Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Глава вторая. Евгений Казаковский вошел в свой кабинет и нащупал рукою выключатель





 

 

Евгений Казаковский вошел в свой кабинет и нащупал рукою выключатель. Ярко вспыхнула под потолком большая электрическая лампа под неказистым абажуром, освещая довольно просторную конторскую комнату, немудреное убранство – двухтумбовый новый письменный стол, доставшийся ему от прежних руководителей экспедиций, этажерку, забитую книгами, шкаф, геологические карты, схемы и диаграммы, развешанные на грубо стесанных бревенчатых стенах, ряд стульев, широкий выступ печки‑голландки, да темное окно, в которое смотрел глухой вечер. После прохладной ветреной сырости улицы приятно было ощутить тепло помещения. Только стекла очков сразу же запотели. Евгений снял их, аккуратно протер носовым платком и снова водрузил на место. Взглянул на новые ручные часы и остался доволен.

– До начала планерки есть у нас в резерве почти тридцать минут, – сказал он вслух сам себе. – Очень даже хорошо!

И снова бросил взгляд на часы. Подарок жены, милой Эли, к тридцатилетию. Плоские, словно приплюснутые, модной марки «Полет», самозаводящиеся и легкие, как пушинка, не чувствуешь их на руке. И где она их только раздобыла? Из поселка никуда не выезжала, посылок из дому, из Москвы, не получала. Такие часики он видел лишь на руке одного командированного из столицы, из министерства, да у Виктора Андреевича Ермолова, начальника Геологического управления края. Вещица нужная, и как бы всегда ощущаешь тепло и заботу любимого человека, вроде бы она постоянно находится рядом. «Именно вроде бы» – снова подумал он и вздохнул: и сегодня придет домой поздно, сына застанет лишь спящим в кроватке… Каждый день одно и то же – хроническая нехватка времени. Нехватка не только для своих личных дел, для дома, семьи, но и для работы, а неотложные и важные дела не уменьшались, а увеличивались с каждым прожитым днем, порождая новые проблемы, срочные вопросы, задачи со многими неизвестными…

Казаковский снял потрепанную кожаную куртку, стянул с головы фуражку, отряхнул с нее свежие оранжевые опилки. Переоделся. Поправил галстук. А без куртки и фуражки он, казалось, выглядел совсем молодым, не руководителем крупной экспедиции, а серьезным студентом последнего курса, прибывшим на производственную практику. Среднего роста, плотный, жилистый, за каждым движением угадывалась внутренняя недюжинная сила, а чуть приметная сутулость указывала на успешные занятия чисто мужским суровым спортом – боксом. В толпе Казаковский вполне может казаться похожим на сотни других людей. Но вот когда он заговорит, когда вклинивается в спор, когда размышляет, мыслит вслух – тогда он преображается. Лицо его сразу делается иным, индивидуально неповторимым, необычно притягательным, запоминающимся, словно где‑то в глубине у него вспыхнул какой‑то мощный источник света, озаривший изнутри весь его облик. И от его лица, от темно‑ореховых вдумчивых глаз, от мягкой чуть приметной улыбки, от всего его облика, вместе с подкупающе мягкой белорусской интонацией голоса, как бы источаются невидимые лучи, создавая своеобразное силовое поле, которое, словно магнит, удерживает внимание собеседника, привлекает к себе, проясняя и раскрепощая сознание, делает равным партнером, которому доверительно произносятся слова, полные откровения и ясного смысла.

Одет Казаковский всегда просто, но подчеркнуто интеллигентно. Его предшественник всегда ходил в военном кителе, глухо застегнутом на все пуговицы. В любое время года облик его не менялся. И к такому руководителю привыкли. А привычка имеет на людей большую власть. Привыкнув видеть начальника в неизменном суровом кителе, люди не сомневались в его начальственном приоритете, поскольку он всегда был ясен и строг, как параграфы устава и закона. И тогда всем казалось, что именно таким и должен быть руководитель отдаленной экспедиции.

Казаковский с первого же дня пребывания на новом посту разрушил этот штампованный стереотип, надевая ежедневно современный штатский костюм, белоснежную рубаху и галстук. Евгений сознавал, что, разрушая привычный стереотип, он невольно вступал в конфликт и с теми негласными порядками, которые были заведены его предшественником. И косые взгляды на его тщательно отутюженные брюки, на галстук, некоторая отчужденность в разговорах как бы подтверждали подспудное существование конфликта, так нежелательного в первые месяцы его самостоятельной деятельности, в трудные месяцы становления экспедиции. И в какой‑то момент Казаковский не выдержал тона, чуть смалодушничал и, поддаваясь прошлому образу руководителя, купил себе галифе, китель, хромовые сапоги. Надел пару раз и, почувствовав себя в этой непривычной оболочке весьма неудобно, неуютно, – устыдился. Устыдился тому, что изменил сам себе. Своему жизненному правилу, своей натуре. Галифе и китель были оставлены для поездок на охоту и рыбалку. А на работу – в контору, на буровой, в штольне, – появился в костюме, белоснежной сорочке и при галстуке. И никак не иначе! Воспитывал окружающих своим личным примером – в таежных условиях можно и нужно одеваться по‑городскому.

Просматривая документы, Казаковский готовился к предстоящей планерке, которая состоится здесь в его кабинете после отработки стройповинности, обязательных для всех двух часов работы на стройке.

 

 

Казаковский пришел к себе в контору прямо с объекта, со стройки, где отработал положенные всем без исключения в геологоразведочной экспедиции, в том числе и для руководства, обязательные ежедневные два часа стройповинности. А там и пилил, и строгал, и гвозди забивал. Увлекся, ввязался по‑мальчишески в спор‑соревнование с такими же, как и он сам, малоопытными, но уверенными в себе доморощенными строителями: кто больше заколотит гвоздей с двух ударов молотка. Даже придумали мудреные инженерные головы научное определение «методу»: первый удар – направляющий, второй – закрепляющий. Мостили пол дюймовыми досками. Намахался как следует. Рука гудит от тяжести молотка…

А сколько было возни и шума на первых порах, когда вводили эту самую, обязательную для всех, стройповинность! И сверху, от вышестоящего начальства, и сбоку – от дотошных профсоюзных деятелей, ретиво следящих за соблюдением основ трудового законодательства, и снизу – от недовольных.

Велика ли радость, отработав свои обязательные восемь часов на производстве, еще два часа бесплатно махать топором или таскать носилки? А кому охота вкалывать еще и на бесконечных субботниках и воскресниках? На таких, толстошкурых, знающих законы и свои права, которые задарма и пальцем не пошевелят, не действовал ни личный пример руководителя, ни уговоры, ни разъяснения товарищей, что, дескать, строим‑то прежде всего для себя, а не для дяди, для своего же собственного благополучия в этом глухом отдаленном таежном крае.

