всё не скину

Анатолий Ярославович помнил заснеженные зимы и раньше, в послевоенные времена керосиновых ламп, оббитых стен и разрушенного упавшим зданием универ­ситета зоопарка. Помнил те самые зимы, когда отца уже не было в живых – а скон­чался отец 12 апреля, задолго до того, как эта дата обрела в себе праздник, и пос­торонние люди просто обнимались на улицах, восхищаясь подвигом советского кос­монавта. Когда в полупустом зале, куда отказались приходить подруги матери, ос­тавшиеся верными погибшим мужьям и не понимали, как может продолжаться жизнь после смерти, где не смогли появиться покойные Фёдор Михайлович («Досто­евский! – шутили на войне. – Осудим немцев, накажем за их преступления?»), Алек­сандр Александрович («Гвоздиков. Не сурьёзная фамилия, зато как себя в бою про­являет») и старый офицер Николай Альбертович, морщины неподвижного лица ко­торого давно разгладились, - когда в этом зале, скорбящем, не настроенным на праздник, играла классическая музыка, и музыканты едва сдерживались, чтобы не начать до минор во имя его бессмертного величества Фредерика Франсуа, невеста сорвалась с места. Сбросив фату, мать в лёгком свадебном платье выбежала через фойе с мраморными плитами, минуя вопросительные взгляды, полные недоумения лица, на улицу, выпуская пар изо рта от холода и волнения, - вот такая была зима. Снежные хлопья падали на чёрные ресницы, обрамляли лицо под фырчащее возму­щение московской «полуторки» и далёкий звон толстопузого красного трамвая. Снег усыпал волосы сиреневым фейерверком, и уже казалось, что на матери снова сидит фата. Неслышные шаги её тоненьких ног сравнялись с тяжёлыми, хрустя­щими шагами бывшего жениха.

Особенно Анатолий Ярославович, тогда ещё Толька, помнил конец февраля, когда тот самый папин друг – танкист ушёл из жизни его матери так, как не разво­рачивался и не уходил даже на фронте; или это было уже в марте? Толька ведь ска­зал как-то матери: «Грустным выдалось тридцатое февраля», а она ему ответила бе­зо всякого интереса, натруженными и не по-женски мозолистыми руками переме­шивая палкой бельё в кипящей кастрюле: «В феврале двадцать восемь дней, в ви­сокосном году – двадцать девять». Толька долго стоял, мявшись у двери, смотрел на маму, а потом сказал: «Могли бы сделать на один день больше в апреле, правда же? И папа был бы жив». Мать остановилась, оторвала руку от большой кастрюли, посмотрела куда-то в окно, делая вид, что ищет пролетевшую мимо и по-весеннему запевшую птицу (визг тормозов чьей-то машины раздался весьма кстати). Но Толя хорошо учился и прекрасно знал, что это машина, а не птица, что зимние вроде сне­гирей издают приглушённую трель, похожую на милиционерский свисток, а не тор­мозят и бибикают, вызывая соседа с верхнего этажа. Нечего маме его, взрослого, обманывать. Мгновение спустя Толе стало стыдно за такие мысли. Неужто матери – и его обманывать? Нет, её растерянность и горе нельзя было принимать за ложь. Сын подошёл и обнял мать, в который раз удивляясь, насколько она роднее и теп­лее всех остальных. И так внезапно после об этом забывая.

Жизнь в коммунальной квартире при низковольтной лампочке, с дрожащими от промозглого ветра окнами, которые тётя Вера, вечно ходившая в бигуди и длинном синем халате, набивала поролоном и заклеивала, чёрно-белый телевизор, который то и дело не работал, пока не настроишь антенну, не поправишь кое-какие провод­ки, - всё это было зимой. Тётя Вера, когда наступал трёхчасовой перерыв между ве­щанием, просто плевала (а плевалась она как-то по-доброму, очень смешно) и го­ворила, что устала поправлять, вообще это дело мастера, и купили бы лучше новую «Берёзку» на высоких ножках, а Толе нравился тот, старый, работающий через раз телевизор детства, который между домашними хлопотами смотрела его мать.

