Жили-были дед да баба

- Я тебя последний раз спрашиваю - зачем ты ходила к Вовке? - грозно рычал дед Макар обращаясь к своей жене Авдотье. Его изрезанное морщинами лицо стало густо красным, а стариковская палочка в правой руке угрожающе раскачивалась.

- Да пошел ты в жопу, старый дурак, за солью я ходила, - вызывающе отвечала бабка Дунька.

Вовка был таким же дряхлым стариком как и они, любимым местом его пребывания были аптеки, больницы и поликлиники. Сама Дуня представляла из себя сухой обтянутый кожей скелет, очень похожий на бабку Ежку - костяную ножку из детских сказок. Не лучший вид имел и сам дедушка Макар.

- Врешь! Ты у него голой танцевала! - злобно выкрикнул он, прекрасно понимая полную абсурдность своих слов.

- Какой из меня теперь танцор... - грустно произнесла старуха и тут же принялась натирать свою хромую ногу дурно пахнущей мазью. Дед, разумеется, быстро остыл - годы не те. А раньше бывало...

Раньше в его сердце пылал огненный шар неистовой ревности, заслоняющий для него весь мир. И было из-за чего - его жена обладала неописуемой, совершенно неземной красотой. Когда они справляли свадьбу, сидящие за столом друзья Макара потихоньку перешептывались друг с другом:

- Говорят, красивая жена - чужая жена...

- Но еще говорят, что лучше вместе с десятью товарищами есть вкусный торт, чем в одиночку давиться бутербродом из черного хлеба и докторской колбасы...

Тогда же, прямо на свадьбе, его сознание поразило предчувствие, что у милой невестушки есть кто-то еще, некий таинственный возлюбленный, которого она любит не меньше, а скорее всего во много раз больше, чем самого Макара. От этой мысли он даже подавился водкой и при очередном крике гостей “Горько!” отвернулся от облачно-белой невесты. Что ни говори - удар ниже пояса. От того, что сообщение это поступило не от информаторов, а родилось в нем самом, Макарке было не легче, а наоборот - тяжелее, ибо никто не мог ему даже сказать, кто этот человек и где он. “- Уведет!” - тихо и угрюмо решил Макар и со злостью впился в стакан вина, так и не решив что же ему теперь делать.

Как бы то ни было, делить свою Авдотью с кем-либо еще Макар не собирался. Сразу же после свадьбы он запретил своей жене работать, а потом и вообще выходить из дома одной. Для большей надежности он прятал всю теплую одежду жены в укромном, одном ему известном месте и выдавал только при совместных выходах “в свет”. Места хранения одежды он постоянно менял, а когда все-таки доставал оттуда шубы и валенки, то заставлял Дуняшу закрывать глаза и отворачиваться.

На улице Макар постоянно следил за направлением взгляда жены и проходящих мимо нее мужиков, не дай Бог им было встретиться. Несколько раз он прямо на улице закатил своей “половине” грандиозный скандал с рукоприкладством в виде серии оплеух и подзатыльников.

- Ты чего на него уставилась? С мужем идешь, а на чужих мужиков глазеешь? Вот тебе, получай!

- Ы-ы-ы! - ревела Дунька, - Я его и знать-то не знаю, впервые вижу! Просто ты дурак, тебя к врачу вести надо!

- Это я-то дурак?! Вот тебе, получи еще разок!

- Ы-ы-ы!

Иногда Макарушка все-таки отпускал свою супругу одну, но лишь для того, чтобы устроить ей проверку. Прячась за углы, за деревья и за прохожих он неслышно скользил за Авдотьей и пристально вглядывался в ее походку, в повороты головы и шагающие ноги. Если ему что-нибудь не нравилось - он молниеносно, словно из-под Земли вырастал перед своей Дунечкой и тут же оглашал всю улицу звоном оплеух.

Несколько раз Макар объявлял своей жене, что едет в командировку. Разумеется, ни в какую командировку он не ехал, а просто брал спальный мешок и отправлялся ночевать на чердак соседнего дома. Оттуда он внимательно рассматривал окно своей комнатушки на предмет наличия за ним посторонних субъектов мужского пола. Разумеется, их не было.

- В шкаф залезли, пока я не видел! - решил он и следующую “командировку” провел уже в собственном шкафу, едва не обмочившись на груду свежего постельного белья (попробуй-ка протерпи двадцать четыре часа!). Никаких существенных наблюдений сделать опять-таки не удалось.

- Но ведь изменяет же, как пить дать! - ворчал Макар себе в усы и придумывал все новые и новые “проверки” для супруги.

