Глава первая. Отец выряжается, как на похороны, обнаруживаются мои недостатки, а в волосах Аспа незаслуженно оказывается жвачка

Отец выряжается, как на похороны, обнаруживаются мои недостатки, а в волосах Аспа незаслуженно оказывается жвачка

— Подсоби-ка мне с этой чертовой удавкой!

Отец уже совершенно вымотался. Битый час он торчал перед зеркалом, пытаясь завязать узел галстука так, чтобы скрыть, что пуговица на воротничке не застегивается.

И вот он появился в дверях, держа в руках темно-синий галстук в белую звездочку. После его безуспешных попыток галстук стал похож на жеваную ленту.

Когда папа направился к маме, которая сидела перед желтым трюмо в спальне и красилась, я заметил, что брюки от костюма ему узковаты.

— Погоди, — сказала мама.

Но долго ждать ему не пришлось. Мама отлично умела справляться с узлами. Она так затянула галстук, что папа едва не задохнулся. На миг показалось, что он вот-вот грохнется без чувств. Но мама вовремя ослабила узел.

— Вот так, — заключила она. — Теперь ты готов?

Да, теперь отец был готов. Он одернул пиджак, придирчиво осмотрел начищенные ботинки, сиявшие, словно наша старая цитра — она у нас в семье еще с сороковых годов хранится, — и остался собой доволен.

— Ну, таким я тебе нравлюсь?

— Конечно, — похвалила мама и чмокнула его в щеку только что накрашенными губами.

Но я-то догадывался: на самом деле он казался ей похожим на разряженного моржа, а все из-за этого черного траурного костюма, в который он нарочно вырядился для визита в школу. Решил произвести хорошее впечатление, так он сказал. Это важнее, чем думают, уверял он.

Только вряд ли от его костюма хоть что-то изменится.

— Хочешь, я тебя подвезу? — предложил отец. Он обожал подвозить людей.

— Нет, я еще не готова, — отвечала мама. — А вот вы поторапливайтесь, не то опоздаете.

И она снова принялась наводить марафет. Чтобы успокоить отца, мама улыбнулась ему в зеркало, так что стал виден потемневший передний зуб. В остальном она классно выглядела: ярко-рыжие волосы и кожаная юбка. Когда она впервые заявилась в ней на прошлой неделе, папа поначалу прямо таки взбесился — решил, что это дешевка, а на самом деле вовсе и нет.

Мама с нами не собиралась. Ей надо было на работу, вернется она лишь завтра утром. Она работала ангелом в больнице Святого Йорана, в этот раз у нее было ночное дежурство. Это отец окрестил ее дежурства «ангельской службой», на самом-то деле она была медсестрой, там, в больнице, они и познакомились. Мама влетела в кабинет, так что полы белого халата развевались, словно крылья ангела, ловко обработала папе рану и улыбнулась, показав свой потемневший зуб. На следующий день отец снова заявился к ней и приволок два килограмма говяжьей вырезки.

Но все это случилось тыщу лет назад.

Я нехотя поднялся с кровати, на которой лежал и листал старый комикс о Супермене. Отец был уже в коридоре. Прежде чем я успел улизнуть, мама поймала меня и обняла. От нее так пахло духами, что у меня голова закружилась. Может, это такой новый способ наркоза?

— Всего хорошего, — прошептала она.

Неужели она и в самом деле в это верила? Ну что хорошего можно ждать от родительского собрания по поводу окончания полугодия? Мне уже заранее было так паршиво, будто я проглотил два литра рождественской шипучки. Я поспешил в туалет. В коридоре нетерпеливо вышагивал отец. Из комнаты раздался мамин голос:

— Не забудь поговорить про жвачку!

Я спустил воду, чтобы заглушить ее голос.

Хотя до школы было рукой подать, мы поехали на машине. На спортивной площадке зажгли прожектора. Их лучи, словно метлы, мотались в вечернем небе, а снег падал мокрыми хлопьями на лобовое стекло.

