Глава третья. Терентий Чухонин, демобилизованный танкист, сидел на носу почтовой моторной лодки или, как ее называли в окрестных таежных селениях

Терентий Чухонин, демобилизованный танкист, сидел на носу почтовой моторной лодки или, как ее называли в окрестных таежных селениях, «почтаря», за спиною убаюкивающе монотонно тарахтел старенький движок, а навстречу по краям стеклянно‑голубой неоглядной речной шири медленно надвигались родные, до боли знакомые очертания берегов – темные, гривастые, топкие, крутобокие, обрывистые, песчаные… Таежные просторы Приамурья! И оттуда, из седых распадков и сизых сопок, из глухих чащоб, из‑за проток, топких марей, березовых колков и сосновых боров прилетал духовитый ветерок, гладил, словно материнскими ладошками, засмугленные на солнце и морозе скуластые щеки Терентия, щекотал ноздри давно неслышанными, знакомыми с детства запахами тайги – ароматами буйного разнотравья, грибным духом, прелым листом, терпкой дурманящей хвоей, пахучей сосновой смолой. Сердце Терентия от щемящей сладкой радости колотилось гулко и преданно, мир вокруг казался светлым и красивым, и Чухонину хотелось раскинуть широко свои руки, обнять неоглядные милые суровые края, краше которых и роднее у него нет во всем белом свете, хотя побывать пришлось за годы службы в разных красивых местностях. Родина – она и есть родина, своя навеки, одна‑единственная, как мать. Ее не выбирают, а принимают с рождения такой, какой она есть, какая выдалась на твою долю, чтоб не менять до конца дней жизни.

Терентий смотрел широко раскрытыми глазами и не мог наглядеться, нарадоваться. А навстречу текла‑струилась древняя сибирская река, темная у берегов, бурая, с легкой прозеленью вблизи, сказочно голубая вдали, чем‑то похожая на плавленое стекло, и там, у горизонта, где маленький и темный, как майский жук, катер деловито попыхивал тонкими струйками дыма, тянул две больших баржи, где сизыми дымными очертаниями вставали островерхие сопки, она как бы сливалась с краем неба, да так, что было непонятно – то ли небо опустилось и тонуло в раздолье живой воды, то ли сама река уходила в бескрайнее небо. Но и там, за этим видимым краем, тянулась и плескалась она дальше на север, раздвигая крутые берега, нанося песчаные откосы, обходя скалистые сопки, двигаясь могучими водами в страну голубого песца и нетающих льдов, бесконечного дня и глухой ночи.

Долго добирался Терентий Чухонин до своей таежной родины, ехал больше недели в гулком вагоне поезда, плыл на пароходе и теперь, одолевая последние десятки километров, катит на «почтаре» вместе с почтальоном – рябой и вечно угрюмой теткой Зазулей. Зазуля была при исполнении служебных обязанностей – она везла почту: на дне мотолодки лежали укороченные выцветшие брезентовые мешки, набитые газетами, журналами и письмами. Зазуля за эти три года не изменилась, какая была, такая и есть теперь. Терентий не знал еще, что у пожилых женщин наступает такое время жизни, когда молодость прошла, а до старости еще далеко, и года уже не откладывают на лице своих меток. Метки остаются только в душе и ложатся рубцами на сердце.

Терентий был рад встрече с теткой Зазулей. Она тоже была частицей родины. Тетка Зазуля – это ее прозвище. Кто и когда ее так окрестил, Терентий, конечно, не знал, фамилия у нее была другая, настоящая – Лукатина, а звали Марией Федоровной. Но никто и никогда в прибрежных селениях почтальоншу не называл по фамилии и имени‑отчеству. Тетка Зазуля – и всё. Она не обижалась. Привыкла, что ли. Терентий как‑то слышал давно, до армии, что в молодости она была другой. Улыбчивой. Лихо плясала. А пела – заслушаешься. Только трудно было ему верить в такое, словно не про нее рассказывали, а про другую. И еще Терентий знал, что в самом начале войны, как ушел на фронт ее муж, который был до войны почтальоном, тетка Зазуля пошла на мужнино место, взяла его мотолодку и с тех лет бессменно почтарит. Живет она одна, в своем доме. Муж погиб, на второй год войны пришла похоронка, дочь малолетней утонула в волнах Амура. Терентию кажется, что тетка Зазуля всегда была такой угрюмой. Он стыдно помнит, как она хлестала тонким прутом их, юрких пацанов, когда они ныряли с ее мотолодки. Помнит, как их нещадно ругали, когда, уже подростками, они насыпали сахару в бензиновый бак, и движок мотолодки заглох где‑то на полпути до районного центра, и тетка Зазуля чуть ли всю ночь гребла веслами…

– Так, знатца, домой? – спросила она, встретив Терентия, словно они только вчера виделись.

– Домой.

– Отслужил?

– Отслужил.

– Счас почту возьму и двинемся.

Терентий помог отнести почту – легко подхватил брезентовые увесистые мешки и зашагал по дощатому тротуару к берегу.

– Сильный ты… Мой тоже сильным был, по два почтовых мешка зараз носил, – вздохнула тетка Зазуля и надолго замолкла.

Молча завела движок, молча уселась, закутавшись в старый выгоревший на солнце и ветру плащ, молча двинулись.

А река Амур течет‑стелется навстречу, смывая грустные мысли, лаская глаза откровенной красотой природы. Короткое сибирское лето шло на урез, и стояли последние теплые дни. Солнце заметно укорачивало свой путь в небе, становилось скупее на жаркую ласку, тускло поглядывая на землю, как уставшая от бесконечной работы женщина, и подолгу спало, отчего темные ночи уже заметно удлинялись. Живая трава спешила насладиться своей жизнью и завязать семена для будущего потомства. Птичий молодняк выпархивал из тесного родительского гнезда и торопился опробовать свои крылья. Плескались утки с подросшими выводками у низких каменистых берегов, в зарослях тальника и стрельчатого камыша. Важно клохтали тетерки, пурхаясь на песчаном откосе. Цокотали белочки, прыгали по корявистым веткам, точили коготки, сносили в дупло лесные орешки и грибы, делали запасы на долгую зиму. А пауки колдовали солнечные дни. Они развешивали по сухостойным кустам и ветвям серебристую паутину, словно этой сетью можно было хоть ненадолго задержать уходящее лето.

Терентий смотрел вокруг, радовался, узнавал и думал все о ней, о своей Наталке‑Полтавке. Поселилась она в его сердце, свила прочное гнездо. Кажется ему, что всегда она рядом.