Зима наступала зимою, а про лето не шутили, будто оно не знает, что не но­ябрь. Сугробы были – ни проехать ни пройти, а от метели прятались в тёплых шу­бах, дублёнках и шапках-ушанках, да от неё разве спрячешься? Как начинает про­дувать, и холод проходит к самому телу через застёгнутую мамой дублёнку до под­бородка (ох как это больно!) и просачивается через свитер, точно ледяная вода, а не вьюга. Тут только домой собираешься, а глядишь – дворовый мальчишка кинет тебя в снег, в эту ледяную глубь суровой природы и детских забав, а ты кричишь: «Ах так!» и валяешь его, как снежный ком для снеговика. (- А мы валяльщицы, простые русские валяльщицы… - Что валяете? – А что нам скажут, то мы и валяем).

Потом вы, уставшие, мокрые, закашлявшиеся, идёте домой, где мамы охают и вздыхают, бросаются вас переодевать, осыпают нравоучениями с ног до головы. Вот так и выходит, что голова в этот момент ещё не думает, а ноги уже переминают­ся с ковра да на деревянный пол, а на том ковре намечается лужа от подошвы ва­ленков. Матери поучают сыновей, а сыновья сами дают науку: вкладывать сразу в голову и только в неё, а не в какие-то там ноги, в которых, как известно, правды нет. И такой ведь лапши сыновья навешают: «Я упал», «Случайно получилось», а потом – «Он первый начал», «Нет, он». Матери смолкают, уже не бранятся, что бра­ниться на детские забавы? А коли сын снега и мороза не хочет, будет ему наука; никто не воспитает человека лучше, чем он сам – родители в этом только помощни­ки. Бывало, заигравшись, подхватишь простуду, заболеешь и стонешь при тридцати девяти так, что даже герой Джерома К. Джерома, услышав сопение и кашель совет­ского мальчика, перестаёт искать симптомы мнимых болезней. Пьёшь горькое ле­карство, сбиваешь температуру, берёшь таблетку от кашля за одну копейку и смот­ришь неповторимые советские фильмы.

Как только становится легче, думаешь: зато не пишешь сейчас контрольную, за­то спишь сколько душеньке угодно, зато не дежуришь по классу с красной повяз­кой, сдавливающей руку, зато хоть иногда можешь забыть о том, что общественное выше личного, придавшись взрослым думам о детских мечтах. Зато наигрался с тем соседским мальчишкой, и во дворе таки достроили злосчастного снеговика уже дру­гие ребята, пока ты тут, закутанный в шарф, пьёшь горячий чай. А всю ночь пережи­ваешь, чтобы не началась оттепель и снег не таял.

Соседские мальчики, сами, как снеговики, в коричневых дублёнках с мокрыми пуговицами, с прилипшими на перёд шапки снежинками, катаются на картонке по горке вроде той, которую у Носова испортил песком Котька Чижов. Возле каждого школьного стадиона была такая горка, в каждом коллективе её делали ребята, или она появлялась сама, но с коллективными усилиями выходило куда лучше. Совсем малые и взрослеющие дети целыми днями катались, и все возвращались домой под вечер: розовощёкие, запыхавшиеся, кашляющие. Каждый кашляющий считал своим долгом сказать: «Нет, мама, я не кашляю», чтобы завтра выйти на улицу снова. Ког­да каникулы кончались и предстоял будний день, полный невыученных уроков и двоек, те же кашляющие намеренно кашляли ещё громче, старались с хрипотой, го­воря: «Мама, я правда заболел».

Как с гордостью заявлял Толька уже в первом классе, цитируя слова дяди Се­мёна: «Это была Сима с большой буквы «С». Все думали-гадали, что это за Сима такой, может быть, сам-таки дядя Семён? Но тот шутливо объяснял: у мальчика ме­няются зубы, вылетают один за другим, а пока не прорежутся новые, все будем «си­мовать» в морозе, да не в обиде.