И доводы и примеры отскакивали от таких, толстошкурых, как горох от стенки. Свободное время, разглагольствовали они, это их личное время, охраняется государственным законом и конституцией, и никто не имеет никакого права, чтобы принуждать к сверхурочным неоплачиваемым работам. Тем более что все строящиеся объекты не значились в планах, не предусматривались в сметах, ни денег и стройматериалов на них не отпускалось, и они, эти стройки, квалифицировались проверяющими ревизорами, как «самовольные», как «незаконные», хотя, если подходить объективно, они, эти возводимые объекты, были крайне необходимыми, нужными как элементарные минимальные условия для нормальной жизни и трудовой деятельности отдаленной экспедиции. Что было, то было. Но зато эти же толстошкурые люди умели выколачивать себе разные блага, брать за горло, требуя то, что им положено. Вынь да отдай, и в первую очередь! И тогда сама жизнь подсказала иную, более ощутимую меру воздействия.

Как раз к тому времени отстроили первые два многоквартирных дома. Вопрос распределения квартир, заселения домов решался на объединенном заседании партийного, комсомольского и профсоюзного комитетов. Атмосфера накалялась задолго до заседания, поскольку остро нуждающихся, первоочередных, было много, значительно больше, чем квартир. Были разные предложения по распределению жилья, в том числе и провести обычную в таких спорных обстоятельствах жеребьевку: пусть каждый претендент сам вытянет свой жребий, чтоб без обиды – судьба, мол, индейка, а жизнь копейка. И вот тогда‑то и встал член парткома буровик Суриков.

– Нет, так не пойдет! – сказал он громко и веско, по‑рабочему. – Это несправедливо. Не станем слепо доверять судьбе те вопросы, какие должны решить сами.

И высказал мнение, вернее, пожелание от имени буровиков: давайте заведем такой порядок, чтобы каждый его ощущал на себе как наивысшую честность и справедливость.

– Учет у нас ведется этой самой стройповинности? Ведется, сам записывал трудяг своей бригады. Так давайте и выложим на стол наши записи для всеобщей оценки. Сразу всем и станет ясным трудовой факт, вложенный в общее наше строительство, каждого очередника на квартиру или на место в детсадик. Отсюда и давайте танцевать, как от печки. Принцип должен быть для всех един, невзирая ни на должности, ни на положения: первыми будут получать квартиры в новом доме только те, кто больше отработал на строительстве. Так будет и по честности и по справедливости!

Предложение буровиков было поддержано, утверждено на общем открытом партийном собрании всего коллектива экспедиции и получило силу закона. Вполне естественно, что учет отработанным часам стали вести не только руководители подразделений, но и сами участники, поскольку те часы приобрели зримую весомость.

А тут еще подключилась комсомольская общественность. Поселок‑то в основном молодежный. Лучи сатирического «прожектора» высветляли конкретных лиц. Мало кому доставляло удовольствие прочесть свою фамилию, намалеванную на доске крупными буквами под заголовком: «А вот еще кого заждались на стройке!» И уж совсем было неприятным увидеть на себя карикатуру на белом экране перед началом киносеанса и под общий хохот услышать хлесткие частушки.

Поселок преобразовывался буквально на глазах, превращаясь в мощную опорную базу для планомерного наступления на подземные богатства Мяочана. Это радовало и укрепляло веру в правильности выбранного пути. А еще недавно были сомневающиеся, в том числе и среди руководителей экспедицией, когда Казаковский развернул перед ними свой план, свой проект ведения разведки месторождения, основанный на применении в первую очередь современных технических средств.

Нелегко ему достался тот проект. Писал по ночам, урывками, качая одной рукой детскую люльку, успокаивая сына, а другой – заносил обдуманные и обоснованные выкладки на бумагу. Газетой загораживал лампочку, чтобы свет не падал на сына и жену. А жена, проснувшись среди ночи, неслышно подходила к нему, прижималась теплым телом к спине, водила подбородком по небритой щеке и сочувственно говорила:

– Зачем себя мучишь, милый… Есть же готовые стандартные проекты, только привязывай их к местным условиям…

А когда он, оторвавшись от исписанных листков, принимался ей с жаром рассказывать о своем плане, она, конечно, понимала мужа и, бесспорно, соглашалась:

– Конечно, милый, так лучше… – и высказывала свои сомнения. – Но утвердят ли?

Она знала геологические поселки, хотя пришлось побывать и не во многих за шесть лет совместной жизни. Они, поселки, мало чем отличались друг от друга. Кто знаком с кочевой жизнью геологов, тот может легко себе представить их традиционный облик: в долине реки, обычно в живописном месте, привольно располагались пять‑шесть домиков, тут же рядом складские помещения, столовая, баня, и вокруг – палатки. Реже можно встретить поселки покрупнее, с магазином, клубом, столовой, медпунктом, производственными объектами, в общем, со всем, что крайне необходимо для удовлетворения самых элементарных требований временной жизни и ведения разведочных работ.

Вот именно против этой давней традиции, укоренившейся десятилетиями в геологоразведочной практике, против ненужных в наше время искусственно создаваемых трудностей, порожденных укоренившимися привычками, боязнью нового, и решил нацелить свой проект молодой руководитель. Он уже тогда не сомневался в богатом месторождении и в перспективности всего региона горного и сурового Мяочана. И нацеливался штурмовать его, используя современные средства и технику. Евгений Казаковский верил в будущее, верил в то, что экспедиции предстоит решать большие дела. При обсуждении проекта разгорелись баталии, руководство экспедиции разделилось на два лагеря – на специалистов, в основном молодых, с инженерной подготовкой, которые понимали и полностью принимали необычную новизну, предложенную Казаковским, и на открытых противников, «чистых» геологов, которые сгруппировались вокруг главного геолога Анихимова. Эта группа, хотя и малочисленная, состояла главным образом из тех, кто стоптал в геологических походах не одну пару сапог. И Вадим Николаевич, как бы подводя итог своим доводам, сказал на расширенном заседании партийного комитета:

– Проект, конечно же, хорош. Только мечтать можно о такой красивой жизни в тайге. Но, друзья, мы геологи‑разведчики, а не эксплуатационники‑промысловики. Стоит ли нам пускать здесь глубокие корни, обустраиваться, если никто не думает обзаводиться в Мяочане постоянной пропиской? – и, довольный своей остротой, закончил: – Мы здесь люди временные, а на дядю, на другое министерство, нам никто не разрешит тысячи рубликов тратить.

– Нет, Вадим Николаевич, говори конкретнее, – секретарь парткома Воронков, возглавлявший сложный производственный отдел, спросил в yпор: – Ты «за» или «против»?

– Поддерживаю. За хорошую инициативу, – ответил Анихимов и добавил, – но имею собственное мнение.