Когда уходил служить, тоже стояли такие теплые августовские дни. Проводы были шумные. Пили, пели, плясали. А когда прощались, когда садились на катер, чтоб ехать на сборный пункт в райцентр, вдруг подбежала к нему она, Наталка‑Полтавка. Полтавка – это прозвище такое у нее с самого детства. А фамилия у нее Цигина. Подбежала, налетела, как ветер, обхватила руками за шею, прижалась, поцеловала и – ходу! Терентий даже глазом не успел моргнуть. Весь хмель сразу вылетел из головы. Надо ж такое, а? Ведь не подпускала к себе, даже обнять не позволяла. А тут сама, при людях… Терентия толкали: пора, мол, на посадку. А он с места сдвинуться не мог, ноги приросли. Потом всю дорогу, все годы службы снилась ему Наталка‑Полтавка, ее горячие руки, ее один‑единственный поцелуй… Спросить бы у тетки Зазули про нее, да почему‑то не решался. На кончике языка приклеились слова. Робость одолевала. Боялся спугнуть мечту. Он жил надеждами и ожиданием перемены своей судьбы, как все молодые и сильные люди. Будущее открывалось перед ним, как эти амурские просторы, наполненные светом и теплотою. Терентий жил ожиданием встречи и тайно верил в счастливую близость с любимой. Верил – и все тут. Без тени сомнения. Поцелуй тот один‑единственный прощальный, словно живой печатью, скрепил их негласный союз, соединил их сердца.

А он сам так ни разу Наталку‑Полтавку и не поцеловал. Ни разу. Правда, Терентий цепко припомнил случай, когда мог поцеловать. Они сейчас проплывали мимо того места, где мог поцеловать, да почему‑то у него тогда духу не хватило. Растерялся, что ли? Все неожиданно так получилось.

Амур делал небольшой, чуть заметный поворот и подмывал крутой глинистый берег. У самого среза, оголенно выставив темные беспомощные длинные корни, в реку клонилась темная пихта. Корни слегка шевелились то ли от ветра, то ли от тяжести падающего дерева, словно хотели за что‑нибудь зацепиться, удержаться. «Ишь ты, река сожрала, земли‑то сколько!» – невольно отметил Терентий, вспоминая, что здесь до его ухода в армию росли кучно пихты, а дальше высился старый разлапистый кедр. Орехи у него были ядреные, скороспелые. А та пихта, что падает в реку, стояла недалеко от берега. Вот здесь‑то и прижал Терентий озорную Наталку‑Полтавку, разложил на обе лопатки. Он явственно помнил и сейчас опять увидел перед собой ее странно расширенные зеленоватые с крапинками глаза и застывший в напряженном ожидании полуоткрытый рот…

Она убегала тогда от него. Дразнила и убегала. «Счас тебе дам!» – решил Терентий и припустился за Наталкой. Та взвизгнула и понеслась. Они, ломая на ходу кусты, промчались мимо того кедра, пересекли поляну и углубились в лес.

За густыми кустами черемухи у этой самой пихты Наталка‑Полтавка вдруг остановилась и, круто повернувшись, шагнула навстречу. Терентий с ходу налетел на нее с радостным рычанием и, обхватив по‑мальчишески за талию, рванул на себя. Наталка‑Полтавка не удержалась, и они оба повалились на траву. Терентий, торжествуя, припечатал ее лопатками к земле, прижал крепко руками. А та вдруг странно повела себя, перестала сопротивляться. Стала податливой. Раскинула руки.

– Пусти, – выдохнула она чуть слышно, тяжело дыша теплом ему в лицо.

Терентий, радостно довольный, лежал на ней, как обычно лежал на своей ровне, на парне, которого смог побороть, сильно опирался руками на ее плечи.

– Пусти, – шепотом повторила Наталка‑Полтавка и потянулась к нему.

Терентий увидел близко‑близко ее глаза – большие, напряженно расширенные, чуть зеленоватые с коричневыми крапинками, как спелые ягоды крыжовника. И еще ее полуоткрытый рот, застывшие в ожидании губы.

Где‑то рядом застрекотал кузнечик. Наталка повела плечами, и руки Терентия сами соскользнули в траву. Она и не пыталась вырваться, освободиться. У Терентия помутилось в глазах, какая‑то волна захлестнула его, и он, застыв в напряжении, не знал, что делать, только растерянно смотрел и смотрел на Наталку.

– Ну, пусти… – она сама обхватила его за шею, притянулась к нему.

Терентий онемел. Он щекой слышал ее частое теплое дыхание, ловил запах одеколона от волос и сладко ощущал упругость напряженного девичьего тела… Но в следующую секунду Наталка‑Полтавка вдруг сухо отрывисто засмеялась, резко оттолкнула Терентия. Он неловко, покорно поднялся, стоял с пылающим лицом, чувствуя, как колотится сердце.

– Ну что уставился?.. Дай руку! – в голосе ее зазвучала какая‑то холодная злость. – Весь сарафан из‑за тебя… Опять гладить.

Терентий глотнул воздуха и, не глядя на Наталку‑Полтавку, смущенно протянул руку, помог встать. Она живо отряхнулась, поправила волосы и уже без злости, хмуро сказала:

– Пошли!..

После того случая Терентию, как он ни пытался, ни старался, ни разу не удалось побыть наедине с Наталкой‑Полтавкой. Она все время ускользала от него. До самого последнего дня, до отъезда на службу. А потом сама поцеловала… И сейчас, проплывая на мотолодке то памятное место, сердце Терентия снова застучало тревожно и сладко. Старый кедр стоял неподалеку от берега, возвышаясь над вершинами деревьев властно и горделиво.

– А кедрач‑то стоит, ядреный. Мы пацанами любили залазить на самую верхотуру. Далеко оттудова видать! – вспоминал громко вслух Терентий, словно этим хотел прикрыть свое тайное внутреннее волнение.

– В прошлое половодье часть берега снесло, – отозвалась тетка Зазуля.

– А какие новости‑перемены у нас? – машинально спросил он, думая о своем, о сокровенном.

– Никаких новостев, все оно как и было. Твои усе живы‑здоровы. У Макарихи корова в марь угодила и засосало ее. Да вот опять геологи появились.

– Какие геологи?

– Ну те, что землю дырявят да обстукивают. Все ищут чегой‑то. Начальник у них ишо молодой летами, но видный из себя. Казаковский его фамилия будет. Строгай, говорят, до жуткости, но справедливай, – и добавила, рассуждая: – А тута иначе нету возможности, народ такой кругом, что на шею сядут и не слезут.

Терентий оживился. Ишь ты, геологи объявились! Выходит, и нашенское таежное место не такое насквозь пустое и бессмысленное, если к нему интерес заезжие специалисты проявляют. И он для уточнения спросил:

– У наших краях геологи те?

– И у наших тож. А все больше они в Черных горах, в Мяочане. Нашли тама полезность какую‑то. Обживаются. Даж, говорят, для поселка тама дома рублят.

– Ну? – не поверил Терентий. – Дык у тех краях зверье не водится, охоты никакой. Какая ж там им жизнь?