Шёл тысяча девятьсот семьдесят девятый год. Была такая же зима, какая перек­рывает дороги, затрудняет движение автомобилей, и только такси мчит как ни в чём не бывало, будто рвётся без очереди, а доблестная милиция всегда на посту, всегда проедет и поймает преступника. Зима окутывала чердаки и балконы домов, заметала дороги, и спешить на работу и в школу становилось труднее, но взрослые и дети всё равно бежали со всех ног, втискивались в поспевающий транспорт, что­бы прийти вовремя и выполнить свой долг перед страной. Со временем Толя не представлял, что значит не явиться на работу, что значит не прийти в школу (даже в день рождения), и старался поменьше болеть; он по-прежнему играл с ребятами, но более спокойно. Мать говорила, что он начал взрослеть, трепала Толю по го­лове, а потом как-то одёргивала руку, вспоминая, что раз он взрослый, так не сто­ит обращаться с ним, как с ребёнком. Толя сам себя не узнавал: корпел над учебни­ками, старательней писал чернилами, не грязня тетради, стал частым гостем школь­ной библиотеки, брал десяток книг на месяц. Но тут он, конечно, хитрил, потому что больших романов брал от силы два, остальные же были тоненькими сборни­ками рассказов.

Особенно старался Толя зимой, потому что в летнее время он пропадал на ре­ке, нырял, плавал (научился плавать очень рано) и загорал, да и какая может быть школа летом. Весной его ласкали и приятно утомляли солнечные лучи,. Осенью не проходила ностальгия по жарким дням. Зато зимой он успевал и на улице побыть, и уроки сделать, и почитать, и маме помочь.

Анатолий жил не зная горя, не замечая морщин на лице матери, не считая её поседевших волосинок, не спрашивая о её мыслях и переживаниях, а мать, напро­тив, всё тревожилась: растёт в доме мужчина, сын отважного танкиста, каким он вырастет, оправдает ли её ожидания, станет ли хорошим кормильцем семьи. Её по­сещали противоречивые мысли и о человеческой свободе, и о долге перед государс­твом.

Уже пожилой и одинокой матери Анатолия казалось, что семьдесят девятый год - это та зима, сорок первого года, такая же трудная, злая, свирепая и ненавистная. Да только стоило ей подойти к окну, как она видела совершенно иную жизнь, мир­но протекающую мимо неё обыденную реальность. До зрелости сына матери не суж­дено было дожить. Всякий раз, стоя у окна, она прощалась с миром счастья и горя, природной красоты и разрушившей Харьков войны, тёплых ладоней погибшего му­жа и его маленькой копии, теперь ставшей взрослым мужчиной с целым набором всех тех качеств, которыми должен обладать советский образцовый гражданин.

Полное переживания и светлой памяти лицо Анатолия Ярославовича оста­валось таким и после смерти матушки. Тот самый Толька в коричневато-чёрной «Аляске» с неуклюже торчащим галстуком, в брюках из плотной ткани и с кожаным портфелем в руках, смешной вчерашний мальчишка, работающий ныне на заводе, стоял перед зеркалом во весь рост и угадывал в стеклянной глади эмоции на сво­ём, казалось, апатичном, застывшем где-то в юности лице. Анатолий был не то рас­терян, не то опечален, чего он сам никак не мог понять. Мужчина чувствовал толь­ко, как кровь стучит в висках, а глаза напрягаются и туманятся, точно он хочет спать или ощущает себя во сне, только кошмарные грёзы почему-то не уходят.

Матери нет рядом, нет и тёти Веры, её смешных и одновременно раздража­ющих бигуди, складок синего в ворсе и скатышах халата, толстоватых ног в старых тапках, которые давно уже были выброшены в мусорный бак, а на смену им приш­ли купленные Вериным сыном ботинки. Эти ботинки, простые, не заграничные, ка­кие носили тысячи женщин, привели тётю Веру на Харьковский Южный вокзал, от­куда она уехала в Киев к сыну и невестке, а после перебралась в Чернобыль к до­чери и зятю. С Харьковом Веру связывали первая любовь и неудачный брак, ко­торый до сих пор осуждался общественностью. Именно в Харькове Вера училась и работала, а уж её второй супруг увёз её в Киев. К несчастью, он погиб (много кто погиб на проклятой войне), и Вера осталась одинокой, но до конца верной. Так она и моталась между Киевом и Харьковом, пока не выбрала последний для себя са­мой, а дети жили отдельно самостоятельной жизнью, в которую ни в качестве свек­рови, ни в качестве тёщи Вера старалась не лезть. И вот сын подарил ей нечто большее, чем обувь, - своё внимание, тот обещанный мистический стакан воды. Квартира Молчановых опустела. Вера была счастлива там, в Чернобыле, телегра­фировала оттуда, но вскоре, видимо, появились новые заботы.