Иногда он становился на пост возле подъезда и провожал каждого входящего в него представителя мужского пола до самых дверей требуемой ему квартиры. Подобная слежка, конечно же, тоже ничего не приносила, и ревность Макара по-прежнему оставалась мутной и неопределенной.

Впрочем, Авдотья вскоре научилась извлекать из неистовой мужниной ревности определенную пользу. Ей было приятно лишний раз поддразнить Макара, упомянув в своем рассказе о каком-либо событии парочку мужских имен, да еще сделать это с характерным придыханием, да с закатыванием глаз. Макар тут же взрывался, начинал кричать, хлопать себя по макушке и раздавать оплеухи жене. Однако весь этот крик, и даже оплеухи были насквозь пропитаны чистейшей любовью. Через пару дней после подобных инцидентов как правило следовала волна приятных подарков, имеющих целью ее задобрение.

Иногда Макару казалось, что его жена состоит из светлого, пылающего нутра и черной плотной оболочки. Нутро обжигало его душу и порождало гигантскую волну любви, но оболочка не давала этой любви разойтись, гасила ее, переваривала в свирепейшую ревность. Эта самая “оболочка” могла привлекать других мужиков, а завладевая ей они бы непременно утащили и “сердцевину”. Как бы ему хотелось, чтобы Авдотья стала маленькой - премаленькой и он бы мог всегда носить ее в своем нагрудном кармане, а еще лучше - жила бы внутри него! Чувство такого состояния приходило к нему в самых радужных, самых прекрасных снах, которые снились ему на протяжении всей жизни. И когда просыпаясь Макар чувствовал рядом с собой сопящее тело жены, его охватывало огромнейшее разочарование, как будто он почувствовал собственную отрубленную голову.

- Тьфу ты! - плевался он и брел одеваться на работу. В его голове все время складывался, но никак не мог сложиться портрет предполагаемого Дуниного любовника. Фигура ненавистно человека все время то вытягивалась, то расплывалась, то сплющивалась, и в ней обязательно не хватало какой-нибудь важной детали. Макар обладал весьма богатым воображением, а потому мог конструировать внешность своего предполагаемого недруга до бесконечности, до мушек перед глазами. В том, что он существует реально, Макарушка был уверен на все сто процентов, какое-то “шестое чувство” упрямо и настойчиво твердило ему об этом и никакие результаты жизненного опыта не могли поколебать этой уверенности. Однажды он даже отсидел пятнадцать суток в местной милиции за то, что ни за что ни про что побил мужика, мирно прогуливавшегося под окном его комнаты - принял за Дунькиного любовника. Милиционеры это объяснение приняли, но “пятнашку” дали - чтобы в другой раз хоть немного думал. Видимо, наказание пошло впрок, ибо после этого инцидента Макар своим чувствам больше уже такой воли не давал, сохраняя свои эмоции для супруги.

- Ну ты хоть в зеркало на себя посмотри! У тебя глазки так и скачут, так и улыбятся! Наверняка без меня тут с ним встречалась и кувыркалась! - орал он, возвращаясь из настоящей, а не липовой, командировки.

- При чем тут глаза! Глаза как глаза, что тебе в них! - отвечала благоверная.

- Я все знаю, ты тут с Ванькой терлась!

- С каким еще Ванькой?!

- Не придуривайся! Все ты отлично знаешь!

- Ты что, совсем уже со своей ревностью спятил! Сам ищи своего Ваньку у него спрашивай, я таких знать не знаю! - что есть силы орала Дуняша. Иногда она переходила в жесткую контратаку, а на особенно злостные выпады в свой адрес даже предпринимала попытки сбежать к матери.

Время от времени он устраивал Дуньке пристрастные допросы, пытаясь при помощи каверзных вопросов выведать хоть что-либо об этом таинственном “любовнике” которого он ни разу не видел, но присутствие которого так остро ощущал. Все летело впустую, мимо цели, и на Дунькином лице красовалось лишь одно недоумение. “- О ком ты говоришь? Знать не знаю! Ведать не ведаю!” В результате приходилось ревновать ее чуть ли не ко всему миру, к каждому фонарному столбу. Так и протянулась через всю их жизнь тугая струна ревности, на которую плавно и не спеша наматывалось все остальное.