– А им‑то что! На самолетах по воздуху продухты забрасывают, муку в мешках, мясо в железных банках, да сладкое молоко загущенное. Жить можна!

– На таких харчах можна, – согласился Терентий, деловито добавляя: – Тушенкой в армии кормили, и загущенным молоком сластился.

– Солдаты, чай, не дети малые, и без молока службу нести могут, – сказала тетка Зазуля укоризненно, словно уличила Терентия в неправдивых словах.

– Не солдатом пехотным служил я, а танкистом в бронетанковых войсках, – сказал с нескрываемой гордостью Чухонин, словно он был в тех войсках главным важным чином. – А загущенное молоко в нашем гарнизонном ларьке завались, бери сколько хочешь. Вскроешь банку штыком ножевым, и за один раз выдуешь, аж глаза зажмуришь от сладости и вкусноты.

– Кишки не слипалися? – хитровато спросила тетка Зазуля.

– Не! Наш командир говорил, что пища сладкая для мозгов человеческих очень пользительная. Так что геологам не зазря молоко такое выдается.

– Перед войной, когда ты мальчонкой несмышленышем бегал, они, геологи, в наших краях тож были. Аж из самой Москвы приезжали. Мой‑то все пакеты возил. То им, то от них на почту, – глухо произнесла тетка Зазуля и снова умолкла, видимо, вспоминая те, памятные для ее сердца, времена.

«Вот бы и у нас чего‑нибудь отыскали под землей, а? – мечтательно подумал Терентий. – Тогда б, может, и про наши места по радио или там в газетах… Красота!» Он улыбнулся своим мечтам и припомнил исхлестанные колесными протекторами и гусеничными траками нескончаемые полигонные дороги, крутолобые, в рассветном сиреневом мареве пригорки, алые от расцветших степных тюльпанов безлюдные просторы, да голубое, до боли в глазах, без единого облачка небо и проводы их, демобилизованных. Встали перед глазами товарищи, боевые побратимы по службе. Где‑то в глубине сердца Терентий тихо завидовал ретивым дружкам, которые отправлялись в знаменитые места, на ударные стройки. Музыка звучала в одних названиях – «Братская ГЭС», «Целинные земли», «Абакан – Тайшет»… Другие ехали домой в города, в обжитые давно края, где и машин много и разной техники. Терентий за годы службы полюбил железо и сделанное из него – машины, технику… Железо – это сила нашей жизни. А что его ждет в глухом, затерянном в дебрях тайги небольшом поселке? Когда он сказал, что даже трактора в их поселке не видели, то ему не поверили: ври больше! Нету, мол, таких мест. Он спорить не стал. Чудные ребята, пусть не верят. Сам‑то он хорошо знает: в поселке промышляют охотой и рыбной ловлей. Трактор ни к чему. Летом – мотолодка, а зимой – сани. Вот если бы на сани придумали поставить движок, как на лодке, это б дело… Охота в тайге стала бы сплошным удовольствием, получше, чем рыбалка. Края‑то у нас какие, одно загляденье! Река, почитай, главная на Дальнем Востоке. А тайга? Простор, душа веселится. И сейчас, оглядывая родные места, Терентий сердцем радовался, что не поддался горячим уговорам и сдержал слово, написанное домой в письме.

Тетка Зазуля плавно свернула, и мотолодка вошла в неширокую протоку. Вода в ней была темной, глинистой. Терентий Чухонин напрягся, вглядываясь вдаль, – за кедровой гривой, за светлым березовым колком откроется песчаная гряда, и там, на взгорье, одной улицею расположилось небольшое селение. Ничем не приметное, как и сотни других небольших селений на таежных реках. И живут в них обычные люди – рыбаки да охотники. Но для Терентия Чухонина оно особенное, несравненное, потому что это место и есть его родина.

Старший геолог Владимир Куншев победно всадил лезвие топора в шершавый ствол поваленной, а точнее, с трудом срубленной им длинной ели, и, наступив на нее, как на грудь поверженного врага, выпрямился, покачиваясь от усталости. Вытерев рукавом грубой энцефалитки вспотевший лоб, а потом второй рукою и лицо, растянул губы в улыбке. Пусть думают, что валить ели для него привычное дело. Как‑никак, а уже вторую огромную махину завалил. Сам завалил. Своими руками, которые до этого никогда в жизни не держали топора, а только карандаши, ручки, кисточки… Не то что б не держали, потому что такое утверждение было бы неправдой.

Владимир несколько раз, когда с родителями отдыхал в деревне, помогал хозяину рубить дрова, лихо раскалывая короткие пиленые чурки. Но та рубка дров была вроде игры, веселой забавы, по сравнению с тем, что ему, дипломированному геологу, приходится делать топором здесь, в дальневосточной тайге, в глухих дебрях Мяочана, о котором он раньше никогда и слыхом не слыхивал.

– Есть, вторая, – сказал он громко, словно с детства лишь тем и занимался, что валил деревья.

Рядом тюкали топорами и повизгивали пилами такие же, как и он, дипломированные специалисты и полные неумехи. Не в лучшем виде выглядели и рабочие поискового геологического отряда, в основном молодые парни, недавно демобилизованные из армии. Они довольно прилично умели орудовать лопатами, кайлом, пробивать шурфы и канавы, а вот повалкой деревьев, откровенно говоря, тоже многие занимались впервые. Лишь начальник отряда Петр Яковлевич Закомарин – бывалый геолог‑поисковик, мужчина крупный, осанистый, лихо орудовал топором, ровно отесывая бревно, обнажая белесое тело еще живой ели…

– Берегись! Володя‑а‑а!

И вслед за этим отчаянным криком раздался треск и шум падающего дерева. Владимир, оглянувшись, с ужасом увидел, что на него, ломая ветви крупной пихты, с треском валится с неба огромный зеленый ком. Откуда у него взялись силы на спасение, он так и не мог потом понять. В первое мгновение от неожиданной опасности, от нахлынувшего страха машинально втянул голову в плечи, готовый безропотно принять удар судьбы. Но в следующее мгновение жажда жизни взяла верх. Моментально напружинив ноги, он, оттолкнувшись от своей поваленной ели, сделал невероятный скачок в сторону ближайшей могучей ели и, обхватив ее корявый ствол обеими руками, рывком перебросил послушное тренированное тело в безопасное место, спрятавшись за этой самой елью. И только Владимир успел отскочить, как на то место, где он находился, с тяжелым придыхом рухнула срубленная ель, закрыв все вокруг густою колючей кроной. Наступила странная тишина, и вслед за тем раздался женский вопль:

– Вовочка!.. Вовочка!.. Они его убили?!

Спотыкаясь о коренья деревьев, которые, словно застывшие, одеревеневшие удавы и питоны, коричнево змеились по земле, переплетались и расходились, к месту падения сосны бежала перепуганная Юлька. Его Юлька. Еще недавно, минуту назад, гордая и самоуверенная, а сейчас – растерянная и перепуганная насмерть.

