи помилуй…»

Я скосил глаза на Клавдию Ивановну, безмятежно копающуюся в кошёлочке, и немного успокоился.

Машина взобралась на вершину поросшего разнотравьем пригорка и передо мной открылся очаровательный, типично средне‑русский, неброский, но удивительно красивый пейзаж. На берегу довольно большого озера с вытекающей из него узкой вертлявой речушкой, словно грибы на полянке, виднелись, там и тут выглядывающие из яблоневых садов, крытые дранкой крыши некрашенных деревянных домиков отсвечивающих характерным для старого выветренного дерева серебристым оттенком. На первый взгляд, домов было не больше тридцати – сорока.

В центре селения белела небольшая пятиглавая церквушка с шатровой колоколенкой, очевидно семнадцатого, а может и шестнадцатого века (в конце концов не искусствовед же я, хоть и пролистал с десяток альбомов по древнерусской архитектуре), похожая на игрушечную своей нарядной узорчатостью и свежей побелкой.

– Матушка Владычица! Святым Твоим Покровом не остави нас! – вздохнула перекрестившись Клавдия Ивановна – вот оно – Покровское, сейчас сынок через мостик, потом за горочку и налево, мимо колодца, а там и храм и батюшка дорогой.

Следуя указаниям «штурмана» я подкатил к сверкающим на солнце белизной церковным воротам с кованными решётчатыми створками закрытыми на замок, который стал бы гордостью экспозиции любого музея кузнечного искусства.

За воротами я увидел вход в колокольню обрамлённый роскошным цветником, в котором бросались в глаза гигантские мальвы всех самых невообразимых оттенков.

Предоставив Клавдии Ивановне самой выкарабкиваться из, не самой, для неё, удобной дверцы, я молодецки выскочил из‑за руля, откинул водительское сиденье и галантно подал руку симпатичной Катюше. Она не отвергла мою любезность и осторожно выбралась наружу вцепившись в моё запястье необычайно холодными, подрагивающими как в ознобе, неожиданно сильными пальцами. Огромные глаза её как‑то вдруг потускнели, а зрачки разширились до предела. На хорошеньком лице её застыла гримаса, как бы от зубной боли, что‑то похожее на сдавленный стон вырвалось сквозь стиснутые побелевшие губы.

– Приехал! Ну ты брат и быстро! Мы тебя к вечеру ждали. О! Д ты и пассажиров знакомых привёз. Заходите, с миром принимаем! – голос Флавиана‑Андрея вывел меня из тревожных размышлений о том, не придётся ли сейчас ехать за врачом, или, ещё хуже, вести заболевшую Катюшу в больницу.

– Здравствуй Ан… отец Флавиан! Сейчас, сумки возьмём. Машину здесь оставить можно?

– Оставляй, можешь не закрывать даже. Кроме кошки никто не залезет – не Москва тут.

Мой бывший однокурсник выглядел гораздо свежее и радостнее, чем в прошлую встречу, видно было, что здесь он прекрасно чувствует себя в привычной, явно благоприятной для него атмосфере. Он подошёл, прихрамывая, и распахнул калитку:

– Добро пожаловать! Катюша, сможешь сама зайти?

– Пошёл ты… гад, гад, гад! Флавиашка мерзкий! Опять жечься будешь?! Жгись, жгись! Мы тебе пожгёмся!!!

Я просто остолбенел от ужаса, услышав этот, вырвавшийся из страшно оскалившегося Катюшиного ротика, исполненный нечеловеческой ненависти, остервенелый, не крик даже, а рёв звериный. Вновь мгновенным холодом прохватило от спины всё моё естество. Я замер в шоке, не понимая – что происходит.

Девушку словно втиснули в решётку воротной створки, её худенькие пальчики вцепившиеся в прутья решётки были совершенно белы от напряжения, тело вздрагивало как будто от сильных ударов, хриплый мужской, явно не её, голос надрывно кричал:

– Катька! Дура! Беги отсюда! В больницу беги, хочу в больницу! Беги, дура! Я уколов, уколов хочу! Флавиашка гад! Ай! Сергий идёт! Ненавижу! Ненавижу! Всех ненавижу! В огонь вас! Всех в огонь! Ненавижу!

Обернувшись, я увидел отца Флавиана, очевидно уже сходившего куда‑то, так как на нём был одет какой‑то длинный сдвоенный фартук с крестами и короткие нарукавники, тоже с крестами. В руках он нёс маленький мешочек из золотой парчи и небольшую потёртую книжку. Вид его был деловит и спокоен.

Парализованный происходящим я безмолвно созерцал.