Проект после доработки отослали на утверждение в управление. И тут же приняли решение: не ожидая, пока вышестоящие инстанции утвердят проект, – а по опыту, особенно старшие товарищи, хорошо знали, что на рассмотрение, утряску и утверждение обычно уходит много времени, – приступить к его реализации имеющимися в наличии людскими силами и материальными возможностями, главным образом за счет максимально рационального использования средств, за счет выявленных внутренних резервов, в первую очередь экономии и широкого привлечения творчества масс – передовиков, рационализаторов, изобретателей. Тогда‑то и было принято и введено положение об обязательной для всего трудового населения экспедиции стройповинности: два часа работы на строительстве.

 

 

Приближалось время планерки.

Бесшумно входили руководители отделов и подразделений, тихо здоровались, рассаживались. У каждого было свое место, которое он когда‑то облюбовал и с тех пор занимал именно свое. Даже в этой мелочи чувствовалась своя производственная логика – сразу всем видно, кто из руководителей отсутствует и кто их заменяет. Казаковский с самых первых дней появления в экспедиции любил во всем соблюдать строгий порядок.

Вопреки давно и повсюду установившимся традициям он проводил планерку не утром, а по вечерам, после трудового дня, после обязательных для всех двух часов работы на стройке. По своему, пусть пока и не большому опыту, Казаковский знал, что вечернее время – самое удобное и эффективное для ведения производственного совещания. Удобное потому, что подчиненные не ждут своих руководителей и не слоняются без дела в «длинном перекуре», даже если планерка и затянется. А эффективное – потому что сразу же, по живым горячим делам легко подвести итоги прошедшего рабочего дня, определить слабые места, участки и тут же принять меры, наметив конкретные планы и задания на будущий завтрашний день. Чтобы каждый человек с утра, не мешкая, не теряя времени на раскачку, приступал к своей работе, зная, что ему предстоит сделать и на что надо приналечь.

Казаковский мыслил стратегически, призывая себе в союзники и предстоящую ночь: каждый руководитель подразделения перед сном еще раз вольно или невольно мысленно вернется в этот кабинет, на планерку, задумается над поставленными перед ним вопросами, над тем, как лучше решить свои текущие производственные задачи – расставить подчиненных специалистов, полнее использовать имеющиеся механизмы, поискать внутренние резервы…

Казаковский отложил ручку, поднял голову и через стекла очков оглядел присутствующих, кивком, улыбкою отвечая на приветствия тех, с кем сегодня не встречался. Кажется, все в сборе. Мельком взглянул на часы: еще есть минуты. И нет главного геолога. Что‑то он задерживается.

Недавно назначенный главным инженером Борис Алимбаев, еще не освоившийся со своим новым положением, положил на колени толстую синюю папку с документами, сметами, сводками, чтоб в любой миг подтвердить свои слова выкладками, цифрами. Сидит с серьезным лицом, сжав губы, только блеск огненно‑черных, слегка выпуклых глаз выдает его внутреннее напряжение и сосредоточенное внимание.

Как бы прикрывая Алимбаева своей крупной фигурой, уверенно сидит, закинув нога на ногу, Петр Александрович Зимин, заместитель Казаковского по общим вопросам. Фронтовик, человек решительный, смелый, инициативный. В густых темных вьющихся волосах заметна серебристая проседь. Она появилась недавно. Летом Зимин, по привычке, лихо надев на бок свою новую фуражку, отправился пешком в поисковую партию. Таежная узкая тропа пролегала по крутому склону – с одной стороны скала, с другой – крутой обрыв, а внизу шумела горная речка. И на повороте, огибая утес, Зимин нос к носу столкнулся с крупным медведем. Оба на какое‑то мгновение замерли. И, как сам Зимин рассказывал, у него от страха волосы встали дыбом, он качнулся назад, и фуражка упала перед носом зверя. Медведь тоже испугался, чудом повернулся на пятачке и бросился наутек. Оцепеневший Зимин видел бегущего медведя и свою фуражку, которая, сверкая лакированным козырьком, качалась на волнах, словно кораблик, и уносилась быстрой горной речкой.

Придя в себя, Зимин передвинул вперед кобуру нагана и продолжал дальнейший путь, не выпуская из рук оружия. На фронте бывал в разных переделках, чуть ли не ежечасно встречался со смертью, форсировал Днепр, не умея плавать, и ничего, а здесь – нá тебе! Серебряная метка в волосах…

Участок работы у Зимина ответственнейший – на его плечах лежит и обеспечение, и организация бесперебойной работы всех служб экспедиций, его редко можно застать в конторе, он по делам службы кочует по поисковым партиям, ближним и дальним подразделениям.

Рядом с Зиминым расположился напряженно сосредоточенный начальник отдела снабжения Фроликов, привыкший чаще слышать упреки, чем слова благодарности, поскольку на складах экспедиции всегда что‑нибудь не хватало, потому что не успевали завести, не смогли получить по нарядам, а то и просто «не выбили». И мало кто замечал и отмечал добрым словом бесконечные старания снабженцев, поскольку привыкли к тому, что так, мол, и положено, забывая о том, что экспедиция находится на приличном расстоянии и от ближайшей станции железной дороги, и от порта на Амуре.

Ближе к печке сидела Антонина Гавриловна Бордова, финансовая богиня экспедиции, главный бухгалтер, женщина плотная, полногрудая, крепко сбитая и довольно приятной наружности. Несмотря на природную полноту, она была подвижной и живой, любила повеселиться, потанцевать, особенно вальсы, обожала компании. Но на своей повседневной работе, особенно когда дело касалось финансов, Антонина Гавриловна становилась недоступно принципиальной и кремнисто твердой, не позволяя никому не то что нарушать параграфы сметы расходов, но даже подумать о нарушении. И в то же время Антонина Гавриловна, работая быстро и четко, смогла поставить дело так, чтобы каждый понимал и видел, что бухгалтерия служит производству, экспедиции, а не наоборот, как традиционно повсеместно пытаются утверждать представители бухгалтерии.

Антонина Гавриловна, нагнув голову, тихо смеялась, слушая Анатолия Алексеевича, начальника планового отдела, человека общительного, полнолицего, румяного, кругленького, весельчака‑анекдотчика, заядлого рыбака и мастера по части приготовления ухи.

В кабинете находились и другие руководители отделов и служб, секретарь парткома, председатель профкома и комсомольский вожак – жизнерадостная, ясноглазая и белокурая Валентина Сиверцева, по которой сохли многие парни, да и женатые тоже, но она сама обожала только одного мужчину, который казался ей идеалом, – Евгения Казаковского, но он, к сожалению, был уже женат. Свою тайну она хранила в глубине сердца, и никто никогда даже не догадывался о ее чувствах, а сам Казаковский тем более.

– Все в сборе, и я, кажется, не опоздал!

В кабинет скорым шагом вошел Вадим Николаевич Анихимов. В темно‑синем костюме, при галстуке и в кирзовых сапогах. На сосредоточенном хмуром лице лежала печать озабоченности, какая бывает у людей, которым вечно не хватает времени, и они открыто показывают окружающим свое внутреннее состояние, как бы подчеркивая свою деловитость и загруженность.