Опережая ее, к поверженной сосне подскочили двое рабочих, распиливавших бревно поблизости, и Петр Яковлевич, не выпустивший из рук топора.

– Ежели накрыла, то ему хана, – со знанием дела сказал белобрысый рабочий.

– Только нам еще такого ЧП не хватало, – промолвил Закомарин и, всматриваясь в гущу кроны, стал искать геолога. – Куншев! Куншев! Ты жив? Потерпи, слышишь, чуть‑чуть потерпи. Мы мигом крону раскидаем!..

Владимир, придя в себя, с трудом разнял руки, выпуская спасительный ствол дерева. Ноги, казалось, стали ватными и не держали. Он с трудом сделал шаг из‑за ели, из‑за своей спасительницы, выбираясь из вороха зелени веток. Глотнув густую слюну, выдохнул:

– Здесь я… Здесь!..

Петр Яковлевич повернулся на его голос.

– Ты? Куншев? Живой?! – удивленно и обрадовано воскликнул начальник. – Как же там очутился? Тебя отбросило?

– Не, сам я… Успел отпрыгнуть, – произнес Куншев, вылезая из‑под хвои. – Едва успел.

– Ну, брат, реакция у тебя! Позавидовать можно, – Закомарин тепло улыбнулся и протянул руки к нему. – Давай, помогу выбраться.

– Фартовый ты парень, – заключил белобрысый рабочий. – Как есть факт, что фартовый! От верной погибели ушел.

– Не, какой там фарт, – ответил Куншев, – обычная реакция. Боксерская. Уклонился от встречного удара…

– Еще тот ударчик! – не унимался рабочий. – Побольше тонны… Зацепил бы, так в лепешку.

– Вовочка! Вовочка! – подлетевшая Юлька повисла на Владимире, обхватив его руками за шею. – Живой? Живой! Мой дорогой, родной ты мой… Тебя не ушибло? Ничего не болит?..

– Нет, нигде и, кажется, ничего. Понимаешь, успел я, – промолвил Куншев, смущенный и счастливый тем, что Юлька обнимала его на виду у всех, – успел я, понимаешь…

– Что успел, родной ты мой? Что успел? – взволнованная Юлька, не стесняясь никого, прижималась к нему, заглядывала в глаза. – Что успел?

– Отпрыгнуть успел. Отпрыгнуть, понимаешь?

– И хорошо, что успел, счастье ты мое… Живой! Живой! – Юлька, не обращая внимания на посторонних, покрывала его лицо поцелуями. – Живой!

– Как видишь, живой и целый.

Владимир стоял ни живой ни мертвый, еще не пришедший в себя от пережитого страха, и в то же время непомерно счастливый, обнимал свою Юльку. Красивую Юльку, которая и в ночной темноте не позволяла притронуться, прикоснуться. Значит, действительно она любит его. Любит! Только его одного. Владимир блаженно полузакрыл глаза и, ощущая своей плохо выбритой скулой, подбородком ее нежную щеку, вдыхая аромат ее волос, шептал, утверждая и спрашивая:

– Мы поженимся, Юленька… Мы поженимся?..

– Конечно, Вовочка… Милый мой! Хоть сейчас…

– Справим свадьбу…

– Обязательно, милый. Хоть сегодня!.. Когда ты пожелаешь… Главное, ты живой! Как я рада, как я рада! У меня сердце холодом обдало и все вокруг потемнело, словно ночь наступила… Как испугалась за тебя!.. Как я испугалась!.. Теперь буду только рядом, ни на шаг не отойду… Милый ты мой, хороший… Это все Я‑я натворил! Злюка он и гадкий… Если бы что, я б ему глаза повыцарапывала… Не знаю, что бы с ним сделала!..

А в стороне Петр Яковлевич отчитывал этого самого Я‑я. Я‑я – это прозвище, сокращенное от имени и фамилии геолога Яшки Янчина. Тот стоял, высокий и нескладный, как вопросительный знак, понуро нагнув темноволосую голову перед начальником.

– Да нечаянно вышло, Петр Яковлевич, – оправдывался Янчин. – Совсем нечаянно… Не в ту сторону пошла ель… Сам не знаю, как так получилось… А тут еще при падении задела за пихту и вовсе повернула, изменила направление падения…

Но Петр Яковлевич не принимал никаких его оправданий. Был требователен и суров. Молодой геолог нарушил элементарные требования техники безопасности. Мог убить человека. В тайге не бывает мелочей, не должно быть и случайностей. А тем более небрежности и невнимательности.

Закомарин говорил ровно и спокойно, но именно за этой спокойностью и дышала самая неприкрытая мужская суровость. Начальник поискового отряда не допускал никаких поблажек. Отчитывая молодого геолога, Закомарин как бы давал ему понять, что ему все известно, что он умеет видеть каждого насквозь. Что за случайностью, возможно, стоял и определенный расчет. Янчин, как давно успел заметить Петр Яковлевич, недолюбливал Куншева. Завидовал ему, хотя никогда открыто об этом не высказывался и даже не подавал намека. Только Петр Яковлевич тертый гусь, он давно работает с людьми и научился, как говорят, читать между строк, разгадывать состояние человеческих взаимоотношений, их пристрастия и антипатии. Тем более что между ними встала девушка. Янчин имел какие‑то виды на Юльку, которая приехала по направлению на Дальний Восток вместе с Куншевым, после окончания Воронежского университета. Для Закомарина не было никакой тайны в том, что молодые люди заранее сговорились и вместе взяли направление в одно и то же место. А Янчин, приехавший из Ленинграда, как говорят, с ходу попытался заарканить девушку. Только у него ничего не получилось. Юлька умело пресекла его ухаживания, мягко говоря, отшила. Так не скрывалось ли за той чистой случайностью преднамеренное стремление убрать с дороги соперника? Объяснить ведь просто: ель упала не в ту сторону… Такие предположения и волновали Закомарина. Ему хотелось открыто сказать самоуверенному ленинградцу, что настоящим мужчинам подобные споры следует решать иным, более честным путем. И еще о том, что в подобной ситуации выбор делает женщина, потому что насильно никто никого не может заставить любить. Только об этом Петр Яковлевич промолчал, поскольку на глазах всего отряда Юлька открыто заявила о своем выборе, целуя и обнимая Куншева.

– Я еще раз серьезно предупреждаю вас, Янчин, и прошу сделать соответствующий вывод, – закончил Закомарин. – Еще одно подобное нарушение, и я вынужден буду отстранить вас от работы в поисковом отряде и отправить на центральную базу с соответствующей характеристикой. Учтите это на будущее.