Едва Флавиан подошёл к несчастной, бьющейся о решётку девушке, как с голосом произошла разительная перемена:

– Не надо, Флавиаша, не жгись – голос зазвучал тихо, с ласковыми доверительными нотками – ну зачем ты с нами так! Не трогай нас – здоровым будешь, денег много дадим, епископом станешь!

Флавиан не обращая внимания на эту перемену, быстро положил на голову несчастной девушки свой золотой мешочек и тут же накрыл его концом своего фартука, прижав к Катюшиной голове. Раскрыв, очевидно, заранее заложенную в нужном ему месте книгу, он начал быстро и негромко речитативом:

«Бог богов, Господь господей…» Страшный вопль сотряс напряжённый воздух:

– Не выйду! Ай! Сергий! Ай! Не жгись! Не выйду! Флавиашка, гад! Ай! Сергий! Не выйду! Всех в огонь! Ненавижу!!!

Невзирая на эти леденящие кровь крики, на биение и судороги напрягшегося девичьего тела, отец Флавиан продолжал читать свою молитву, и с каждой фразой крики становились реже, судороги тише, и вдруг – точно из неё внезапно выдернули стержень – Катя охнула и, как подрубленная, рухнула к ногам Флавиана. Он, как ни в чём ни бывало, закрыл свою книжку, сунул её в бездонный кар‑ман своей широченной рясы, со вздохом нагнулся, поднял из травы упавший с головы Катюши золотой мешочек, перекрестился, нежно поцеловал его, и с удовлетворением произнёс:

– Благодарю тя, отче преподобне, яко не оставляешь нас еси.

Затем с улыбкой повернулся комне:

– Испугался? В первый раз всегда страшно. Да, в общем‑то, и не только в первый.

Я, потрясённый только что виденным, начиная приходить в себя, спросил: – Андрей, это что вообще сейчас было?

– Не Андрей, а Батюшка! Батюшка отец Флавиан! – старая знакомая вновь появилась неизвестно откуда – беса батюшка сейчас прогнал из Катеньки, вот что было! С приездом, молодой человек!

– Не я, мать Серафима, прогнал, сколько раз тебе повторять, а Господь, молитвами преподобного Сергия. Здесь – он показал мне тот парчёвый мешочек – мощевик с частицей мощей преподобного Сергия Радонежского. Он против бесов великий победитель был. Они ещё при земной его жизни, от одного его приближения разбегались. И сейчас его жутко боятся, когда он, по молитве к нему, помочь приходит. А уж мощи его для них – уголь раскалённый. Да, собственно, ты сейчас и сам всё видел.

– Да, уж… батюшка Флавиан… видел. Чуть головой не повредился. А у тебя здесь часто такое?

– Бывает. Да ты не бери в голову. Расслабься. Я тебе потом про всё это объясню. Пойдём с дороги чай пить. Мать Серафима! Поставь самоварчик!

– Уже стоит, батюшка, может гостям борщичка с дороги, поди оголодали?

– Вот это правильно, мать! Давай им борщичка твоего монастырского. И рыбки какой‑нибудь. Извини Алёша – мы мяса не едим. Я тебя потом к Семёну леснику на довольствие поставлю, уж он тебя утешит и дичинкой и домашнинкой, в общем обижаться не будешь. А, пока уж, нашего монашеского постного борщичка похлебай для разнообразия.

За разговором все, казалось, забыли о несчастной Катюше, продолжавшей лежать без чувств в траве у ворот. Даже, явно обожающая её, Клавдия Ивановна, не обращая на Катюшу ни малейшего внимания, спокойно разбирала свои, вынутые из «Нивы» авоськи.

Я нагнулся было помочь ей подняться, но её тело абсолютно безжизненно повисало при попытках приподнять её из травы.

Флавиан подошёл:

– Алёша, подожди – и взяв её за руку – Екатерина, встань!

И тотчас же тело девушки выпрямилось, и она прямая, словно оловянный солдатик поднялась на ноги. Глаза её открылись и, наполнившись благодарными слезами, сияя радостным светом устремились на отца Флавиана.

– Батюшка, дорогой! Спаси Вас Господи! Здравствуйте батюшка! Благословите!

– Здравствуй Катюша! – и осеняя её, как‑то хитро сложенными пальцами правой руки, крестообразно касаясь лба, сложенных ладошек, правого и левого плечей произнёс: – Благодать Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа на рабе Божией Екатерине! Христос посреди нас!

– И есть, и будет, батюшка!

– К Причащению готовишься?

– Постилась, батюшка. Сегодня каноны начну читать.

– Ну помогай Господь. Готовься. Клавдия! Ты там совсем закопалась! Бери Катюшку, идём трапезничать!

– Идём, батюшка, любимый наш, идём! Сейчас вот только рыжики никак не найду к столу‑то, любимые ваши. Ох грешница я окаянныя! Не благословилась ещё! Благослови честный отче и прости меня грешную!