Отойдя от зеркала, Анатолий Ярославович решил вначале прогуляться и при­готовил две копейки, чтобы спустить их в автомат, но вскоре решил никуда не вы­ходить, боясь своей апатии, грязного безразличия, недостаточно сильной боли, ко­торая притуплялась то ли из-за мужского характера, то ли из-за эгоистичности. Толстый и закрученный, будто одна из кудрей на голове тёти Веры после того, как та снимала бигуди, телефонный провод заманчиво звал к себе.

Страницы маминой записной книжки, неподвижно лежащей на столе, отпра­вились почивать в вечность, а тонкая тканевая закладка замерла на неизвестной странице. Анатолий медленно подошёл к столу, точно к священному месту, взял за­писную книжку и открыл закладку. На затёртой странице ему тут же бросились в глаза строки, адресованные его отцу, строки, которые матушка аккуратно выводи­ла, кое-где запинаясь, что было видно по синим чернильным пятнам, кое-где про­водя рукой по бумаге, словно поглаживая отцовские плечи. Анатолий метался меж­ду совестью, не позволявшей читать чужие письма, и интересом, который был выше простой потребности узнать чьи-то тайны. Разве грешно интересоваться материн­ской и отцовской историей, пылать чувствами к родителям, к рано ушедшим не­божителям? Анатолий принялся читать:

«Здравствуй, дорогой мой и родной Ярослав.

Называю тебя родным - и сердце сжимается. До чего же я схожу с ума и же­лаю увидеть тебя, хотя понимаю, что теперь это невозможно. Закончились бои, Харьков давно свободен. Город облегчённо вздохнул, и госпромовские лёгкие вновь наполнились свежестью зелёных деревьев и ясного голубого неба, с которо­го больше не сыпятся бомбы оранжево-мёртвым дождём. Всё спокойно, будто так и должно быть, все улыбаются и смеются, только в глазах многих людей и особен­но в глазах женщин моего возраста (жён) и постарше (матерей) застыли слёзы, ус­тавшие катиться ручьями. Червивые последствия войны затаились в сердцах ты­сячи людей, и нет ни одного способа вернуть погибшего человека. Нет никакого способа вернуть тебя.

Но кто сказал, что смерть – это конец? С замиранием сердца смотрю я на де­тей войны, таких же, как и наш Толя. Они играют в песочнице и качаются на ка­челях, играют в пятнашки и гоняют мяч по улице, подходят к своим родителям. Де­ти живы! И сама мысль об этом наполняет меня изнутри неведомой теплотой. Но вот я наблюдаю за родителями. Раньше, ещё до войны, на скамье с двухлетним ре­бёнком сидели женщина в рыжем пальто и мужчина в каком-то не то сером, не то светло-чёрном костюме. Теперь сидит одна только женщина, пальто её, кажется, сморщилось, но приглядываюсь: пальто почти такое же, но сама женщина сгорбле­на, а на лице даже издалека видно морщины, а волосы не седые, но какие-то мя­тые и сухие. Семилетняя девочка бегает и смеётся вместе со всеми: она жива, но помнит страх из-за непонятных «раскатов грома» в ясную погоду, из-за бегущих куда-то людей и воя сирены. Рядом скамья пустеет, а до войны там обнявшись си­дела молодая пара, теперь же с ребёнком выходит бабушка, а я вспоминаю, что де­вушка та была партизанкой, а парень, как с горечью говорили соседи, погиб уже в сорок пятом, за пару месяцев до окончания войны. И всё-таки дети живы. Единс­твенная настолько светлая мысль: жизнь продолжается. Смерть – ещё не конец.