А ведь одновременно с этим в их жизни происходило и много чего другого. Переходил с должности на должность и с работы на работу, ссорился и мирился со старыми друзьями, изредка заводил новых Макар. Родился и вырос их сын Егорка, потом бросил их тусклый и унылый городок, укатив в поисках счастья в дальние края, успокаивая свою совесть одним письмом родителям в месяц. Там у него уже появилась своя семья, родилась и выросла дочка, которую Макар и Авдотья так ни разу и не увидели. За окном дымила шеренга заводских труб, золотой листопад сменялся серыми метелями, а те - слякотными лужами, на смену которым приходили молодые сочные листочки. Комнатушка в рабочем общежитии сменилась на крохотную квартирку в “хрущевке”, которая вроде бы должна была поменяться на что-то еще более приличное, да так и не поменялась. Время бежало как вода сквозь растопыренные пальцы, и ничего не было способно хоть чуть-чуть замедлить этот бег. Остатки былой красоты тоненькими струйками стекали с лица Авдотьи, и вскоре, если оценивать с объективных позиций, ревновать стало уже нечего и не к кому.

Однако ревность осталась. Она превратилась в последний смысл жизни, в последнюю соломинку, которая еще удерживала Макара, да и саму Авдотью на Этом Свете. Ревновал он свою бабку теперь к таким же старикам, как и он сам, а иногда и того хлещи - к полным инвалидам, паралитикам, а то и к покойникам.

- Ну ладно Вовка, - тут же крикнул Макар, - А Федька из пятнадцатой.

- Да он уже два года как не шевелится, под себя гадит! - огрызнулась Дуня.

- А Васька?!

- Побойся Бога, он уже год как помер!

Такие разговоры превратились в неотъемлемую часть жизни, скрашивая собой унылую старость. Впрочем, дед прекрасно понимал, что всех этих Вовок - Васек - Федек он припоминает только для словца, лишь бы кого-нибудь вспомнить. То самое “шестое чувство”, которое говорило ему когда-то про наличие у его дорожайшей “половины” таинственного, никогда не проявляющегося любовника, продолжало утверждать, что он есть, что он никуда не делся. И это тогда, когда добрых три четверти их поколения уже обглодали могильные черви! Но зачем она теперь ему нужна - старая, больная, ни сегодня так завтра мертвая?! Для чего?! Что он хочет с ней делать?!

Эти вопросы изрядно донимали стремительно лысеющее сознание старика, которое уже давно не могло сообразить даже самого элементарного. Единственный ответ, который он мог дать на эти вопросы, это - “Раз хочет - значит ему надо!”, после чего одряхлевшую, никуда не годную плоть вновь накрывала огненная волна ревности, летящая из глубин полувекового прошлого.

Ревность оставалась и когда бабка окончательно слегла, и когда совершала последние предсмертные вздохи. Тщетно стоял Макар на коленях перед ее развоплощающимся телом и задавал последний в жизни вопрос, направленный к уходящей на Другой Свет супруге:

- Кто он? Ну скажи, сделай милость! Все равно ведь помираешь, и мне помирать скоро, чего уж тут скрывать?!

Старуха сопела и закатывала глаза, не извергая из своих недр ни единого звука. Наконец в тот момент, когда ее душа по всей видимости закончила последние приготовления перед расставанием с бренным телом, губы умирающей сложились в трубочку, а ее горло напряглось для произнесения чего-то очень важного. Однако бледное как полотно тело оставили самые последние силы, и так ничего не произнеся старуха сделала последний вздох и вытянулась.

Мелкий ноябрьский дождик кропил лысину деда Макара, стоявшего возле ворот крематория. За его спиной вился мрачный дым, а в его руках была сжата черная пластиковая урна.

- Никому не отдам! Всегда со мной будешь! - бормотал он, до конца не понимая смысла своих слов. На душе стояла полнейшая пустота, такая же черная как сжимаемая в руках урна - ни любви ни ревности. Где-то в глубинах сознания вертелась еще мысль, что этот “кто-то”, к которому он ревновал свою Авдотью все-таки своего добился и ее увел туда, откуда был и он сам.

Дальнейшее пронеслось как в калейдоскопе. Какие-то автобусы, трамваи, грязная пивная, в которой дед Макар стоял за столиком и пил водку из огромной пивной кружки. На середине столика покоилась печальная черная урна, и при каждом глотке он не забывал с ней чокаться. Потом вроде бы он оказался дома, потом снова на улице, потом вообще Бог знает где, потом как будто потерял свою драгоценную ношу и горько плакал прямо посередине большой улицы, распугивая ранних прохожих. Но вскоре он ее снова нашел и был счастлив до безумия, до пляски прямо на тротуаре, за которым мелькнула новая пивная, кружка водки и урна на другом краю стола. Дальше было еще что-то, что уже и не важно.

Очнулся Макар только на Том Свете, где он был уже неотделим от Авдотьи, которая уже не была Авдотьей, да и он сам уже не был дедом Макаром.