– Учту, Петр Яковлевич, – Янчин покорно кивнул головой, признавая свою вину, а заодно, как показалось Закомарину, и свое полное поражение. – Разрешите продолжать работу?

– Продолжайте.

Закомарин посмотрел в спину удаляющегося Янчина и пожалел парня. Может быть, он действительно и не со злого умысла повалил ель на коллегу, такого же молодого геолога, выпускника Воронежского университета. И еще подумал о том, какие они, собственно, разные, этот Янчин и Куншев. Скромный и не гнушающийся никакой работой Куншев с первого дня появления в поисковом отряде как‑то сразу влился в коллектив. Его приняли и старшие товарищи, «старички», опытные геологи, и рабочие. Он не стеснялся спрашивать, задавать вопросы, открыто признаваться в том, чего не умел, и просил показать, научить. Это выходило у него вполне естественно. Адаптация к новым условиям жизни, работы в таежных походных условиях, немудреным, но важным простым обязанностям, рожденным особенностью жизни и быта, у него проходила легче, проще, чем у Янчина. А нового и необычного, вернее, непривычного для городского человека, было более чем достаточно. Жизнь в палатке, спальный мешок, общее немудреное котловое питание, самостоятельные маршруты, ведение полевого дневника, заложение и документация шурфов, канав, да и грамотное заполнение карт. А тут еще можно добавить и новую непривычную одежду – кирзовые сапоги, портянки, брезентовые робы, энцефалитки, накомарники. И плюс ко всему еще и непривычная обстановка – горы, тайга, холодные утренние росы, туманы, дожди, жгучее солнце и полчища гнуса, комарья, слепней… Все это вместе взятое порождало и новую систему ценностей. Надо не только многое знать по книгам, наставлениям, инструкциям, но и научиться таежным премудростям – уметь ориентироваться в тайге, в горах, точно выйти на участок, отмеченный в карте, проложить, а если надо, то и прорубить тропу в таежных зарослях, научиться правильно выбирать место и ставить палатку, быстро в сырую погоду разжечь костер и повалить дерево и многое другое, простое и нужное, чему не научила их ни городская жизнь, ни лекции, ни учебники…

Молодых специалистов в поисковом отряде много, они составляют добрую половину всего наличного состава. Естественно, что и возни с ними хватает. Учить приходится на каждом шагу и, казалось бы, растолковывать азбучные истины походной жизни. Люди они разные, прибыли из разных мест, большинство из них впервые в тайге и горах. И в этом молодом коллективе Куншев и Янчин как бы определяли два прямо противоположных полюса. Оба парня с характерами, дельные, знающие. У обоих мало жизненного опыта. Только Куншев в любой ситуации стремится не выпятить себя, не подчеркнуть, что он дипломированный специалист, имеет высшее образование, следовательно, имеет право на какие‑то особые привилегии. Наоборот, он охотно берется за любую работу, слушает советы старших и прислушивается ко всем, сам держится просто, умеет не показать и вида, что смертельно устал, и, выполнив свою работу, готов прийти товарищу на помощь, неназойливо и естественно, без лишних слов. А в палатке, после тяжкого дня, когда страшно хочется есть, никогда не потянется первым со своей ложкой в общий котел, не будет рыться в нем, выбирая лакомые кусочки. Каждодневная жизнь лицом к лицу с суровой природой ставила свои условия, и он, словно с детства бродил по таежным дебрям, сразу же принимал их. И умел скрыть от посторонних глаз свои сугубо личные отношения с Юлией. Закомарину, конечно, бросалось в глаза, что Куншев чаще, чем к другим девушкам, подходил к ней, оказывал ей по‑рыцарски разные услуги, но делал все это ненавязчиво и весьма тактично. Петр Яковлевич, конечно, догадывался и о том, что не случайно они оба из Воронежа взяли направление именно на Дальний Восток и попали в одну и ту же экспедицию. Лишь сегодняшнее событие раскрыло многим их давние взаимоотношения, нежную и суровую любовь друг к другу.

А вот Яков Янчин, прозванный Я‑я, и не случайно так прозванный, поскольку в его лексиконе эта последняя буква алфавита всегда стоит у него на самом первейшем месте, – занимал другую, прямо противоположную точку. Он представлял собой тех самонадеянных и самовлюбленных молодых людей, которые почему‑то уверовали в то, что приобретенные ими дипломы о высшем образовании, как некие высокие охранные грамоты, давали им право возвышаться над всеми другими, не дипломированными и без соответствующего образования, на которых можно смотреть свысока. Он убежденно считал ниже своего достоинства выполнять любые «простые работы» – отбирать пробы, документировать копуши и мелкие шурфы, закладывать канавы. Едва заявившись в Солнечное, еще до выхода в поход, Янчин в откровенной личной беседе заявил Закомарину о своих притязаниях, что он, дипломированный специалист, прибывший из Ленинграда, намерен работать с микроскопом, заниматься металлогенией, структурами рудных полей, определяя стратегию, – даже не тактику! – поисковых работ.

Закомарин в первый же день провел с ним беседу, пытаясь понять парня. Оказалось, что он из простой семьи, мать товаровед, отец – закройщик в ателье, а Яша – единственный в семье ребенок, любимчик, и единственный с высшим образованием. Одним словом, Яша, конечно, при яростной поддержке родителей, выбился «в люди», в «образованные», что и наложило определенный отпечаток на его эгоистический характер.

Закомарин узнал и о том, что сын ни разу не побывал на работе у матери, поскольку та работала на какой‑то незаметной базе, и тем более ни разу – в том ателье, в котором трудился закройщиком его отец. Яша стеснялся своих «простых» родителей, никогда не знакомил с ними своих товарищей. А когда случалось устраивать дома вечеринки, то заранее просил родителей, чтобы они, приготовив ужин, уходили к кому‑нибудь в гости, предоставив квартиру молодежи. И те, не чаявшие души в своем единственном сыночке, готовы были на все. Еще бы! Их Яшенька – видный общественник, лауреат городской математической олимпиады, комсорг школы, а потом – студент знаменитого университета, в который так и не смогли в свое время попасть ни отец, ни мать, – член комитета комсомола факультета, прилежный студент… И за все годы своей молодой жизни Яша ни разу не приготовил для себя обеда, не постирал ни одной рубашки, не подмел пола, никогда не держал в руках ни иголки, ни молотка.

Закомарину приходилось встречать таких молодых специалистов. Он знал, что ни в коем случае нельзя разубеждать их, спорить с ними, что‑либо доказывать, ибо это – бесполезное дело и пустая трата времени. Такому и возражать нельзя, доказывая его необоснованные претензии и желание заниматься только «высокими материями», определять стратегию геологической разведки. Надо, для пользы дела, лишь соглашаться: да, все это важно и интересно, вы несомненно окажете помощь экспедиции, поскольку дипломированных специалистов, умеющих глобально и масштабно мыслить, пока очень мало, считаные единицы.