Наш Толя растёт не по дням, а по часам. Я учу его буквам, и он уже неплохо чи­тает по слогам. Скоро мы перейдём к словам, а потом – к предложениям. Когда я наблюдаю, как он рассматривает картинки в учебнике, громко читает и посматрива­ет на меня, сделаю ли замечание или прочитал всё правильно, замечаю, насколько он похож на тебя. Те же чёрные волосы, тот же пушистый, взъерошенный чуб, то же положение рук, какое было у тебя, когда ты задумывался и неожиданно шутил, брал меня на руки и кружил по комнате, точно принцессу. Я прошу посмотреть То­лю на меня и не могу оторваться от его серых глаз с нежным васильковым отли­вом.

Вчера Анатолий Ярославович (я с гордостью произношу его отчество) играл с машинками и солдатами. Его солдаты были советскими ребятами и немцами, и со­ветские победили. Наш сын много говорит о тебе, спрашивает: «А папа хорошо сражался?», «А почему папа погиб, если мы победили?» Дети познали войну как-то по-своему, не так, как мы, взрослые, вот только рано они повзрослели, потус­кнел огонёк в их глазах, на огонь они уже смотрят иначе, гром принимают за взры­вы, а игры в солдатики для них реальны. Толя растёт патриотом, и я горжусь этим. Я горжусь им, тобой, собой. Подчас меня страшит жестокость военной игры, и я за­бираю солдатиков, так будет лучше, но Толя часто мне говорит: «Мама, почему ты всех забираешь? Забери только немцев» - и показывает на их охрово-зелёные ши­нели и блестящие чёрные сапоги, звук которых преследует меня в кошмарных снах. Но не бойся, в моих снах также много тёплого и светлого, ведь мне часто снишься ты.

Возлюбленный мой Ярослав, я знаю, что ты никогда не прочитаешь эти стро­ки. Но меня не покидает надежда, что ты наблюдаешь с небес за движениями моей руки, в которой я сжимаю заканчивающуюся ручку. Костяшки моих пальцев беле­ют, чувствую напряжение и неведомую боль, которая клокочет в груди и желает вырваться, как магма из вулкана. Я предала тебя, предала! Моё платье уже скры­вала белая фата, но я одумалась в самую последнюю минуту.

Хороший у тебя друг, замечательный. Дядя Семён многое сделал для нас с Ана­толием, но он так и останется другом семьи, никем больше. Всем для меня был и останешься ты. Прости меня за то, что я чуть не сделала.

Живу теперь одними надеждами увидеть тебя, но не жду смерти, она сама при­дёт, когда будет время. Есть ещё на этой грешной земле незавершённые дела. Нуж­но воспитать Толю настоящим советским гражданином, смелым, трудолюбивым, честным и порядочным, готовым вот так же, как и ты, защищать родной дом, род­ное государство. Это мой долг, моя священная обязанность. У меня ещё есть силы, и сильнее всего моя любовь к тебе и сыну.

Светлая память тебе, Ярослав. Дождись меня. Во мне теплится надежда на на­шу встречу. Даже смерть не разлучит нас».

Как некстати зачесалось в носу, точно Анатолий хотел чихнуть, а в глазах за­щипало. Взгляд остановился на последней строке, и мужчина несколько раз перечи­тал её, вытер слёзы кулаком, прокашлялся, прижав ладонь к кадыку. Его мать жила ради него всегда: когда он намеренно долго возился в снегу, чтобы заболеть и не идти в школу, а она покупала ему лекарства, когда канючил и не хотел заниматься, когда носился как угорелый и сбивал её с ног, а она несла ему завтрак. Мысленно Анатолий возвращался в прошлое и исправлял ошибки несмышлёного юнца, прекра­щая перечить и спорить, высказываясь спокойно и добродушно. Ловил прелесть во всех материнских движениях, в натруженных руках, отяжелевшей походке, голове, поднятой вверх, в небо, в поворотах корпуса, во вздохах и милых фразах, которы­ми больше не наполнится дом.