– Благодать Господа нашего… Флавиан повторил своё благословение преподанное Катюше.

– И есть и будет! Вспомнила батюшка, они в пакете, я его ещё из машины не вынула!

И громко чмокнув благословившую руку, она переваливаясь словно утица, побежала к оставленной за воротами машине.

* * *

После неплотного, но какого‑то, уж очень вкусного, ужина («борщичок» и караси, жареные матерью Серафимой в сметане, были просто «нечто») мы с отцом Флавианом сели передохнуть в маленькой, очень изящно и со вкусом вырезанной деревянной беседке (золотые у Семёна руки – вздохнул Флавиан) в уютном уголке церковного садика‑дворика.

– Слушай… отец Флавиан! Объясни ты мне, Бога ради, что это всё‑таки было с Катей, у меня из головы никак не идёт этот крик жуткий, ведь и голос‑то, явно не её был. Как такое может быть? Она что, психически больная?

– Одержимая она.

– Что такое одержимая? Переведи на понятный, мне безбожнику, язык.

– Попробую Алёш; вот ты представь себе, что к тебе в квартиру ворвались бандиты, избили тебя, связали. Валяешся ты на полу безпомощный, а они из твоего холодильника продукты едят, твоё вино пьют, по твоему телефону мобильному разговаривают. А ты лежишь связанный с кляпом во рту и ничего сделать не можешь. Вот в этом положении ты и есть одержимый. То есть тот, кого держат в своей власти. Как раба. Так вот «бандиты» эти – бесы. А квартира – тело человека. Ясно?

– Нет. Кто такие бесы? Это что, как в сказке, чёртики такие с рожками и копытцами, что‑ли?

– Нет, конечно. Если уж с художественными произведениями сравнивать, то уж лучше с фильмами ужасов, помнишь, как там демонов изображают?

– Помню. Иногда очень даже впечатляюще, аж холодит.

– А, когда Катя кричала, не холодило?

– Ещё как! Был момент, думал меня от ужаса парализует.

– Вот видишь – чувство одно и тоже возникает, а почему?

– Почему?

– Да, потому что те киношные демоны почти что с «натуры» изображены. И многие среди режиссёров и художников гол‑ливудских с ними – бесами, личный опыт общения имели – кто через наркоту, кто через занятия оккультизмом. А, некоторые, так сознательно им и служат. Только, самый впечатляющий киношный образ – лишь жалкое подобие того, что бесы в реальности из себя представляют. Примерно как – рисунок и оригинал. Да, собственно, ты это немножко и сам ощутил. Ты ведь видел, как у Кати лицо изменилось?

– Видел.

– А голос был чужой?

– Чужой.

– Ну, а чей же, учитывая все сопутствующие ощущения?

– Наверное, его – демона… Тьфу! Слушай, я сейчас, кажется в бесов поверю… Но, подожди! Вот ты говорил про одержимость на примере квартиры и бандитов. Звучит убедительно. Но… А, если я дверь не открою – никто ко мне и не ворвётся. Дверь у меня, к примеру, стальная и глазок есть. Я же сначала посмотрю в глазок, а потом уж – либо пущу, либо нет. Где же тут сходство?

– Самое прямое. Я недавно в газете читал… что ты так посмотрел? Я газеты некоторые иногда читаю, как пастырь я должен иметь информацию о том мире, в котором моя паства живёт. Прочитал я, что квартирные грабители начали новый трюк при‑менять. Они и раньше, то – почтальонами прикидывались, то сантехниками или электриками. А тут, звонят тебе, например, в дверь. Ты в глазок свой смотришь, а за дверью симпатичная молодая девушка стоит с букетом цветов. Ну, ты подумаешь – этажом ошиблась или подъездом, надо ей помочь, подсказать, а то, может, по холостяцки и в гости пригласить. Открываешь дверь, а с боков – «братки» стриженные, ты и охнуть не успел. Также и в духовной жизни. Бесы, они же тебе хари‑то свои страшенные не покажут сразу. Они тебе симпатичненький грешок какой‑нибудь, заманчивый предложат, вроде: кольнись героинчиком – удовольствие получишь, а не пронравится, мол, так и не будешь больше. Главное – попробуй, дверь в душу приоткрой, ну хоть щёлочку. А остальное для них – дело техники, опыт у них многовековой.

– Слушай, а как же Катя, она что, тоже сама эту дверь открыла?

– Катя? Катя… сама конечно, бедняжка. Так, чтобы как она – сразу одержимой стать – не часто, слава Богу, бывает. Это надо по крупному «подставиться», чтобы бес сразу вошёл. А она подставилась. Только прошу тебя, тут секрета правда нет, то, что я тебе про неё расскажу, это весь К‑ч знает, история громкая была. Ты, главное, при ней вида не подавай, что знаешь, ей и так тяжко людям в глаза смотреть, не считая от беса мучений.