– А для начала, для ознакомления с окрестностями, вы, конечно, не откажетесь помочь мне в простом деле, – попросил в конце беседы Закомарин. – Для вас, разумеется, это пустяк, а в плане работы отряда оно значится. Надо заложить канаву на пятом участке, поставить там работать двух канавщиков.

– Для ознакомления с местностью, конечно, не откажусь. Надеюсь, это не далеко?

– Отсюда по прямой не более трех километров. Вот карта, смотрите, – Закомарин достал карту и развернул ее перед Янчиным. – Вот здесь на карте нанесена канава для вскрытия перспективной на руду зоны. Нужно ли вам пояснять, как привязаться к местности, как взять азимут, как выйти на участок и найти место для канавы?

– Что вы, Петр Яковлевич! За кого вы меня принимаете?

– Извините, но я просто обязан по должности пояснить, проинструктировать.

– Полно, Петр Яковлевич! – самоуверенность так и перла наружу из Янчина. – Это ж азбучные истины для студента первого курса. Я сам справлюсь. Давайте карту.

– Пожалуйста, – Закомарин передал ему карту и добавил: – В десятиместной палатке, что у излучины ручья, возьмете двух канавщиков. Запишите их фамилии, – он продиктовал их имена и фамилии и добавил. – Они ребята работящие, дисциплинированные, но, к сожалению, малоопытные, недавно прибыли к нам, местности не знают.

– Ничего, ничего! Я сам найду, раз карта есть.

– Тогда прошу вас, предупредите канавщиков, что завтра пойдут вместе с вами на вскрытие новой канавы. Пусть они возьмут с собой весь инструмент и продукты.

На этом и закончилась их беседа. Молодой специалист должен выполнить, казалось бы, весьма простое задание. Простое для тех, кто знает тайгу, умеет в ней ориентироваться, кто имеет опыт работы в геологической партии, но только не для нового человека.

Как и предполагал Закомарин, эпопея «хождений по мукам» у Янчина развивалась по обычной примитивной схеме. Дипломированный специалист, который считал ниже своего достоинства обращаться за советом к простым техниками и тем более к рабочим, с картой в руках и компасом два дня искал то злополучное место, тот пятый участок, где должна быть заложена проклятая им примитивная канава. По карте она, та канава, почти рядом, в трех километрах от поселка. Но весь секрет открывался весьма просто. Одно дело – карта, а совсем другое – местность, да еще таежная, где в нескольких шагах ничего не видно. Закомарин знал, на что рассчитывал. То был первый вопрос на зрелость, когда экзамен принимала сама жизнь.

Точно такое же задание Закомарин ставил в прошлом году и перед Куншевым. Но Владимир повел себя в такой ситуации совсем по‑иному. Он так же охотно взялся заложить канаву и, посмотрев на карту, честно признался, что не знаком с местностью, никогда раньше в тайге не бывал, и попросил выделить ему хотя бы одного опытного рабочего, знающего тайгу, который помог бы правильно выйти на участок, указанный на карте.

А Янчин, гордый и самонадеянный, решал эту простецкую задачу самостоятельно. Проплутав достаточно по тайге, на вторые сутки наконец ему показалось, что он обнаружил то самое место, что указано на карте. Вроде бы справа та вершина, а прямо – искомая седловина. И расстояние до поселка вроде бы совпадает. Сделав зарубки на стволах деревьев, довольный, он возвратился в поселок. Там канавщики давно его ждали, кроя матом. Они – сдельщики, для них каждый час ожидания, не говоря уже о днях, это потеря заработка.

Взяв канавщиков, молодой специалист снова отправился в тайгу. На горняках тяжелые рюкзаки. Они понесли с собой рабочий инструмент: две кирки, две лопаты – с длинной и короткой ручкой кувалду, короткий лом, стандартный железный лист размером тридцать на семьдесят сантиметров и толщиною в полтора миллиметра, и другое, нужное в работе, снаряжение, да плюс еще и еда. Естественно, им шагать нелегко. А дипломированный специалист снова потерял ориентировку в тайге и никак не мог выйти на злополучное место, где он сделал зарубки на деревьях. Никак не мог найти его. И начал плутать. Но вида не подавал. Канавщики со своим нелегким грузом, обливаясь потом, брели за ним.

– Слышь, начальник, скоро ли придем?

– Сейчас, тут рядом, – нервно отвечал специалист, кусая губы. – Еще немного.

Очень быстро канавщики поняли, что геолог заблудился, а они вместе с ним. Сначала потихоньку, а потом во весь голос с красочным матюганом, они без обиняков начали излагать свои соображения о талантах работодателей, у которых твердая зарплата, о «спецах с корочками», у которых молоко на губах еще не высохло, а они – в начальниках. Если у специалиста хватало мужества, то он в таких ситуациях честно признавал свою ошибку, что заблудился, извинялся перед рабочими и спешил в поселок к геологам‑«старичкам» за советом. Янчин оказался более упрямым. Он задал канаву где попало, на первом «похожем» месте. Лишь бы «спасти» честь мундира. Но этим он только сильнее его пачкал, поскольку на следующий же день посланный Закомариным для проверки рядовой техник легко обнаружил, что канава прорыта совсем не там, где надо.

Обычно в подобной ситуации, после такого «урока», молодой специалист отбрасывал свое ложное самомнение и начинал прислушиваться к советам, учиться у «старичков». Но у Янчина так не произошло. Он встал на дыбы и потребовал перепроверки, доказывая, что он «правильно по карте задал канаву», и никакой критики в свой адрес не принимал. Не убедила его и перепроверка. Он считал, что перепроверявшие были «людьми Закомарина», и упрямо отказывался признавать их доводы, какими бы они убедительными ни были. Пришлось в спор вмешиваться главному геологу экспедиции. А после разговора с Вадимом Николаевичем, естественно, сам собою отпал вопрос о работе Янчина в штабе экспедиции.

А по дороге сюда, на участок, в первый же день похода он умудрился набить на ногах кровавые мозоли. Оказалось, что Яков никогда в жизни не носил сапог и не умел наматывать портянки. Накануне выхода в горы он просто выбросил портянки, как ненужные и лишние вещи, самоуверенно надеясь обойтись модными нейлоновыми заграничными носками. Этих носков у него была уйма, их ему присылала заботливая мамаша, где‑то раздобывшая в Ленинграде эти самые злополучные носки. Она присылала ему еще модные белоснежные нейлоновые рубашки, которые не надо гладить, а достаточно выстирать и повесить на плечиках. Так что стараниями матери‑товароведа и отца – закройщика ателье Яков был одет с ног до головы во все самое модное, броское, заграничное. Только все эти «тряпки», как про себя выразился Закомарин, никак не подходили для работы в тайге, в трудных походных условиях. Однако Янчин, несмотря на предупреждения, все же пошел в поход, надев под энцефалитку нейлоновую рубаху, и вместо портянок натянул на ноги две пары нейлоновых носков.