 

 

Впервые Казаковский встретился с ним три года назад, когда Евгений, назначенный главным инженером экспедиции, прибыл в Солнечный, в тогда еще только‑только определявшийся поселок. До этого они с Анихимовым виделись не раз в стенах управления, но те мимолетные встречи не оставили никакого заметного следа, если не считать чисто служебных отношений.

Вадим Николаевич к тому времени уже несколько месяцев находился в экспедиции, жил холостяком, занимая комнату в небольшой избушке, срубленной неделю назад из свежих непросушенных бревен. Во второй части избушки, за перегородкой, располагалась радиостанция.

К нему‑то и направился Казаковский в тот дождливый день своего приезда. С жильем в экспедиции было туго – многие дома еще только возводились, заселили всего несколько наспех срубленных изб, палаток и тех не хватало, в домах преимущественно в первую очередь размещали женскую половину геологоразведочного коллектива.

Дверь отворил среднего роста худощавый мужчина в нательной рубахе, в синих шерстяных штанах, заправленных в кирзовые сапоги. В руке он держал помазок, одна щека была густо намылена, и пена лежала толстым белоснежным комом, а другая – в темной, с редкой проседью, щетине.

– Проходи, – пригласил он запросто, словно они были знакомы давным‑давно. – Радировали о тебе. Закончу бритье, станем пить чай.

В углу стоял топчан, застланный, поверх матраца, серым суконным одеялом, в простенке, у окна, перевернутый фанерный ящик, заменявший стол, накрытый газетой, а посредине – железная печка, сооруженная из бочки, с трубой, выведенной в боковое окно. Казаковский поставил на пол свой рюкзак, снял мокрый плащ, и подсел к печке.

– Разуйся и поставь ботинки на трубу, они у тебя мокрые, – сказал Анихимов, не поворачиваясь, глядя в небольшое зеркало, привешенное к бревенчатой стене. – Под кроватью валенки, переобуйся. В нашей жизни ноги надо беречь, поскольку это единственный надежный наш транспорт.

Подпирая щеку языком, Анихимов с треском срезал опасной бритвой жесткую щетину. Казаковскому тогда, впрочем, еще особенно нечего было брить и раз в неделю, и он искренне подивился тому, что главный геолог так смотрит за собой. В экспедиции – он уже успел заметить – много молодых женщин, а они, как он знал, весьма придирчивы к внешнему виду.

Над топчаном на гвозде висел широкий ремень с кобурой, из которой торчала темная рукоятка пистолета, серый, давно не новый галстук и белая, не первой свежести рубаха. На другом гвозде – синий пиджак. «Выходит, ему приходится много мотаться, – подумал Казаковский с сочувствием, – если не всегда удается даже побриться».

Потом они представились друг другу. По всей форме. Пожали руки. Казаковский подал свое направление и приказ.

– А меня звать Вадим Николаевичем, будем знакомы, – сказал Анихимов и приятно улыбнулся. – Теперь нас двое главных специалистов. Уже хорошо! А то, понимаешь, замучился, все один и один, неделями мотаюсь по партиям, все с нуля начинать приходится, а тут к зиме готовиться надо… А у начальника своих дел по горло.

Выбритый, он выглядел моложе, ему можно было дать лет сорок. Высокий лоб, светлые, слегка вьющиеся волосы. Худощавое, с резкими складками обветренное солнцем и холодом мужественное лицо, удивительно теплые, добрые глаза чем‑то неуловимым напоминали Евгению отца, и он сразу же проникся к нему душевным доверием.

В войну дети рано взрослели, в пятнадцать были партизанами, в семнадцать становились солдатами в армии, а все равно тайно тосковали, – хотя никому и ни за что не признавались в этом! – по отцовской руке, по отцовскому слову. Опыта жизни, мудрого опыта старших – вот чего им не хватало, не доставало в жизни, хотя, кажется, за свою короткую жизнь Евгений успел повидать и пережить многое, даже чересчур много. И он искренне завидовал всегда тем, кто рос и креп рядом с отцом, своим ли, чужим – неважно. Ему всегда не хватало в жизни присутствия уверенного в себе взрослого годами мужчины. Жизнь рано разлучила Евгения с отцом.

Обо всем этом он размышлял позже, а в тот день Евгений ничего подобного не думал, а просто у него было такое ощущение, что после долгих скитаний наконец вернулся домой, сидит, обутый в батькины валенки, перед теплой железной печкой и пьет из пол‑литровой банки, заменявшей стакан, крепко заваренный чай, приправленный листьями лесной малины.

– Отдыхай пока, чай – вещь полезная, – говорил Анихимов, – а потом принесем дверь, соорудим тебе кровать. Как утверждают местные пророки, в тайге надо начинать с быта, а потом входить в курс дел. Идет?

– Идет, – тут же согласился Казаковский и благодарно кивнул.

И этим скорым своим ответом и благодарным кивком Евгений как бы принимал безоговорочно условия дальнейшей совместной их жизни и службы, предложенные Анихимовым, открыто признавая его старшинство. Впрочем, Казаковский был не первым и не последним из молодых специалистов, попадавших под влияние Вадима Николаевича после первой встречи.

Тот умел производить впечатление. Это у него выходило естественно, без натуги, как бы само собой. Таков он был. Энергичный, подвижный, нетерпеливый, склонный к резким суждениям, не терпящий возражений, умеющий, невзирая на лица и на авторитеты, говорить резкие слова, отстаивая свои убеждения и идеи, он был настоящим матерым геологическим волком, зубастым и опытным, за плечами которого большой личный опыт – десятилетия работы в тайге в разных поисковых партиях и экспедициях.

Анихимов и годами своей уже большей частью прожитой жизни был старше многих руководителей подразделений, многим годясь в отцы, включая и самого Казаковского. Естественно, что все это накладывало на Анихимова отблески бронзового монумента, и он сам всегда был готов, без внешней, бьющей в глаза показной величавости, а достойно и просто принимать дань уважения.

Вадим Николаевич оказывал сильное влияние на окружающих, особенно на молодых, еще не оперившихся специалистов, заражая их энергией, верой, своим личным примером и тщательностью в работе, без скидок и поблажек, и тем самым способствовал их становлению как высококвалифицированных мастеров поиска и разведки полезных ископаемых. Вполне естественно, что и Казаковский сам на себе испытал это влияние Вадима Николаевича и за годы совместной работы в экспедиции многому у него научился, хотя и не все принимая, и открыто, как и многие молодые геологи, признавал его лидерство.