Отец свернул не там, где надо, и нам пришлось сделать изрядный крюк. На самом-то деле отцу не больше моего хотелось слоняться по школьному коридору, ожидая, когда наступит наш черед. Я откинулся на спинку сиденья и потерся затылком об обивку. В окнах домов мерцали огоньки адвентских звезд.

Зачем только я сболтнул об этой жвачке! Вечно я так! А все из-за того, что я позволил Данне меня обкорнать. Он сбрил все начисто, но кое-где все же остались торчать редкие волосинки, отчего голова моя теперь здорово напоминала переросший крыжовник. Отпад! Но маме не понравилось. Она всякий раз охала, когда меня видела. Поэтому-то я и наплел ей, будто наш классный руководитель растер у меня на макушке жвачку, вот мне и пришлось обриться наголо, чтобы исправить дело.

— Да как он посмел? — возмущалась мама. Она страшно гордилась моими кудрями.

Вот я и присочинил, что классный терпеть не может, когда на его уроках жуют жвачку. Поэтому все так и вышло.

Все равно, он не имел на это права, не унималась мама. Она просто вся распалилась от гнева. Кинулась было сразу звонить в школу, да я ее утихомирил. И вот теперь ей захотелось, чтобы отец во всем разобрался.

Сам-то он ни за что бы не стал вмешиваться. Он терпеть не может всяких скандалов.

Я посмотрел на его отражение в зеркале заднего вида. В уголке его рта качалась сигарета. По радио кто-то наяривал на скрипке. Отец слушал, прищуриваясь от дыма. Он был похож на детектива из старого французского фильма — тех же годов, что и наш автомобиль. Нос у отца был чуточку сплющен, но не потому, что он когда-то занимался боксом, просто однажды в него угодило половиной свиной туши.

— Пап, — начал я.

Он обернулся.

— Чего тебе?

— В каком смысле?

Я поежился. У меня рот вот так сам собой открывается, и я порой несу неведомо что. Надо быть поосторожнее. Что я, собственно, собирался сказать? Может, и стоило бы рассказать ему, как все на самом деле было с этой жвачкой? Ну и заодно про другие проделки, чтобы подготовить его хоть немного к тому, что ему предстоит услышать.

— Так что ты хотел сказать?

Папа ткнул меня локтем, видно, решил, что я заснул.

— Ну, — начал я, — вот хотел спросить, что ты хочешь получить в подарок на Рождество?

Наша старая тачка как раз подруливала к школе. Та должна была вот-вот возникнуть из снежных вихрей, словно грязно-желтый кошмар. От одной мысли об этом у меня засосало под ложечкой.

— Покой, — ответил отец, и это прозвучало торжественно — под стать костюму. — Вот чего я хочу. Немного покоя.

Ну, этого-то ему не видать как своих ушей!

Да, не самое удачное начало.

— Ваша очередь!

Из класса выскочил Пень, таща за собой свою мамашу. Она смущенно улыбнулась нам и торопливо отвела взгляд, чтобы мы не заметили ее покрасневшие глаза. А Пень тем временем скорчил рожу, давая понять, что те, кто собрались там за дверью, поджидали нас в полной боевой готовности.

Они туда все набились — вся похоронная команда.

И все разом подняли головы, когда мы вошли. В середке был мой классный руководитель — Асп. Слева от него сидел психолог, тот самый парень, что любит хлопать всех по плечу и проникновенно заглядывать в глаза. А справа скалила зубы завучиха.

— Присаживайтесь, — пригласил Асп и уставился на отца: тот забыл выкинуть окурок, и он так и торчал в углу рта. Учителю явно не понравилось, что кто-то курит в классе. От раздражения у него задергался правый уголок рта.

— Мне очень жаль, — процедил Асп и кивнул на сигарету.

— Да что ты! — проговорил отец удивленно и выпустил облачко дыма прямо в лицо Аспу, словно хотел подать дымовой сигнал, возвещавший, что он-де готов выслушать, что так опечалило учителя.

— Так в чем дело? — поинтересовался отец, заметив, что Асп не реагирует.

Он уселся на низенький стульчик, который был явно ему мал, и попытался втиснуть ноги под парту. Он не сводил взгляда с Аспа, сочувственно наблюдая за его гримасами.