Квартира опустела, не нарушаясь мелодией уличной беготни, детских игр, на­зойливостью насекомых и телефонными звонками. Раньше изредка звонили матери, но кто мог позвонить сейчас? Разве что сам Анатолий мог поинтересоваться, как по­живает та или иная особа. Но кому позвонить? Не с коллегами ведь обсуждать слу­чившееся – засмеют, что не советский, не мужик, распустил, понимаешь ли, нюни, когда надо работать на благо страны. Или всё-таки позвонить? Рука дрогнула, за­державшись в стороне трубки, но тут Анатолий, словно для невидимого человека, отстранил руку, помотал головой, глубоко вздохнул и подался в новые рассужде­ния. Неужели не найдётся близкого человека, кто бы знал и его матушку, и его са­мого? Внезапно Анатолию пришла на ум идея: позвонить тёте Вере.

Только вот у тёти Веры полно своих хлопот, и Анатолий об этом помнил. К то­му же, женщина не общалась с его матерью уже пару лет. Но всё же попробовать стоит. Анатолий решил, что лучше совершить необдуманный поступок, чем жалеть, что вовсе бездействовал. Перевернув страницы записной книжки, на удивление ставшие тяжёлыми, как пушечное ядро, мужчина нашёл несколько номеров, три из которых ему были незнакомы. Выше были два номера, которые он узнал сразу: это дядя Семён, а это Пашкины родители (того самого, которого Толька валял в снегу, и наоборот). Третьим неразборчиво был написан номер тёти Веры, и Анатолий с ис­пугом подумал, что Вера осталась простой квартиранткой в халате и бигуди, а не памятным и важным человеком, если восьмёрка так похожа на ноль, а пятёрку с тру­дом можно узнать, приняв за двойку. И всё-таки Толя не отступал. Теперь уже ре­шительно он взял блокнот, который использовал для заметок по поводу работы, пе­реписал красиво и разборчиво номер и, сняв трубку, набрал эти цифры на цифер­блате.

Долго слышались короткие однотипные гудки, и Анатолий уже хотел повесить трубку, думая, что её никто не возьмёт, но вот с того конца кто-то подошёл. Ана­толий услышал треск еды на сковороде, кинутую кому-то фразу: «Дима, за Серёж­кой присмотри и котлеты переверни, пожалуйста», подумал, что не туда попал, а молодой голос спросил:

- Добрый день, вам кого?

Голос Анатолия дрожал.

- Бобрый… добрый день. Скажите, тётя Вера с вами проживает?

- А, мама, - тут же сообразила девушка. – Нет, она сейчас у моего брата. Прос­тите, - она прикрыла трубку, но Анатолию всё равно было слышно её приглушён­ный крик, полный бытовой усталости: - Да не держи ты их так долго! Я же сказала перевернуть. Клади новую партию. Господи, конечно, добавить ещё яйцо. Ты же ви­дишь, что не хватает. Серёжа, а ты помогай огурцы нарезать… Извините меня. А за­чем вам наша мама?

- Дело в том, что она раньше жила в харьковской квартире.

- Простите, это в какой? Не то чтобы я вам не доверяла, но вы звоните первый раз, мне нужно удостовериться… - девушка не договорила, но Анатолий её понял.

- Тётя Вера жила на 602-ом микрорайоне. Салтовское шоссе, дом 262-а. Это де­вятиэтажка.

- Да, да, всё правильно. Уж извините, но надо было понять, что звонит не тот один человек.

Какой такой один человек, Анатолий не понял. Впрочем, у него была догадка, что первый возлюбленный тёти Веры, от которого родился сын. Но это было совер­шенно не важно. Ради приличия Анатолий не стал вдаваться в расспросы и прос­тился с дочерью Веры, узнав номер её сына. Ещё более решительно набирал он вто­рой номер, предварительно записав в свой же блокнот.

- Здравствуйте, - успел сказать он, немного растерявшись от того, что трубку взяли сразу.

- Здравствуйте, что вы хотели?