В то же время Казаковский и сам рос как специалист, набирался сил, опыта; он, словно губка, вбирал в себя, впитывал все то лучшее и современное, что могло положительно сказаться на качестве его руководящей деятельности как главного инженера экспедиции, постоянно повышая свои знания, особенности в обширной области организации и современных методов управления производством, применял на практике, экспериментировал, пробовал, учился на ошибках своих и чужих, смело шел на риск, внедряя разные полезные новинки в повседневную действительность. Молодость, не обремененная цепями старых догматических методов и взглядов, пробивается сквозь них, как сильные зеленые ростки пробиваются сквозь прошлогоднюю слежалую, отжившую свой век жухлую листву и тянутся к солнцу, к его весенним живительно теплым лучам.

Казаковский за эти годы как‑то незаметно перерос своего наставника‑практика, и тот смутно почувствовал это появившееся превосходство и, в силу своего характера, не терпящего никакого превосходства над собой и возражений, стал болезненно остро воспринимать любые нововведения молодого главного инженера. Понимая умом верность и правильность действий Казаковского, во многом еще неопытного руководителя, он сердцем никак этого не хотел принимать и признавать. И тонкая трещина, которая возникла между ними, быстро расширялась, становилась заметной не только для них самих, но и для пытливого постороннего глаза.

Казаковский всячески пытался противиться и противостоять этим расхождениям, несколько раз они с Анихимовым говорили начистоту, в тайге, без посторонних ушей, шагая по тропе к поисковой партии, но всякий раз Евгений вынужден был признавать с огорчением, что снова натыкался на упрямое нежелание старшего вникать и терпеливо выслушивать обоснованные доводы младшего.

 

 

Главный геолог был чем‑то недоволен. В последнее время он почти всегда был чем‑то недоволен, хмуро встречая «наступление инженерии», и при каждом удобном случае открыто противопоставлял свою геологическую службу всем остальным службам экспедиции, искусственно вознося ее над всеми другими подразделениями, особенно над техническими, технологическими и даже организационными.

Вадим Николаевич уселся на стул рядом с письменным столом начальника и, закинув ногу на ногу, постучал ладонями по карманам, нащупывая папиросы. Вынул начатую пачку «Беломора», глянул на Казаковского, хитро прищурив глаза:

– Если, конечно, начальство не возражает… Только одну!

Он хорошо знал, что Казаковский не курил. Давно бросил. Знал и то, что Евгений, как и многие некурящие, не выносил табачного дыма и, естественно, ждал отказа. Ждал, чтобы тут же состроить страдальческую гримасу и, вздохнув на глазах у всех, спрятать пачку папирос, показывая, как ему тяжело, как его не уважают.

Так бывало не раз на заседаниях и планерках. Тонко рассчитанный ход приносил успех. Пустячок, а приятно. Но на сей раз он просчитался. Подвела привычка повторять свои ходы. Не учел особенности характера молодого начальника экспедиции, его наблюдательности и умения анализировать ситуации. Умение делать правильные выводы. И Казаковский сказал, как он обычно до этого говорил:

– У меня в кабинете не курят, вы знаете, – и тут же добавил, дружески глядя на главного геолога. – Но, беря во внимание ваш многолетний курительный стаж, Вадим Николаевич, сделаю исключение. Если и другие товарищи не против.

Никто, конечно, не возражал, со всех сторон послышалось:

– Пожалуйста! Пожалуйста!

– Курите на здоровье!

– Дыми, Вадим Николаевич, прогревай нутро!

Такого поворота он не ожидал. На какое‑то мгновение Вадим Николаевич замер с папиросной пачкою в руке. Выходило, что именно ему делают исключение, именно ему искренне сочувствуют. Мы, мол, потерпим, мы молодые, а вот ему, старику, конечно, трудно: сколько лет курит… За данью уважения проскальзывали обидные для него нотки снисхождения. Ему позволяли то, что не разрешали себе. И именно это уважительное снисхождение и укололо его больше всего. Вадим Николаевич как‑то растерянно улыбнулся.

– Да уж ладно, как‑нибудь… перетерплю! – Анихимов сунул пачку папирос в карман пиджака. – Я как и все!

– Что вы, Вадим Николаевич! – Казаковский поспешил ему на выручку, понимая состояние Анихимова, который попался, сам того не желая, в свою же собственную западню. – Курите!

Вадиму Николаевичу ничего другого не оставалось, как под улыбчивыми взглядами снова вынуть злополучную пачку и закурить. Но папироса не приносила успокоения, а ее теплый дым показался ему удушливо‑горьким, чужим и неприятным. Нужно было что‑то сказать в свое оправдание, выдать какую‑то фразу, чтобы перевести общее внимание от себя и как‑то сгладить неприятное впечатление, восстановить свое положение. И он нашелся в эти считаные секунды. Выпустив дым из носа длинной струей, повернулся к недавно назначенному главному инженеру Борису Алимбаеву:

– Не смогли бы вы разъяснить мне, что бы это значило? Я совсем запутался в вашей мудреной инженерной терминологии, – и с этими безобидными словами Анихимов произнес один из заковыристых терминов инженерной практики, растолковать который было не так просто, хотя сочетание слов и звучало вроде бы привычно. Произнося их, Анихимов стрелял дуплетом: он задавал вопрос Алимбаеву, но в то же время адресовал его и начальнику экспедиции, местному вождю всех инженеров.

Вопрос повис в воздухе. Алимбаев, умница и весьма эрудированный в своей области, как‑то сразу не нашелся, что ответить, потому что в двух словах трудно объяснить мудреную терминологию, да еще в данной напряженной служебной обстановке перед планеркой, когда все его внимание было сосредоточено на своих многочисленных подразделениях, за работу которых он нес лично персональную ответственность.

– Вадим Николаевич, это из области прикладной механики…

– Потом, после планерки, – остановил его объяснения начальник экспедиции и выразительно постучал пальцем по циферблату часов.

Казаковский понимал сложность заданного вопроса и, мысленно чертыхнувшись, не мог не отметить, что Анихимов оставался Анихимовым, в карман за словом не полез. Но он, Казаковский, не мог позволить кому бы то ни было в эти минуты перед планеркой распылять внимание на второстепенные, далекие от сиюминутных задач дня, вопросы. Он еще раз взглянул на часы и придвинул к себе микрофон. Все присутствующие как‑то сразу преобразились, сосредоточились. Зазвучали привычные, короткие, как приказы, фразы.

– Время. Включаем, – и Казаковский произносил уже в микрофон: – Внимание! Внимание! Начинаем планерку. Фестивальная, доложите о ходе работ. Пять минут.

Главный инженер, главный геолог, заместитель по общим вопросам, главный бухгалтер, парторг и другие члены руководящего штаба экспедиции с раскрытыми блокнотами, с карандашами и самописками в руках приготовились слушать, принимать информацию, записывать, отмечать в своих графиках, планах, реагировать на текущие задачи дня.

Фестивальная – крупнейшая партия. Судя по предварительным подсчетам, там тоже богатое месторождение касситерита. На Фестивальной наращивали объем разведочных работ, туда слали технику, направляли людей. И времени на доклад Фестивальной отводили больше, чем другим, пять минут.