– Я постараюсь.

– Постарайся. Так вот: она в пятнадцать лет сиротой осталась, мать от пьянства умерла, а отца она сроду и не знала, дру‑гих родных нет, а чиновникам наплевать. И братик у неё был, шести лет. Вот они вдвоём в квартире и жили. Сам понимаешь для наркоманов К‑ских их квартирка местечко лакомое.

– Вот и подсадили девчонку на иглу. Как обычно – первая доза бесплатно, потом, как втянулась – квартира притоном ста‑ла, каких мерзавцев там только не побывало, за героин и девственность продала. А один раз, во время ломки, братика своего каким‑то «чёрным» за «дозу» отпустила.

– Чёрным – это кавказцам, что‑ли?

– Этого даже следователи не выяснили. А она и описать не смогла, «чёрные», говорит, были и всё. Вот и понимай как хочешь – то ли негры, то ли кавказцы, то ли ещё кто. Одним словом нашли его через день в парке мёртвого, всего исколотого и обес‑кровленного. Она его когда в морге увидела – сознание потеряла и четыре дня в себя не приходила, мальчишечку умученного так без неё и похоронили. А очнулась уже такая, как сейчас. Одержимая. Бес ведь не просто так входит в человека, чтобы только посидеть. Его задача всё существо человека, и душу и тело, погубить. В вечные муки ввергнуть. Вот и с Катей также. Сейчас уж четвёртый год как полегче стало. А то ведь, поначалу, два раза вены резала, из петли вынимали, под машину кидалась. Для бесов ведь лучше нет, чем человека до самоубийства довести – адские муки обеспечены. Счастье Катюшки, что Господь ей Клаву послал, иначе погибла бы точно.

– А Клавдия Ивановна кто ей будет, родственница?

– Да нет. Просто раба Божья, сестра во Христе. Клавдия после выхода на пенсию санитаркой подрабатывала в «психушке», куда Катю уложили после очередной попытки самоубийства. Она, как Катюшкину историю узнала, очень её пожалела. Так вместе из больницы и ушли – одна выписалась, другая уволилась. У Клавдии и живут вместе с тех пор. Она Катюшку и с Богом познакомила и в Церковь привела. Возит несчастную по святым местам, молится за неё, дай‑то Бог, чтобы все за своими родными так ходили, как Клавдия за Катюшей.

– А, скажи, отец Флавиан, что ж Катя теперь всю жизнь так мучиться будет?

– Господь знает. Хотя, когда были они в Почаеве, это монастырь такой на Украине, они туда к старцу ездили, к схиигумену Г‑лу, чтобы про Катину беду спросить, встретила их у ворот монастыря юродивая, смотрит на Катю и поёт: «шесть годочков – Мишеньке, шесть годочков – Катеньке». Спела несколько раз, перекрестила Катю и убежала. Братика её, как раз, Мишей звали и было ему шесть лет. Толковать‑то слова блаженной можно, конечно, по‑разному, но, возможно, что Катюше Господь шесть лет за её грех судил мучимой бесом быть. Однако утверждать это не возьмусь, мне, грешнику, Промысел Божий не открыт. А старец, кстати, их не принял. Передал через келейника, что они уже получили то, зачем приехали. А что он имел в виду: то‑ли Благодать Божью от мощей Иова Почаевского, то‑ли эти слова блаженной – понимай, как знаешь. Ну, ему видней, отчего он так сказал.

– Слушай, а то, что ей сейчас легче стало, это надолго?

– Как Бог даст. Может на месяц‑другой, а может и на недельку. Тут не предскажешь.

– Всё! Батюшка, отец Флавиан! Все контакты в голове уже оплавились. А я‑то, свои проблемки за беды считал! Ну, уж если это не «шоковая терапия», то я уже ничего в жизни не понимаю. Всё. Перегруз. Отпусти, как говорят, душу на покаяние. Мне бы сейчас сто грамм и в койку. Я «готов». Вон уж и темнеет.

Флавиан порылся в недрах своего бездонного поповского кармана, извлёк оттуда, какой‑то крошечный для его ручищи, телефон, нажал кнопку.

– Семён! Бог благословит. Ты в лесу? Дома? Сейчас к тебе мать Серафима одного раба Божия приведёт, приюти, Христа ради. Скажи Нине, что я благословил ему сто грамм той, которая у неё на зверобое с мятой. И груздочка, да капустки с клюковкой, ну, она сообразит. А спать положи его на чердаке в сенцо, московский дух выветривать. Спаси тя Господь с твоей благоверной Ниночкой.

Так, как я спал в эту ночь, я спал только в далёком детстве.