— Ну же, выкладывай, — подбодрил отец.

— Что вы имеете в виду? — пробормотал Асп.

— Вот те на! Да не тяни ты! Что там тебя так расстроило? Да ты, похоже, совсем скис, парень.

Асп скорчил парочку странных гримас, а потом запихнул в рот жвачку без сахара: он вечно жевал, когда у него начинался тик.

Завучиха намотала прядку волос на палец и, казалось, едва сдерживалась, чтобы не прыснуть со смеху. Психолог сочувственно заглядывал Аспу в глаза. Видать, решил, что тот и в самом деле несчастный страдалец. Впрочем, он обо всех так думал.

Я легонько толкнул отца, но он лишь раздраженно засопел: дескать, не мешай. Он всегда готов подставить грудь, если кому надо поплакаться.

— Кончай, — прошептал я. — Он просто намекал, что здесь нельзя курить. Ни чуточки он не расстроен.

Все же я еще кое-что соображал.

— А что он тогда ныл, если у него все в порядке? — прошипел отец и затушил сигарету, фильтр которой уже начал тлеть и вонять. Он раздавил окурок в кофейном блюдечке: их специально поставили, чтобы создать приятную атмосферу, а еще пирог, крошечные чашки и в придачу цветастый термос.

— Хотите кофе? — улыбнулась завучиха.

— Вот-вот, это пойдет вам на пользу, — подхватил психолог, словно речь шла о вечерней раздаче лекарств в больнице.

Он протянул отцу тонюсенькую чашечку. А мне в утешение досталась кружка тепловатого безвкусного малинового сока.

На время все успокоилось. Каждый молча потягивал свое пойло. Лицо Аспа перестало дергаться.

— Ну вот, — заговорил он немного погодя, — давайте прямо к делу. Согласны? Так вот, Лассе отстает по всем предметам. А об успехах и говорить не приходится. Чего только мы не делали, но он так и не ассимилировался в коллективе, да и в занятиях усердия не проявил.

— Не стимулировался, — произнес отец и нахмурил брови.

Аспу не понравилось, что его перебили. Он снова усиленно задвигал челюстями.

— Выходит, его не стимулировали, — повторил отец.

— Отчего же, мы пытались… — возразил Асп. — С чего вы взяли? Как вы можете такое говорить?

— Вы же сами сказали, — удивился отец.

— Ничего подобного я не говорил! — завопил Асп. — Я лишь указал, что у Лассе много проблем. Он не вписывается. Не успевает на занятиях. У него плохая посещаемость. И вообще множество проблем.

Я почувствовал, как у меня все сжалось в животе. Мне явно было не по силам переварить смесь из малинового сока и Асповых обвинений.

— Мне надо в туалет, — простонал я и выскочил из класса, где Асп меж тем заливался соловьем, перечисляя мои неуды по каждому предмету. Я-то уже смекнул, к чему он клонит. Прежде чем смыться, я бросил последний взгляд на отца. Он совсем сник. Дергал узел своего звездного галстука, словно это был шнур для экстренного открывания дверей в автобусе, и неотрывно следил за движениями Асповых челюстей. Ясное дело: добром это не кончится.

— Вы что, хотите сказать, что он полный придурок?

Голос отца был слышен даже в коридоре. Когда я вернулся, папа стоял посреди класса. Лицо его побагровело, а попытки остановить разогнавшийся автобус привели к тому, что он изо всех сил затянул узел, отчего голова его явно шла кругом.

— Вовсе нет, — пропищала завучиха и примирительно улыбнулась.

— Возможно, причина в том, что он слишком подвижный мальчик, — вставил психолог, проникновенно глядя отцу в глаза.

Асп тем временем был занят извлечением изо рта жвачки. Он положил ее подле себя на сиденье. Она стала похожа на мышиные мозги. Отец продолжал размахивать кулаками.

— Ладно, — орал он, — пусть он не гений. Может, ему не по душе вся эта зубрежка. У меня с уроками тоже не ладилось. Пусть так. Но он не идиот!