– Работы идут по графику с небольшим опережением, – в динамике послышался ровный голос Григория Коваля, начальника партии. – За прошедшие сутки…

 

 

Коваль вырос как руководитель здесь, в экспедиции. Молодой, уверенный, цепкий, с хорошей инженерной подготовкой, недюжинными организаторскими способностями, не пугающийся трудностей и влюбленный в свое дело. Казаковский поверил в него и рекомендовал на пост руководителя. Поверил в него с первой же встречи, когда тот, после учебы с направлением в кармане, прибыл в Солнечный. Казаковский только получил комнату в свежесрубленной избе. Дверей не было, их по традиции использовали в качестве кровати, положив на ящики. Другой ящик служил столом. Вот на нем, после знакомства, они и устроили ужин при свете свечки. Разговорились, выпили бутылку армянского коньяка, привезенную Григорием, увлеклись, мечтая о будущем, о возможностях края. Казаковский доверительно прочитал ему раздел из своей диссертации, над которой тогда только начал трудиться, и оба не заметили, как за окном забрезжил рассвет. Алая заря, озарив часть неба, легла отблесками на вершины Мяочана. Укладываться спать было поздно. И Казаковский в тот предрассветный час потащил молодого инженера в штольню, где устроил самый настоящий экзамен по всем параметрам практической работы. Оба остались довольны друг другом. Казаковский тем, что Григорий – парень хваткий и знающий, такому можно доверять и самостоятельную работу. А Коваль – тем, что с таким начальством можно работать. Он так и подумал тогда: «с таким начальством».

Из штольни Казаковский поспешил в контору, а Коваль заторопился в избушку за своими документами. Переступив порог, Григорий сразу же почувствовал запах гари. Он с ужасом обнаружил, что на столе они, уходя, не потушили свечу. Она догорела до конца и подпалила лежавшие рядом исписанные ровным почерком листы, превратив в черный пепел брошенные на столе страницы диссертации. Некоторые из них продолжали тихо тлеть, испуская к потолку тонкие струйки голубоватого дыма…

Григорий растерялся. Надо же было такому случиться! Смиряя волнение, он взял остатки полугоревших листов, стал внимательно вчитываться в то, что осталось, что сохранилось. Потом положил на стол чистые листы бумаги, вынул свою самописку. Напрягая память, вспоминая все то, что слышал ночью, начал восстанавливать текст обгоревших листов, дописывать фразы, абзацы, положения…

За этой кропотливой работой и застал его Казаковский, который пришел в перерыв на обед, захватив из магазина буханку хлеба и мясные консервы. Узнав о случившемся, он не рассердился, поскольку считал, что и сам виновен в первую очередь. Ознакомился с работой Григория, который смущенно и растерянно топтался рядом, остался доволен – тот восстановил частично сгоревший текст почти полностью. Конечно, в дальнейшем от этого раздела почти ничего не осталось, Казаковский тщательно прорабатывал и продумывал каждое положение, по много раз переписывая каждую страницу своей научной работы. Но в тот день он с интересом отметил незаурядные способности Григория Коваля – его цепкую память, работоспособность и умение брать на себя ответственность и исправлять свои промахи. И не ошибся в своих выводах.

Григорию Ковалю поручили самостоятельную работу: возглавить поисковый отряд и провести разведку в горном районе бассейна реки Холдоми. Главный геолог Анихимов, которому тоже приглянулся молодой специалист, разрешил ему взять в отряд любого геолога из камеральной группы, занимавшейся изучением добытых проб. Идти в отряд согласился геолог Вячеслав Сагателян да еще Галина Маховская, студентка‑дипломница из Владивостока. Галина еще раньше знала Григория, и летний сезон для них закончился свадьбой.

И сам поиск оказался успешным. Удача сопутствовала молодым. Сначала в зоне ключа Красивый, названного так за горную суровую красоту, были обнаружены крупные глыбы серого кварца с хорошо видимыми крупными кристаллами вольфрамита и редкой мелкокристаллической вкрапленностью касситерита. А потом, после безуспешных маршрутов по обоим берегам и склонам гор в долине реки Холлами, вышли в бассейн шумной речушки, по берегам которой росли в изобилии кусты, усыпанные спелыми ягодами малины. Речушку тут же окрестили Ягодной. Урожай оказался не только ягодным. Первые же пробитые канавы вскрыли обломки кварце‑турмалиновых пород с густыми вкраплениями касситерита. Сами‑то они еще не были уверены в ценности находок, поскольку не предполагали, что касситерит может быть и серого цвета. Но в конце июля в отряд прибыл Анихимов и, ознакомившись с добытыми образцами, начал их поздравлять: «Да это же касситерит, ребята!» Вадим Николаевич задержался в отряде, сам ознакомился с местами, где были пробиты канавы, наметил пути дальнейшей разведки перспективного района. А потом, за ужином, предложил провести своеобразный конкурс на лучшее название месторождения. Спорили допоздна, отвергая одно название за другим, но ничего хорошего придумать не могли.

Галина, устав слушать охрипших взволнованных мужчин, включила походный ламповый радиоприемник и настроилась на московскую волну. Столица передавала прямой репортаж о Всемирном фестивале молодежи.

– Тише, ребята! – попросила Галина. – В Москве открылся Всемирный фестиваль!

– Фестиваль? – переспросил Григорий. – Так это же здорово, а? Фестиваль!

Анихимов и Сагетелян не возражали: название вполне приемлемое. И звучное. Месторождение получило свое имя. Но разве могли они тогда предполагать, что через годы Фестивальное месторождение выйдет в первый ряд и станет соперничать по своим запасам даже с самим Солнечным? Но до тех дней еще было далеко, предстояло пройти долгий путь поиска и разведки.

 

 

Судя по докладу Григория Коваля, разведка идет полным ходом. «У Галины скоро день рождения, – вспомнил Казаковский, делая пометки в своем журнале по ходу доклада, – надо не забыть поздравить и что‑нибудь придумать с подарком».

И здесь, в кабинете начальника экспедиции, и за бревенчатыми стенами конторы, за десятки километров отсюда в таежных глухих местах, где находятся поисковые и разведочные партии и отряды, в палатках и вагончиках, на буровых и в конторах при штольнях, и во многих других подразделениях обширного хозяйства геологоразведчиков в эти минуты руководители слушали ровный, уверенный, чуть хрипловатый голос Григория Коваля. Начальник Фестивальной партии выкладывал цифровые данные – проценты и, главное, метры. Метры прорытых шурфов и пробитых канав, метры, пробуренные в глубь земли, метры, пройденные горнопроходчиками в штольне…

Производственные показатели были нормальными, как говорят, на уровне. На Фестивальном месторождении укладывались в жесткий срок объемных плановых заданий. Но укладывались с трудом, напрягая все свои силы.