Анатолий узнал этот тёплый голос, который раньше изредка казался ему вор­чливым и надоедливым.

- Тётя Вера, это вы?

- Да. А это вы, Климент? По поводу ремонта?

- Что? Ах, нет. Я Анатолий.

Тётя Вера что-то промычала с едва уловимым цоканьем: так люди делают, ког­да что-то считают или вспоминают.

- Погодите! Неужели тот самый Толька? Анатолий Ярославович, стало быть.

- Да, да, это я, - мальчишеская радость прорывалась детским голосом через большие лёгкие взрослого мужчины.

- Ну, рассказывай, Толька, Анатолий Ярославович, как поживаешь, где работа­ешь, не женился ещё?

- Не женился, нет. Работаю на «Харьковском тракторном заводе имени Серго Орджоникидзе», - гордо вымолвил Анатолий, незаметно для себя выпятив грудь вперёд. – Тёть Вера, за сорок седьмой год даже марка есть с нашими тракторами.

- Ремарка? – переспросила тётя Вера. – А, всё-всё, я поняла. Плохо слышу уже иногда. Ну так вы заслуживаете не только марок, но и хорошей зарплаты, и призна­ния союзом. Выгодное дело: выпускать трактора, которые вспахивают наши поля и кормят советский народ. Очень хорошо, что ты вырос достойным человеком, что ты работаешь не покладая рук. Мама тобой, наверно, гордится.

Анатолий сглотнул. Вновь зачесалось в носу, к глазам подступили слёзы, ка­дык задвигался вверх-вниз.

- Наверно, гордится, - ответил он. – Тёть Вера…

- Как там мама? – прервала она его. – Как поживает? Я уехала, а она мне всё не звонит. Я уж думала поехать в Харьков, а меня то сын позовёт, то дочь. От до­чери недавно уехала. Серёжка их – это что-то с чем-то, хулиганистый такой, но вроде перевоспитывается, по дому помогает. Мужа дочери Дмитрием зовут, не очень-то ответственен, и это, конечно, сказывается на ребёнке, но дочь держит всё под контролем. Так как там, ты говоришь, мама? Ну, ей-богу, уехала, а она не зво­нит, я переживала сколько.

- Тётя Вера, а мамы нет.

- В магазин вышла? Ну, я подожду… - голос тёти Веры стал слабее, до неё до­шёл смысл сказанного. – Подожди. Как нет?

- Мама умерла.

По ту сторону трубки воцарилось молчание.

- Беда-то какая, - сказала, наконец, тётя Вера, и в её голосе чувствовалась та­кая тоска, которая вот-вот перельётся в настоящую скорбь, что Анатолий стал уве­рен в правильности своего звонка. – Плохие новости меня встретили. Держись, Ана­толий, держись.

Больше никто ничего не мог сказать. Тётя Вера чувствовала фальшь и нелов­кость своих соболезнований, а Анатолию было жаль, что он растревожил женщину.

- Хочешь, я приеду, Толя? Анатолий Ярославович.

- Нет, нет, тётя Вера. Не стоит. Я… я сам справлюсь. Спасибо, что ответили мне. Всего вам доброго.

- И тебе, Анатолий.

Сломанный горем, Анатолий еле находил в себе новые силы, чтобы продол­жать жить. Как никто другой, он теперь понимал мать и всю её любовь, всю суть её неотправленного письма, те чувства, которые переживала она к отцу, и самое глав­ное – не могла о них прокричать на весь мир. Душевная боль одолевала Анатолия, и тот больше не думал, что ведёт себя как девчонка; женщина – она обладает уни­кальной способностью тонко чувствовать мир и хранить память о дорогом прош­лом, и способность эту нельзя преуменьшать, тем более – насмехаться, считая се­бя, мужчину, превосходным. Неизвестно, что бы случилось с Анатолием, если бы не встреча с ещё одной женщиной, ворвавшейся в его жизнь ярким и светлым ут­ренним лучом.

В жизни мужчины появился человек, который не мог заменить матери, зато мог стать таким же родным. Случилось это через пару дней после звонка тёте Вере.