И он со всех сил хрястнул по скамейке. Его кулак, словно топор мясника, со всего размаху обрушился прямо на жвачку.

— Успокойтесь вы, бога ради! — простонал Асп и покосился на то место, где прежде лежала жвачка.

— Пошли, — сказал я и потянул папу за пиджак. — Нам пора.

— Минутку, — пробормотал отец.

Он пытался отлепить от руки жвачку. С его поднятой ладони свешивались тонюсенькие ниточки. Видок у него был классный. Отец был на целую голову выше Аспа и всех прочих. Ноздри его раздувались, но в остальном он казался вполне спокоен. Лишь тряс правой рукой, перепачканной в жвачке. Психолог попытался было успокоить его.

— Иногда полезно дать выход своим чувствам, — заявил он и похлопал отца по плечу.

— Верно, — кивнул тот.

— Это все равно что вскрыть нарыв, — добавил психолог и еще раз похлопал его по плечу.

— Ага, — согласился отец.

Наконец-то он собрал все нити от жвачки в комок и зажал в кулак. Асп тоже поднялся. Папа не шевелился. Он не сводил глаз с Асповой челки.

— Потом чувствуешь облегчение, — продолжал психолог.

— Точно.

Прежде чем психолог успел вскинуть руку для еще одного правого свинга в отцовское плечо, тот ринулся на Аспа и залепил ему жвачкой в волосы.

Потом папа взял меня за руку и решительной походкой победителя направился к выходу. В дверях он обернулся и сказал:

— Мне очень жаль.

В машине папа почти не разговаривал. Просто гнал, стиснув зубы, сквозь снег и тьму. Огни уличных фонарей проносились мимо, словно звезды. Уж и не знаю, сколько мы так ехали. Я-то был готов мчаться хоть всю жизнь. Отец положил правую руку мне на плечо и снимал ее, лишь когда переключал скорость.

Он все гнал и гнал, пока к нам не вернулось ощущение покоя.

Вдруг папа рассмеялся. Еле слышно. Рука на моем плече затряслась. Он то и дело снимал ее и утирал глаза.

— А ведь он прав, — пробормотал отец.

— Кто?

— Да псих этот.

— Почему?

— Потом и впрямь чувствуешь облегчение.

Отец передразнил вкрадчивый голос психолога. Он воспрянул духом и подтянул галстук на лоб так, что тот стал похож на пиратскую повязку.

— А мы с тобой одного поля ягоды!

Похоже, он даже был доволен, что мне не дается учеба, что все у меня не ладится и что я ненавижу школу — точь-в-точь как и он в свое время. Мы были родственные души. Мы сидели рядышком — два одиноких благородных разбойника — и смотрели, как мимо нас пролетает вечер.

— А я-то еще вырядился в свой лучший костюм! — пробормотал папа, пытаясь высвободиться из брюк, которые уже давно утратили былую наглаженность.

Словно это было самое худшее.

Мы оба вымотались. О еде и думать не хотелось. Мы просто сидели в темноте перед телевизором, но не включали его. Вообще-то его в основном мама смотрела. Это была древняя модель — черно-белый «Люксор», по которому надо было то и дело колотить, чтобы изображение не скакало. Мама лупила по нему что есть силы и все надеялась, что телик сломается и отец наконец-то купит новый.

На телевизоре стояла их свадебная фотография. Но в комнате было слишком темно, и не разглядеть было, как они улыбаются. У меня стали слипаться глаза. Я притулился к отцу и задремал, я старался не думать об Аспе. А отец играл на своей старой губной гармошке «I can’t stop loving you»[1], он играл для ангела с потемневшим передним зубом, что смотрела на нас с фотографии. У него здорово получалось, хоть гармошка и была самая простецкая. Да к тому же присвистывала на паре нот.

— Все наладится, — пробормотал отец. — Слышишь, Лассе? Все наладится.

Но я уже почти спал. Я-то знал: добром это не кончится, но был слишком сонный, чтобы возражать.

Отец принес рыжее одеяло, накрылся им и снова заиграл. Теперь он играл «Welcome to my world»[2].