Закомарин и на этот раз не ругал его. К чему слова, когда парень наказал сам себя! На вечернем привале Петр Яковлевич, распаковав свой рюкзак, достал сменные портянки и, отведя Янчина подальше от группы, учил того наматывать эти самые портянки на забинтованные ноги.

– Учись, Яша, если тебе дороги твои ноги. Моя вина, что не проконтролировал, не проверил твое снаряжение, – сказал Петр Яковлевич. – Но я никогда не предполагал, что дипломированный геолог не знает таких важных мелочей. Неужели же за годы обучения ни разу не приходилось ходить в сапогах?

– Не приходилось.

– А на производственной практике?

– Практику я проходил в Средней Азии, в Казахстане. На целинных землях. Только в маршрутном походе ни разу не был. Больше с документацией работал. И по общественной линии, главным образом по комсомольской.

Закомарин только мысленно чертыхнулся, ругнул тех далеких и недальновидных казахстанских геологов, которые так небрежно отнеслись к производственной практике студента. Им‑то что, приехал он и уехал, а парню вот приходится учиться всему как бы заново.

– Ладно, – сказал он, – не отчаивайся. Каждый из нас хоть и не святой, а пути в геологию через тернии проходил, обдирая свою шкуру и набивая себе шишки. Как‑то кто‑то весьма мудро сказал: ошибки должны быть уроком, а не травмой, тем более не наказанием. Одним словом, Яша, учись на своем опыте! И не переживай!

– Да я особенно и не переживаю, – ответил Янчин, заворачивая ступню мягкой байковой материей. – Примерно, конечно, знал, куда еду, что меня ожидает. Так сказать, вполне сознательно и на полном серьезе! Раз решил делать себе биографию, значит – терпи!

– Какую биографию? – спросил как бы между прочим и не сразу Петр Яковлевич, заинтересованный его последними фразами.

– Ну, точнее, строку в своей биографии.

– Строку?

– Понимаете, самую обыкновенную. Что я – очевидец. Понимаете – очевидец, – он сделал упор на последнее слово, выделив, произнося округло каждую букву, как нечто важное и бесценное и, подумав, потом пояснил. – Чтобы в будущем, в любом споре, исчерпав все прочие аргументы, на вопрос оппонента: «А вы сами‑то там были?», смог бы утвердительно ответить: «Представьте себе, был! Был, когда там еще ничего не было, ни поселка, ни рудника, ни Бамовской магистрали!»

– Вы имеете в виду Байкало‑Амурскую железнодорожную магистраль, которую здесь намечали проложить еще до войны? – уточнил Закомарин, понимая своекорыстный и далеко идущий в будущее прицел молодого специалиста.

И еще подумал о нем, что не такой уж он и простенький и ясненький, этот самонадеянный неумеха. Как замахнулся! Через пару десятков лет, да, может быть, и значительно раньше, он припрет к стенке любого своего оппонента, любого, кто станет поперек его эгоистических устремлений: я там был, а вы?

– Да, Петр Яковлевич, тот самый БАМ. Сейчас разрабатываются и уточняются проекты, идут, как наверняка вы знаете, изыскательные работы по всей трассе магистрали, – Янчин, показав рукою на тайгу, закончил: – Железнодорожная линия проляжет где‑то здесь поблизости, скорее всего, чуть севернее. Я видел карты магистрали и запомнил эти названия – Баджал и Мяочан, оба горные хребты.

Янчин не уточнял, где именно он видел карты будущей дороги. Закомарин не спрашивал его об этом. Мало ли где мог Янчин видеть те карты? А если и не видел, а просто где‑то там, в Ленинграде, слышал от других, то что же? Дорогу‑то так или иначе должны когда‑то начать возводить, продолжить то, что не успели до войны. Его мысли сосредоточивались вокруг самого молодого спеца. И он повернул поток разговора в первоначальное русло.

– Конечно, конечно, это совсем разное дело – стать знатоком, изучая лишь литературные источники, документацию, составленную другими, или быть знатоком‑очевидцем. А в геологии это тем более важно. Химики, к примеру, могут ставить эксперименты, проводить свои опыты круглый год в лаборатории, никуда не выезжая. Хорошо и астрономам, их звезды не исчезают под снегом, как наши, на девять месяцев в году. Не говорю уже о чистых математиках и физиках. А вот нашему брату приходится только в поле собирать факты, только здесь он становится настоящим знатоком края. Так что я вполне понимаю значение звучного и веского слова – очевидец! – Закомарин, сказав это, как бы подготовил площадку для главной мысли, которую и выложил, правда, в мягкой форме. – Только, понимаешь, одни знания края, впечатления очевидца еще никого не сделали настоящим геологом. Тут и образ жизни должен быть соответствующий!

Янчин слушал и утвердительно кивал. Казалось, он полностью согласен с доводами Закомарина. Но Петр Яковлевич где‑то подспудно ощущал, что кивки Янчина были лишь своеобразной дымовой завесой, сиюминутным поддакиванием, а, в сущности, тот оставался самим собой. И что Закомарин ни на миллиметр не сдвинул его с места, с тех своих твердокаменных позиций. И в то же время хотелось верить в другое, в лучшее. Молодые всегда ершисты, а мы, старики, слишком придирчивы и привередливы. Не слишком ли он к нему придирается, цепляется к каждому слову?

Все это Закомарин вспомнил, глядя в спину Янчина, как тот неумело, но со старанием тюкал топором в твердое тело высокой ели, откалывая белесые щепки. Рядом с ним трудились такие же молодые и такие же в большинстве неумелые в рубке деревьев. Действительно, не слишком ли он, начальник, придирается к ним?

Как‑никак, а им всем вместе предстоит провести здесь и лето, и осень, и главное, зиму. Первую зиму на этом, по всему видать, перспективном на руду месте. Опробовать, щупать участок шурфами, пробивать канавы. Производить первую оценку своего, ими же открытого месторождения. Он так и подумал – «месторождения», хотя вслух никогда еще не произносил такого яркого, как вспышка молнии, слова. Говорил он скромнее: наша перспективная минерализованная зона.

Были посланы в Солнечный, в лабораторию, добытые здесь образцы. к всеобщей радости отряда, анализы подтвердили их утверждения: в образцах содержался касситерит. Руда, которую они так старательно ищут. Вадим Николаевич, главный геолог, поспешил к ним, чтобы лично убедиться в том, что в этой тесной горной долине, в междуречье шумного Толокана и игривой Левой Хурмули, действительно обнаружена богатая минерализованная зона, да к тому же не одна.

Вечером у пышущего жаром костра, за общим ужином, главный геолог похвалил всех членов отряда за открытые ими перспективные зоны, особенно за эту, богатую рудой. А потом спросил Закомарина, одновременно обращаясь ко всем:

– Ну и как думаете действовать дальше?

– Раз зацепились, то думаем не выпускать ее из своих рук, – произнес Куншев, высказывая общее мнение, сам удивляясь своей смелости, и обратился за поддержкой к Закомарину. – Верно, Петр Яковлевич?

– Что верно, то верно, – и добавил, глядя на главного геолога: – Если высокое начальство разрешит.

Вадим Николаевич сунул сухой прутик в костер, подождал, когда тот загорится, и потом поднес его к лицу, прикурил папиросу. Отблески маленького пламени как бы перекликались с большими, от костра, четче высветили волевой подбородок, углубили морщины на щеках. Выпустив дым, главный геолог не спеша ответил, как бы взвешивая каждое свое слово:

– Решение ваше правильное, я полностью присоединяюсь к вам. Думаю, что и начальник экспедиции Казаковский не станет возражать. И с управлением уладим, надеюсь, общими усилиями этот вопрос, – снова затянулся, и, улыбнувшись, продолжил: – Можете выбирать местечко под свой поселок да придумывайте и ему и всей зоне имя. Не помечать же его на карте стандартно‑шаблонным названием, вроде Безымянный или там Право‑Левобережный?

– Отряд наш как раз так и называется – весьма поэтично, в кавычках: Лево‑Хурмалинский, – вставил слово Янчин.

– Нашли зону, придумаем и название, – строго произнес Закомарин и мысленно представил себе, какие трудности взваливает он себе на плечи.

А через пару недель из Солнечного пришло «добро» на зимовку, на создание поселка своими силами.

Место под свой поселок выбрали чуть севернее, в пятнадцати километрах от временного летнего лагеря, на левом живописном берегу, на широкой поляне, окруженной девственной тайгою и нависшими над долиной вершинами гор, рядом с обнаруженной ими минерализованной зоной. Летний лагерь разобрали, перенесли и перевезли на лошадях быстро, как говорят, единым махом. А вот склады остались на старом месте. Для них еще в прошлом году срубили прочные складские помещения. Теперь же, используя теплое летнее время, через горы вьючным транспортом на лошадях и оленях начали завозить продукты, корм для лошадей, необходимое оборудование, зимнюю одежду. Закомарин планировал и склады перевезти на новое место, поближе к поселку, как только там срубят для них подходящие помещения.

У Закомарина не было и минутки свободного времени, поскольку новые обязательства по строительству поселка не исключали и старые, по плановому заданию ведения разведки, изучения местности. Так что волей‑неволей пришлось вертеться белкой в колесе и ему, и Куншеву, и подчиненным. Выручало лишь то, что основной костяк поискового отряда составляла молодежь. В молодости трудности и перегрузки переносятся легко и как бы играючи. После сытного обильного ужина и сна на свежем воздухе силы у каждого восстанавливались полностью.

Но молодость таила в себе и недостаток – отсутствие практических навыков, житейского опыта.

Поселок сам собою не вырастет. Надо приступать к строительству домов, одними палатками не обойтись. Но как их строить? Никто не умел, не знал, хотя на руках у каждого специалиста – соответствующий диплом об образовании. Чему только их ни учили в техникумах, институтах, в университетах – магматизму, плутонизму, нептунизму, разным теоретическим и историческим, общественным и философским наукам, дали множество знаний. Не научили только практике: как срубить простейший дом из подручного материала, как вести рабочую документацию – составить и закрыть наряды, как жить в тайге, да еще зимой. Научить всему этому никто не удосужился. До таких высоких простых истин учебные программы не поднимались, а, может быть, составители тех программ, сами не бывавшие, не жившие в таежных условиях, вообще считали подобные жизненные вопросы второстепенными и не столь важными для молодых специалистов.

Но строить‑то надо. Зима не за горами, хотя горы и рядом. Их хребты не удержат наступление холодов. Собрались вечером у костра на совещание. И выяснилось, что никто никогда не строил и не знает, как надо это делать, с чего начинать. А отступать некуда, тем более что из штаба экспедиции уже запрашивают: как идет подготовка к зимовке. Стали думать‑размышлять сообща. Среди геологов и рабочих нашлись такие, которые видели, как другие строили. Но в основном большинство видело городское строительство, как клали стены из кирпича. А как сооружают, рубят избу из бревен, никто не знал, не видел.

Как водится в таких случаях, разгорелся спор, нашлись смелые «теоретики» – дело, мол, не столь мудреное, вызвались и добровольцы‑охотники. И работа закипела. Стали валить прямоствольные ели, пилили их на бревна, очищали от коры и веток. Одним словом, начали…

Ошкуренные, остро пахнущие смолой бревна волоком, с помощью лошадей, подтягивали к месту будущей стройки.

Петр Яковлевич поднял свой топор и направился к бревну – надо отесать его до конца.

– Берегись!

С шумом и треском, обламывая ветви соседнему дереву, повалилась прямоствольная сосна, срубленная Яковом Янчиным. Я‑я, довольный своим успехом, стоял и, вытирая рукавом пот со щек и лба, устало улыбался.

Рядом с таким же глухим шумом и треском падали на землю другие сосны, старательно подрубленные геологами. Деловито стучали топоры сучкотесов, обрубщиков веток. Женская половина отряда занималась ошкуриванием стволов. Старший геолог Владимир Куншев и Юлия двуручной пилой делили стволы на бревна. Закомарин, взглянув на них, улыбнулся: они оба, и Владимир и Юлия, были счастливы. Работали лихо и с удовольствием, словно не пилили сырые стволы, с трудом вытягивая полотно пилы, а исполняли какие‑то таинственные, понятные только им одним, важные ритуальные действия. И среди стука топоров, повизгивания ножовок слышался чистый голос Юлии и мягкий, бархатистый – Владимира. Они исполняли шутливую геологическую песенку:

Помнишь мезозойскую культуру,

У костра сидели мы с тобой,

Ты на мне разорванную шкуру

Зашивала костяной иглой.

Закомарин с легким сердцем взмахнул топором, и от бревна, остро пахнущего смолистым духом, начали отлетать белесые щепки. Они вылетали из‑под лезвия топора, словно вспугнутые воробышки.

На душе было легко и радостно. Не у каждого геолога случаются в жизни такие счастливые дни. Закомарину, пробродившему в дальневосточной тайге десять лет, такая радость улыбнулась впервые: его отряд обнаружил богатое перспективное рудное поле и он сам будет продолжать вести дальнейшую разведку, определяя размеры, качество, состав руды…

Только ощущения полной радости почему‑то не было. Точил маленький червячок сомнения. Мысли невольно возвращались к странно упавшей сосне, чуть не прикончившей молодого старшего геолога. Случайно она упала на него или не случайно?