Это понимали Казаковский и сидящие вместе с ним руководители подразделений. Они хорошо знали техническую оснащенность Фестивального, людские резервы и возможности. Но они понимали и другое – в разгаре летний сезон, стоят солнечные недели, длинные световые дни, когда еще возможно подналечь и вырвать объем работ, особенно по пробивке шурфов и канав. А вот по этим‑то показателям за последние дни и не видно заметного прироста. Осенью и зимой пробивать их будет значительно труднее.

Когда Коваль закончил, Казаковский спросил именно об этом.

– Людей не хватает, Евгений Александрович, – ответил Коваль.

– Организуйте третью смену. Временно, до первого снега и морозов. Поговорите с народом, есть немало таких, которые стремятся подзаработать, привлекайте с других объектов на эту третью смену, – и посмотрел на председателя профкома. – Профсоюз не будет возражать?

– Если мы промолчим, из теркома шею намылят, – хмуро ответил председатель профсоюзного комитета.

– Шея у нас крепкая, выдюжим. Действуйте, Григорий Федорович! – сказал Казаковский и обратился к собравшимся. – У кого есть вопросы к Фестивальной?

– Воздухоочиститель доставлен? – спросило Зимин, заместитель начальника экспедиции по общим вопросам.

– Вчера прибыл. Спасибо. Приступили к наладке.

– Как с наглядной агитацией по выборам в местные советы? – спросил Воронков, секретарь парткома.

– Все, что от вас получили, Геннадий Андреевич, используем. И своими силами делаем. В общежитиях, красных уголках. Приезжайте, посмотрите и подскажите.

– На следующей неделе ждите.

Больше вопросов не было. Казаковский придвинул микрофон:

– А у Фестивальной вопросы есть?

– Имеются. Очень нужен шифер. Заканчиваем своими силами детский садик.

– Мы же завезли вам шифер в начале месяца, – сказал веско Фроликов, начальник отдела снабжения, заглядывая в свои бумаги. – Дали сверх лимита!

– Два жилых дома покрыли тем шифером и гараж. Срочно нужен еще, – в голосе Коваля звучала просьба.

Требовать он не мог, поскольку свой лимит на дефицитные стройматериалы Коваль давно выбрал. Но продолжал строить. Казаковского это радовало – там, на Фестивальном, используя опыт Солнечного, с первого же дня ввели обязательную для всех стройповинность.

– Для детского сада найдем, – пообещал Казаковский, жестом руки останавливая возражения хозяйственника. – Еще вопросы есть?

– Пока нет, – ответил Коваль и бодро закончил: – Работаем!

Прошло ровно пять минут. Евгений, сделав пометки, перевернув страницу в своем журнале, произнес в микрофон:

– Озерная! Доложите о ходе работ. Три минуты.

– Трудимся по графику, укладываемся в сроки. На западе в долине реки Гайчан зацепились за рудопроявление. Приступили к изучению выявленной зоны шурфами и канавами, – начал докладывать начальник поисковой партии Борис Васильевич Миронов.

Докладывал он обстоятельно, и в его мягком приятном голосе звучала уверенность делового, знающего цену труда, опытного специалиста. Произнесенные им проценты и метры как бы обретали весомость и зримость, поскольку каждую цифру он подавал как‑то выпукло, крупно, словно выводил мелом на доске.

Миронов был по‑своему мудр. Казаковский знал, что тот любил поразмыслить о смысле жизни человека на земле, о его призвании, о внутренней основе, о мотивации поступков. И в то же время отличался скромностью и простотой. Умел держать себя и был, несмотря на внешнюю мягкость, волевым и кремнисто‑твердым. В самых сложных ситуациях Миронов никогда не терялся, проявляя силу духа и личное мужество. И все это вместе взятое создавало ему определенный авторитет. К нему охотно шли за советами, доверяя свои сомнения и поверяя свои тайны. И этот умудренный природою человек имел свои слабости. Борис Васильевич много лет подряд выписывал себе детский журнал «Мурзилка» и во всеуслышание утверждал, что это «один из умнейших журналов».

Едва он кончил докладывать, как оживился Анихимов. Сообщение Миронова о том, что они «зацепились за рудопроявление», заинтересовало главного геолога. Рудопроявление – это по его части. Вадим Николаевич, загасив папиросу, нетерпеливо вставил свое распоряжение:

– Борис Васильевич, срочно высылай‑ка образцы для анализа!

– Уже отправил, Вадим Николаевич, – ответил Миронов и добавил, что «зацепились», кажется, за что‑то стоящее, что он, посоветовавшись со своим старшим геологом, пошел на частичное нарушение планового поискового задания: снял с малоперспективного участка проходчиков канав и перебазировал их на тот, перспективный. И Миронов уверенно закончил:

– Планируем здесь задержаться до зимы, чтобы уже в этом году выдать предварительную оценку.

– Ваши действия одобряем, – поддержал его Казаковский.

Конечно, рудопроявление в близлежащих горных районах Мяочана не новость. И в других отрядах имеются перспективные площади. Но кто знает, во что выльется дальнейшая разведка в долине горного озера Амуд? Может быть, и там откроют рудное месторождение?

Доклады шли один за другим. Коротко, деловито, сухо, как рапорты военных с передовых позиций. На Перевальном у Юрия Бакунина перебазировали единственную буровую на новое место и на днях забурятся. На Лунном у Виктора Лемина в одной из канав вскрыли выход рудного тела, правда, маломощного. Гайчинская разворачивала поисковую разведку. О состоянии дел в Лево‑Хурмалинском отряде доложил старший геолог Владимир Куншев. Его уверенный голос звенел, как туго натянутая струна.

– А где сам начальник? – спросил Казаковский.

– Закомарин? Он с рабочим на рассвете отправился к вам, на центральную базу. Понесли образцы в лабораторию и смету на обустройство поселка. Планируем и зимой вести разведочные работы, главным образом канавами и шурфами.

 

 

При упоминании фамилии Закомарина, начальника геологоразведочного отряда, многие заулыбались, живо представляя себе этого энергичного, неунывающего и всегда полного всевозможных идей, гораздого на всякие выдумки и розыгрыши, моложавого, с задорной лукавинкой в глазах, крупнотелого, плечистого, кряжистого, чем‑то похожего своей внешностью на борца, физически сильного и доброго сердцем человека. Кое‑кто, не скрывая своей улыбки, поглядывал многозначительно на главного бухгалтера. И сама Антонина Гавриловна не удержалась, улыбнулась тепло и искренне, вспоминая недавний конфуз.

Дело было прошлой весной. С вечера как‑то мягко дохнули теплом юга ветры и помогли таянию снега. За ночь перед конторой экспедиции и клубом во впадине из крохотной лужицы образовалась огромная грязная лужа. Она стала преградой для многих служащих, спешащих утром на работу. Обойти ее было делом нелегким: нужно перелезать через завал дров и огибать здание клуба. А пересечь лужу по кратчайшей прямой к крыльцу конторы можно было лишь в резиновых сапогах.

А Антонина Гавриловна вышла в то утро из дому в ботинках. Она и остановилась перед лужей в раздумье: возвращаться ли домой и переобуваться или же попытаться обойти проклятую жидкую преграду. До начала работы оставались считаные минуты. И тут перед конторой неожиданно оказался Закомарин, обутый в высокие резиновые сапоги. Он прибыл по своим делам и именно в бухгалтерию. Петр Яковлевич галантно предложил Антонине Гавриловне свои услуги:

– Позвольте, я перенесу вас и доставлю в лучшем виде к месту службы!

Главный бухгалтер, не раздумывая, тут же согласилась. Обхватила Закомарина за шею и устроилась у него на широкой спине. Петр Яковлевич деловито крякнул – Антонина Гавриловна была женщиной крупной, увесистой, – и смело шагнул в лужу. Чем ближе он подходил к заветному крыльцу конторы, тем лужа становилась глубже и глубже. Где‑то на полпути, когда вода доходила до колен, Петр Яковлевич неосторожно наступил на скользкий кусок льда, или, может быть, на обледеневшую крупную гальку, и, скользя, зашатался. Балансируя растопыренными руками, как канатоходец, он пытался сохранить равновесие. Антонина Гавриловна по‑бабьи взвизгнула, и в следующую секунду они оба ухнули в лужу, окунулись в мутную холодную жидкость. Под хохот невольных свидетелей их «купания» Петр Яковлевич и Антонина Гавриловна, помогая друг другу, выбрались из злополучной лужи и невольно сами рассмеялись. А потом каждый из них поспешил к себе домой, чтобы скорее переодеться в сухую одежду.

Вот с тех пор при одном упоминании фамилии Петра Яковлевича, да еще в присутствии Антонины Гавриловны, всегда многие улыбались. Да и они сами, понимая комичность тех минут, не обижались на улыбки. А Антонина Гавриловна после совместного купания в луже с Петром Яковлевичем даже стала как‑то благосклонно относиться к Лево‑Хурмалинскому отряду, оперативно, порой и вне очереди, проводя бухгалтерские документы через свою службу.

– Вопросы к Лево‑Хурмалинскому есть? – Казаковский обратился к руководителям отделов и подразделений, сидящим в его кабинете.

– Как с наглядной агитацией по выборам в местные советы? – спросил Воронков.

– Спасибо за присланные материалы и плакаты. Используем их. Да еще сами фотомонтаж сделали, – ответил Куншев.

– Заявку на четвертый квартал задерживаете, – сказал хозяйственник.

– Закомарин несет с собой все заявки, – отозвался в динамике голос Куншева.

– Протокол последнего комсомольского собрания задерживаете. Поторопите комсорга, Владимир Борисович, – попросила Валентина Сиверцева.

– Закомарин несет все протоколы собраний: и партийного закрытого, и комсомольского, и общего профсоюзного.

Больше вопросов к Лево‑Хурмалинскому не было. Казаковский спросил Куншева:

– А у Лево‑Хурмалинского вопросы есть?

– Конечно, есть! Но их будет утрясать сам начальник, к вечеру ждите Петра Яковлевича. Он доберется своим ходом до перевала, выйдет к буровой. Дайте знать на буровую, пусть там дежурная машина его подождет, если припоздает.

– Сообщим, – ответил Петр Алексеевич Зима, делая пометку в своем журнале.

Планерка шла энергично и плотно. За полтора часа успели сказать свое слово все начальники геологоразведочных партий, отдельных поисковых отрядов, специализированной партии геофизиков, топографов, руководители штолен, буровых, а также многих других подразделений и служб, необходимых для работы и жизни в тайге – ремонтных мастерских, гаража, электростанции, дорожно‑строительного отряда, пекарни, бани, столовой, поликлиники, почты, магазина и школы.

Выслушав доклады с мест, Казаковский провел планерку со своим штабом экспедиции. Подвел итоги дня, определив задачи на завтрашний день, кому чем заниматься и в каких подразделениях побывать, на что обратить внимание, что проконтролировать, какие вопросы решить.

– На сегодня, кажется, все, – сказал Евгений, закрывая планерку. – Все свободны. До завтрашнего! – и добавил: – Остаются только члены редколлегии радиожурнала.

 

 

Каждый вечер, сразу же после передачи последних известий столичного радио, включался местный радиоцентр. В каждом доме, в каждом поселке, в каждом отряде, в благоустроенных общежитиях и походных палатках слушали свои, местные, последние известия: о выполнении плана геологоразведочной экспедицией по разведке полезных ископаемых, по их приросту, итоги, вернее, ежедневные результаты социалистического соревнования, достижения передовиков и отстающих, новые изобретения и рационализаторские предложения, перемещения и передвижения по службе, назначения на должности, новости науки и техники, культурной жизни, советы врача и разного рода объявления – какие товары поступили в магазин, или какой фильм будет демонстрироваться в клубе, и, конечно же, свой прогноз погоды. И где бы человек ни находился – на центральной базе экспедиции или в далеком походе, – слушая свое, местное радио, он чувствовал себя частицей единого большого коллектива, сопричастным ко всем его делам.

И эта сопричастность к делам, большим и малым, сплачивала людей. Каждый понимал, что он живет и трудится на виду у всех. Незаметных людей просто не было. Каждый знал: придумал он что‑то новое, полезное, дал сегодня нестандартную высокую выработку – завтра же об этом узнает вся экспедиция. Имя его появится в выпусках «Молний», будет напечатано на страницах районной или областной газеты, прозвучит в последних известиях вечернего выпуска местного радиоузла. Само слово «соревнование» было в жизни экспедиции необыкновенно живым, зажигающим, действенным и очень обиходным.

Люди ревностно следили за успехами соседей, бригада за бригадой, участок за участком. Победитель соревнования – это звучало гордо и произносилось с достоинством. Казаковский не раз видел, как становились смущенно‑радостными лица передовиков, людей немолодых, познавших жизнь, когда им вручали вымпелы непосредственно на рабочем месте. Не так уж велика награда – вымпел, лоскуток красной материи с нарисованной эмблемой. Но уже одно то, что привозил его сам начальник экспедиции, что говорил хорошие слова рядом с твоим грохочущим буровым станком или стрекотом перфораторов в забое, что пожимал руку не ради показного публично‑демократического жеста, ибо публики‑то рядом как раз и нет, а действительно благодарил за хорошую работу, а потом эту же благодарность начальник повторял во всеуслышание по радио – одно такое отношение укрепляло человеческую веру в правильную справедливость нашей трудовой жизни и порождало в груди высокое чувство собственной гордой значимости, порождало новые необъятные силы для дальнейших будущих производственных успехов, потому что каждый знал и понимал своим сердцем – ты на виду!

 

 

Date: 2015-09-24; view: 324; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.007 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию