В трущобах

Мальчик был еще маленький, а дом - очень и очень старый.

Родителей десятилетнего Коли Федотова оказались приперты к стенке крайней нуждой и внимательно изучили все семейные резервы, которые еще можно было хоть как-то использовать. Такой резерв остался один - их большая двухкомнатная квартира в прошедшем капитальный ремонт доме в центре города. Кроме сдачи этой родной квартиры на год семья Федотовых другого выхода для себя не нашла.

Следующим вопросом было - где жить самим. К счастью (да-да, именно к счастью), у отца семейства недавно умерла бездетная тетушка, и оставила ему комнату в гигантской коммуналке, располагающейся хоть и в большом, но очень старом доме на Сенной площади.

К слову следует сказать, что в Петербурге кроме трущоб классических (маленькие одноэтажные строения на окраинах) есть и свой, оригинальный тип трущоб - внешне вполне приличные здания в самом центре города, которые некогда были очень аккуратными и богатыми домами, но которые доконала старость и отсутствие каких бы то не было ремонтов. Именно в такой дом и въехала семья Федотовых.

С постными, угрюмыми лицами вошли домочадцы в комнату, насквозь пропитанную запахом гниющих деревянных перекрытий 1822 года. Прежде чем попасть сюда они успели проделать долгий путь по лабиринту коридора, едва не стукнувшись головами об висящее на высоте человеческого роста колено давно уже никому не нужного дымохода.

- И что, нам здесь жить? - взвизгнула мать, окинув взглядом бессчетное количество дверей, раскинутых по левую сторону лабиринта.

- Успокойся, - сказал отец, - Год как-нибудь отмучаемся, финансовое положение поправим - и домой. Зато представь, как хорошо нам после этого года будет дома!

- Да... - обреченно согласилась мать.

На следующий день оба они ушли на работы, поправлять финансовое положение, а Коля остался один - у него еще шли каникулы. За три года школы Николай узнал от учителей и сверстников несколько принципиально важных вещей: 1. Все люди когда-нибудь умирают. 2. Умирают они безвозвратно, без всякой надежды появиться здесь вновь. 3. Главное в жизни - добиться успеха, надо сразу наметить себе реально достигаемую цель и идти к ней кратчайшим путем, не тратя напрасно сил на все побочное, это единственное, что надежно отвлечет от мыслей о неизбежном конце.

Эти три истины сложили угрюмую, непробиваемую стену между Колей нынешним и Колей - наивным малышом, который не делал никакого различия между реальной жизнью и сновидениями.

Ворочаясь на кровати Коленька глубоко вдохнул здешний воздух, полный вони от гнилой древесины вперемешку с ароматами готовящейся пищи (в старых домах задачу вентиляции по совместительству выполняют дымоходы, а они давно и прочно забиты столетней сажей) и ядреным запахом канализации (изношенные трубы текут по всем швам). Пора было вставать.

Пошатываясь после ночного сна Николай побрел на кухню. По дороге он отметил, что при катастрофической нехватке места здесь полно пустого, безжизненного пространства. Вот чуланчик без окон, загроможденный грудой вещей, которые по всей видимости больше уже никому не нужны, вот непонятная кладовка, где быть может когда-то хранили дрова, вот еще один чулан. Для чего все это, кому теперь нужны эти бесполезные закутки. Ради интереса Коленька зашел в одну из таких кладовок, но тут же с ужасом выскочил оттуда - на полке возле двери стояла черная кремационная урна, он один раз уже видел такую на похоронах отцовской тетки. Мурашки долго бегали по телу мальчика, но совладав с собой он продолжил свой путь к кухне.

Белая как снег бабка колдовала у одной из выстроившихся в ряд газовых плит.

- Ты, голубчик, вчера переехал? - обратилась она к Коле ласковым голоском.

- Да... - пробормотал он.

- А покушать папка с мамкой оставили?

- Нет...

- Вот молодежь, про ребенка забыли! Ай-йай-йай! Ну ничего, мы это дело поправим, сейчас пирогов напеку - и покушаем. Тебя, кстати, как зовут?

- Коля.

- А меня - Прасковья Кузьминична, будем знакомы.

Бабушка вновь склонилась у плиты, а Коленька решил сходить в ванную умыться. В ванной из стены торчал одинокий кран с холодной водой, самой ванны, конечно, не было и в помине. Умывшись он вернулся на кухню.

Однако бабушки Прасковьи Ивановны не было и в помине. Вместо нее за столом сидел такой же белый бородатый дед и задумчиво пил водку.

- Скажите, а Прасковья Ивановна где? - нерешительно спросил он.

- А, здорово, хлопчик, - заметил его дед, - Ты, кажись, вчера переехал? Ну, будем знакомы, меня зовут дед Гриша, а тебя?

- Коля...

Дед задумчиво опорожнил стакан и как будто что-то вспомнив снова обратился к Коленьке:

- Скажи, голубчик, если ты только вчера сюда приехал, то откуда тогда знаешь Прасковью Кузьминичну?

- Как откуда? Только что видел ее здесь, вот у этой плиты, пирожком угостить обещала.

- Да... - задумчиво произнес дедушка, - А все-таки не могла она тут стоять, такое мое мнение, хоть ты, быть может считаешь и по-другому. Да не ты один...

- Почему это?

- Да потому что она уже три года как умерла! - печально и с каким-то едва ощутимым в голосе недоверием вымолвил дед и опять приложился к стакану.

- Как умерла? - Коля опешил и чуть не сел на грязный дощатый пол.

- Как все люди умирают, - сказал старик и с неохотой добавил, - Похоронили только ее не по-человечески. Родственников у нее нет, так из крематория урну прямо обратно в нашу квартиру и отнесли, мне в дверях передали - получите. Ну я поспорил, а что толку, разве казенщину эту сраную переспорить, - дедушка закурил “Приму” без фильтра и продолжил, - Ну я и спрятал ее подальше, в кладовку, чтобы никто не видел...

Взрослый человек тут же упал бы в обморок, но к счастью Николай еще не совсем вышел из детства и случившееся всего-навсего заставило его подумать о пересмотре навязанных в школе взглядов. Однако из кухни он на всякий случай пошел прочь, встретив в коридоре еще одну старушку, которая тоже заинтересовалась Колей по случаю его переезда. Звали бабушку Анастасия Павловна и была она такой же доброй (быть может это из-за того, что встретила Колю впервые, а может - действительно характер такой) как и Прасковья Кузьминична. Еще взволнованный Коля поведал ей о своей встрече с Прасковьей Кузьминичной и о разговоре с дедом Гришей, немного надеясь на то, что последний все-таки пошутил.

- Да, странные сны тебе, милок, снятся, да еще и наяву... - прокомментировала бабушка.

- Почему - сны? - не понял окончательно сбитый с толку Коленька.

- Да потому что Прасковья Кузьминична действительно умерла, с этим никто не спорит. Однако и сам дед Гриша тоже умер, только попозже, годика полтора назад. Поминал очередной раз Прасковью (он единственный, кто ее поминал), плохой водки напился, живот у него заболел, отвезли в больницу - там в приемном покое и помер.

- О-о-о... - только и смог пробормотать Коленька и ни с того ни с сего спросил:

- А Вы-то сами, Анастасия Павловна, живы?

В ответ старуха многозначно промолчала и продолжила свой путь по коридору. Только в этот момент Николай почувствовал самый что ни на есть настоящий страх. Дело в том, что для таких вещей как ЛСД он был еще слишком мал, компьютера по причине бедности у него не было, и потому каждую жизненную ситуацию он воспринимал как самую что ни на есть реальную, по-другому мыслить он пока еще не умел. При этом страх причудливо сочетался с зыбкой пустотой, разверзшейся на месте “отмененных” школьных знаний, что придавало ему какой-то совсем уже не здешний оттенок.

Остаток дня Коленька провел в своей комнате, не высовывая из нее даже носа. Чтобы как-то занять время Николай старательно изучал облепившие потолок узоры, основательно изуродованные пятнами многочисленных протечек, паутинками трещин и прочно въевшейся вековой грязью. Кое-где штукатурка отвалилась окончательно и на ее месте торчала серая дранка, под которой скрывались прогнувшиеся брусья полусгнивших балок. Однако то, что сохранилось вопреки калечащему действию времени просто поражало своим небесным изяществом. Повсюду виднелись закругленные четырехконечные не то цветы, не то звезды, не то свастики, и от длительного их созерцания казалось, что весь потолок приходит в круговое движение и подобно воронке затягивает наблюдателя ввысь, в свою неизведанную глубину, откуда расправив крылья смотрит небесный ангел, чудесным образом оставшийся ослепительно-белым. Несколько секунд - и вот уже кругом поют райские птички, цветут и благоухают радостные цветы и деревья. Такое состояние напрочь убирает временное измерение, сжимая его до размеров, которые бы в пространстве соответствовали точке.

Родители пришли домой поздно и очень усталые, поэтому Коле не хотелось огорчать их рассказом о произошедших событиях, которые повергли бы в шок даже очень стойкого человека. Усталая мама отправилась прямиком на кухню, чтобы на пропитанной жиром плите приготовить на завтра хоть какое-нибудь блюдо, хотя бы кастрюлю гречневой каши. Осмелевший Коленька тихонько проследовал за ней, ибо в присутствии родной матери тайны старой коммуналки ему уже были не страшны.

Сквозь масляный чад светила одиноко висящая под потолком лампочка, навсегда лишенная своего абажура. В ее бредовом свете пировали гигантские полчища жирненьких тараканов, тщательно поедая бесчисленные хлебные крошки и даже целые куски мякиша. Некоторые из них нечаянно срывались с висящих над самой плитой древних шкафов с не закрывающимися дверцами и тут же летели вниз, на пылающие синим огнем газовые конфорки. Смерть насекомых была мгновенной и совсем не страшной, раз - и готово.

За одной из плит старательно колдовала Прасковья Кузьминична, готовя что-то вроде супа, а за заваленным объедками столом пировала целая компания стариков и старух, среди которых Коленька без всякого труда узнал деда Гришу и Анастасию Павловну. Они вели оживленную беседу, и на их лицах не было даже тени какого-либо непонимания. Разумеется, Колюша был уже достаточно большим, чтобы в очередной раз не задавать вопросы о жизни и смерти присутствующих здесь.

Прасковья Кузьминична закончила готовить и стала черпать половником вонючее варево. Часть варева она налила в открытую кремационную урну, стоящую прямо возле нее (Коля только сейчас успел ее заметить). В этот же момент Кузьминична обратила внимание на мальчика:

- Что, голубок, мамка чай не скоро обед сварит? Хочешь - похлебай пока моего супчика.

И тут Николаюшка не вытерпел:

- Так Вы же, Прасковья Кузьминична, говорят недавно... - он запнулся не решаясь сказать “умерла”.

- Что - недавно? Я поняла, что ты хотел сказать, - произнесла она тем же бесконечно добрым по-молодому звонким голоском, - Но это еще как посмотреть. Разве кто-нибудь может быть до конца уверен в том, что его никогда и нигде не хоронили?

Коля не знал что ответить. Разговор услышала мама и в растерянности даже уронила ложку. Ее глаза выразили горячее желание задать какой-то вопрос, идея вопроса прямо сквозила через синие круги радужных оболочек, но оформить эту идею во что-то принятое здесь и сейчас она так и не смогла.

Тем временем Кузьминична присоединилась к общей трапезе. Вкушающие пищу активно общались между собой, и язык, на котором они говорили был вполне русским, в нем даже иногда проступали центрально-русское оканье и малоросское гэканье, но уже через секунду Николай вместе со своей мамой поняли, что... не понимают в их речах ни слова. Внешне родной язык внутренне оказался совсем чужим. Впрочем, иногда они переходили и на совсем не наш, но в то же время и не на иностранный язык, своим произношением очень напоминающий щебетание весенних птичек. Впрочем, может они просто хвастались друг перед другом своими способностями к звукоподражанию?

Ночью Коленьке не спалось. От пропитанного ветхостью воздуха дышать было невмоготу, с потолка вовсю валила обреченная штукатурка, оставляя на нем безнадежные серые язвы. Где-то барахтались ни то мыши ни то крысы, из коридора раздавались шаги кого-то из обитателей коммунального жилища. События прошедшего дня вызвали в Колиной голове страшную путаницу, которая сводила на нет все различия между понятиями “мертвый” и “живой”.

Последующие дни понеслись гораздо быстрее. Через цепочку нервных потрясений и тяжких размышлений о невероятной сложности этого мира и Николай и его родители пришли к смирению с непонятным статусом соседей.

- Уж лучше взять в соседи живых трупов, чем гопников каких-нибудь или алкоголиков, - размышлял отец.

- Конечно! - вторила ему мать, - Они ведь все такие добрые! И гораздо более предсказуемые, чем алкаши, например.

- А ведь в некоторых коммуналках идешь домой и не знаешь, получишь прямо возле входных дверей в морду или нет. Ведь алкоголиков иногда клинит, они родную мать и то покалечить готовы, - предполагал папаша, который сам ни в одной коммуналке с роду не жил.

- А еще из своей кастрюли супа кусок мыла можно выловить, лампочку твою свинтить могут и заменить перегоревшей, - продолжала мать, вспоминая когда-то прочитанные рассказы Зощенко.

- Да нам просто сказочно повезло на соседей! - резюмировал отец.

Каждый день в квартире появлялись и исчезали все новые и новые старички и старушки. Сколько их жило в квартире реально - сказать не мог никто, ибо большинство ни то гостей ни то обитателей упорно отказывались запоминаться, не помогала тут даже врожденная внимательность папы. Однажды произошел вовсе курьезный случай - Коля не заметил соседку, но вместо того чтобы нечаянно удариться об твердую плоть... просто прошел сквозь нее. Единственное что можно было сделать в такой ситуации - это пробормотать растерянное “ой, извините”. Правда случай был бы еще курьезней, если бы на месте Коленьки был его отец, ибо столкнулся он как раз с его покойной теткой.

Но если к соседям, пусть даже и таким странным (а кто, сказать по совести, без странностей? Что, допившийся до белой горячки и прячущийся от чертей под содранным с пола паркетом алкоголик - лучше?!) можно было привыкнуть, то к постоянному чувству окружающей ветхости привыкнуть было гораздо тяжелее. Ветхость была во всем - в летящей с потолка штукатурке, в странном ночном дрожании стен, в шорохах по углам, в застоявшемся воздухе. Иногда казалось, что дом, несмотря на все его внушительные размеры, может абсолютно исчезнуть в любое мгновение. Чувство это охватило всю семью, и каждый вечер они признавались друг другу, что боятся проснуться утром под грудой обломков, а то и не проснуться вовсе. Ветерок глубокой старости легко просачивался под кожу, пропитывал внутреннее содержимое, заставляя почти физически ощущать собственную бренность. Как бы в доказательство собственной трухлявости дом взял да и обвалил большой кусок проржавевшей крыши, которую уже не в силах были выдержать почти полностью сгнившие стропила. С этого момента заливать их стало по-настоящему, деловито. Каждый новый дождь оборачивался очередными рыжими подтеками на потолке и кусками извести на полу. Больше всего об этом сожалел Коленька, ибо прекрасная лепка была последним его утешением в этом дышащем на ладан доме.

Разумеется, обратились в жилконтору. Ответственное лицо конторы окинуло их внимательным взглядом, а потом не моргнув глазом на полном серьезе поведало, что их дом вот уже два года как снесен и сейчас на его месте роется котлован под элитный жилой комплекс “Невские огоньки”. На этом разговор и был окончен.

Началась школа. Одноклассники шарахались от Николая как от прокаженного, ибо чуяли исходящий от него резкий запах ветхости, что вызывало в них потаенный страх заражения этим чуждым для детства состоянием. Колины же мысли все время витали в маленькой гнилой комнатушке, со всех сторон окруженной непонятными соседями, которых и людьми-то назвать очень трудно. Еще он упорно вспоминал уцелевшие потолочные узоры и голова мальчика начинала стремительно кружиться, а перед его глазами расправлял крылья маленький белый ангелочек. Короче, о месте своего реального пребывания он не очень-то и задумывался.

Похоже, родители пропитались ветхостью не меньше, а может быть даже и больше своего сына. С работы они приходили во все более и более удрученном состоянии. Мама перестала готовить какие-либо блюда кроме гречневой каши и тушеной капусты, да и то - то пересолит, то переперчит, то вообще нечаянно подсластит, а однажды и того хлещи - вместо постного масла вылила в капусту флакончик шампуня. По ночам она почему-то частенько принималась бормотать во сне: “- Боже, когда все это кончится!” Однажды бормотание было прервано страшным грохотом и лязгом сокрушаемого металла, прозвучавшим прямо за совершенно голым, не прикрытым никакими занавесочками окном - сорвалась с развалившихся петель и грохнулась на землю водосточная труба. Перепуганные до отчаяния домочадцы стиснули друг друга в сильнейших объятиях, и только через десяток минут смогли сообразить, что все они еще живы. После этого случая отец, бывший некогда страшным безбожником в стиле “а ля Де Карт” ни с того ни с сего стал по вечерам креститься и читать молитвы собственного сочинения, проявляя совсем уж странное, непривычное для него усердие. Делал он это, правда, вначале тайком, но разве можно что-либо утаить в такой обстановке?!

Через месяц все семейство заметно осунулось и похудело, приобретя при этом мертвенно - серый цвет лиц, ничем не отличный от цвета лиц обитателей квартирки. Все радости жизни безнадежно ушли в прошлое, никто даже не мог поверить собственным воспоминаниям о них. Впрочем, также тяжело было поверить и в то, что и этот дом переживал когда-то более веселые времена. Ведь должен был он когда-то стоять здесь совсем новеньким, блестя свежей краской и приглашая своих молодых жильцов в гостеприимно распахнутую дверь! А в этой самой квартире запросто мог жить элегантный гусар, который в промежутках между войнами много веселился и постоянно принимал в своих апартаментах бесконечную вереницу знатных дам. Только где все это? От гусара остались разве что косточки под давно срытой могилой, да сажа от сожженных им когда-то дров в здешнем дымоходе...

Наконец от потолка отлетел последний увесистый кусок штукатурки, прямо вместе с расправившим крылья ангелом. Ангелочек разлетелся на множество мелких осколков и склеить их обратно уже не было никакой возможности. Событие это стало для Коленьки самой настоящей трагедией и все оставшееся время пребывания в доме-развалюхе он пребывал в крайне удрученным тоскливом состоянии. Еще бы, даже небесный ангел не смог противостоять навалившейся со всех сторон ветхости, костлявая рука которой, казалось, вот-вот сдавит горло. После потери ангела воздух стал еще более гнилым и тошнотворным, а ветхость - совсем уже нестерпимой.

Внезапно ветхость кончилась. Просто когда отчаяние стало полным и безнадежным, пришла странная и неожиданная весть - квартиранты собрались уезжать из их родовой квартиры! Не заладился у них там бизнес или что-то еще в этом роде, или просто замерзли южные люди в сыром и ветряном Питере. Короче, можно возвращаться домой, туда, откуда все и началось. Радость, правда, получилась немного вялой, ибо на большее у предельно измученного семейства просто не было сил. Покидая навсегда злополучный дом Коленька заметил на его крыше башенку, а под ней - циферблат часов, навсегда лишившихся своих стрелок. Башня, очевидно, по мнению давно истлевшего архитектора должна была быть устремлена в небеса, но она была настолько изуродована временем, что теперь больше походила на птицу с оторванными крыльями. Впрочем, особенно рассматривать архитектуру не было времени, требовалось нести гигантские тюки с вещами.

Едва вдохнув целебного воздуха родного дома домочадцы тут же воспряли духом, они даже забыли об изгнавших их отсюда финансовых проблемах. Немного очухавшись они даже устроили маленький праздничек, одним из гостей на котором был бородатый дед Мефодий, крестный Колиного отца. Ему, как, впрочем, и всем пришедшим на это торжество, рассказали о более чем странных приключениях, пережитых ими в чужой квартире. После рассказа у деда почему-то проснулся молодецки веселый огонек в глазах и он задумчиво протянул:

- Ну да, знаю это все, сам там бывал. Хороший дом, прямо как этот мир - такой же ветхий, как и мы все. Только в нем, пожалуй, и можно осознать себя таким, как ты есть на самом деле.

- А жильцы... - осторожно поинтересовался Коленькин папа.

- Что - жильцы? Они, конечно, давно умерли, но в то же время - все живы, их смысл и состоит в том, чтобы показать возможность такого состояния. Они ходят с Того Света на Этот и обратно так же легко, как из одной комнаты в другую. Кто их поймет, тот поймет почти все в этом мире... Кто там сейчас живет, кстати?

- Никто... Просто закрытая комната. Ее, пожалуй, и не снимет никто, прямо наказание какое-то...

- А вы и не сдавайте, просто наведывайтесь туда иногда, пусть даже на один денек - многое поймете, жить по-другому станете. Только находиться там надо сперва помаленьку, а не как вы.

- Нет уж, увольте, сыты по горло...

- Тогда хотя бы время от времени на тот дом поглядывайте и молитесь о том, чтобы он стоял. Если вдруг вместо него окажутся руины - то все, конец...

Дед поднял рюмку, наполненную до краев водкой.

Хорст

На проспекте в центре города стоял дом-башня, построенный в 1952 году на месте старого здания, разбомбленного во время войны. Башенка заканчивалась острым рвущимся к небу шпилем, украшенным пятиконечной звездой, которая издалека очень походила на прилетевшего из неведомых далей четырехкрылого ангела. Может, и в самом деле звезда не была рукотворной, и замысел архитектора завершался на вонзенном в небо шпиле, а ангелочек на него присел уже без всякого человеческого замысла? Этим вопросам никто не задавался, ибо люди копошились у подножия башни и даже не думали поднимать вверх головы, их вполне устраивали пестрящие на уровне глаз бесчисленные рекламные плакаты. Все спешили по своим делам, прыгали в транспорты, толкали друг друга и ругались, смотря, прежде всего, по сторонам, да себе под ноги. По мостовой, отравляя воздух, нескончаемой железной рекой неслись блестящие автомобили, перед обитателями которых все увиденное за окном исчезало в считанные мгновения.

Лучшей архитектурой для времени, когда в отважных головах распоряжаются рекламы, вне всякого сомнения, является нагромождение стеклобетонных коробок - и строить дешевле, и никого бесполезным созерцанием от насущных дел не отвлекает. Еще неплохо на высоте первого этажа навесить плакатиков, вещающих о том, что прокладки “Оldays” - лучшие прокладки в мире, а в сети “GSM” все входящие бесплатны - сильно помогает ориентироваться в этом изменчивом мире. Фасады домов не должны содержать в себе никаких вопросов, на них должны красоваться только готовые ответы, и мир сразу станет простым, как противогаз.

Всю жизнь, начиная с самого раннего, детства Хорст Снежков был влюблен в дом-башню с раскинувшейся над ней пятиконечной Звездой. Ни с того ни с сего, Хорст останавливался возле башни, и потом несколько десятков минут неподвижно любовался на нее. Когда он окидывал это чудо архитектуры взглядом, словно какая-то сила сходила на него, начинала тянуть ввысь, порождая жгучее желание оказаться там, наверху, возле расходящихся по четырем сторонам света и к Небу лучей. Да, он любил башню, любил ее всем своим молодым сердцем и страстно желал слиться с нею в одну устремленную к Солнцу плоть, раствориться в ней. Больше всего в этой жизни он жалел, что родился заякоренным в земле двуногим существом, именуемым человеком, а не этим устремленным в Небеса чудом. Быть может, стоило ему прикоснуться к Ангелу-Звезде - и тот принял бы Снежкова в свои объятия, но к своему несчастью Хорст смертельно боялся высоты.

Этот страх превосходил простую боязнь за свою жизнь, в нем было что-то от потустороннего, и дрожь охватывала Хорста даже тогда, когда его жизни абсолютно ничего не угрожало. Когда Снежков бывал в гостях у друзей, квартира которых располагалась выше девятого этажа, он боялся даже приблизиться к окнам, а не то, что взглянуть в них. Как правило, бывая в таких гостях, Хорст упрашивал хозяев закрыть окна плотными шторами. При этом Снежков все равно продолжал выглядеть напуганным и постоянно задавал хозяевам вопросы вроде:

- Как вы можете жить на такой высоте? Это же уму не постижимо!

- А ведь мы еще и каждую весну окна снаружи моем! – подначивая Хорста, отвечали те.

Сам он, к его великому счастью, жил на втором этаже. Однажды Снежков потерял ключи и не мог попасть к себе домой, хотя сделать это было весьма легко, перебравшись из окна соседской квартиры. Соседи были дома и настойчиво предлагали Хорсту такой вариант решения проблемы. Однако после совершения двух неудачных попыток, вызвавших у Снежкова столь интенсивный страх, что он, чуть было, не обмочился, Хорст взял топор и решительно направился крушить собственную дверь. Возвращая топор обратно, Снежков густо краснел от стыда за свою трусость, но ничего поделать с собой он не мог. Сосед принял топор с сочувствием, только что-то пошутил вроде “Таких не берут в космонавты”.

Снежков пытался побороть в себе этот страх, предпринимая различные, им же разработанные упражнения. Он пересиливая себя подолгу стоял на безопасных плоских крышах новых домов, часто ходил к друзьям, жившим на высоких этажах. Однако ничего не помогало, глубинный страх все равно продолжал сидеть в нем. “Может, я в прошлой жизни с большой высоты упал, вот теперь и боюсь?”, иногда размышлял он.

В тот день Хорст возвращался домой в очень плохом настроении. Недавно он увидел свою невесту гуляющей в обнимку с мастером-кровельщиком, делавшим крыши в буржуйских домах. Разумеется, у него и “руки росли откуда положено”, и он, в отличии от Хорста, “умел добывать деньги”. Впрочем, про руки и про деньги она могла и не говорить, с Хорста было достаточно и того, что его соперник, будучи вполне обычным, ничем не примечательным человеком мог легко обращаться с высотой на “ты”, за что она расплачивалась с ним вполне осязаемыми земными благами. Сама мысль о наличии человека, имеющего такую возможность, полностью лишала Снежкова всякой воли к борьбе и заставляла тут же принять полную и безоговорочную капитуляцию.

Однако жить после этого события стало по-настоящему тошно. Нет, Снежков не сильно переживал потерю невесты, его больше угнетала мысль о том, что столь таинственную и священную для него высоту можно так просто продавать за деньги. Вместе с подругой кровельщик увел у Снежкова нечто гораздо более важное, и пережить это Хорсту было страшно тяжело. Его стало раздражать практически все - тупая и скучная работа, глядящие с рекламных табличек рожи, повсюду кишащие бессмысленные толпы. После пребывания внутри такой толчеи в мрачных кишках метро небо кажется особенно красивым и радостным. Поэтому выбравшийся из пасти подземки Хорст сразу же поднял свой взгляд к предзакатной небесной синеве и обозрел пятиконечную Звезду-Ангела. В этот момент что-то в голове Снежкова сработало не так, как это положено, хитроумная логическая машина, заключенная в мозгу современного человека дала серьезный сбой. Впрочем, любой мало-мальски опытный психиатр может вспомнить до полусотни таких примеров, ибо, наверное, не все в человеке устроено так рационально, как это желала бы видеть позитивистская наука. Короче, словно невидимый палец нажал на давно приготовленный в душе Хорста курок, и ружье выстрелило.

Не обращая внимания на матюги резко тормозящих шоферов, Хорст форсировал проспект, и мигом оказался внутри дома-башни. Ноги сами принесли его по ступенькам на самый последний этаж, затем - на чердак и, наконец, на крышу. Внизу раздавался гул голосов и гудение автомобилей, там копошились похожие на муравьев людишки. Идущий оттуда страх падения в пропасть чуть-чуть доходил до Снежкова, но его действие было очень и очень слабым, почти неслышным. Гораздо сильнее тянула к себе распростертая прямо над Хорстом звезда, и ее притяжение полностью подавило в нем все другие чувства. Сейчас Снежков не видел ничего кроме шпиля и сидящей на нем Звезды.

Хорст вцепился обеими руками в ледяную сталь крыши и на четвереньках пополз к шпилю. Ботинки предательски скользили, рукам было не за что держаться, однако неумолимый и беспощадный закон тяготения как будто перестал иметь на него какое-либо действие, из-за чего скелет Ньютона с остатками сгнившего мяса страшно крутило в своей могиле. Сила притяжения Небес в одно мгновение свела на нет все могучие усилия Земли.

Под ногами Снежкова скрежетали давно проржавевшие скобы, когда-то приваренные строителями к шпилю. Из-под подошв сапог вылетали рыжие хлопья, а одна из скоб не удержалась и с грохотом рухнула на крышу. Хорст даже не посмотрел ей вслед. Каждый шаг все приближал и приближал его к заветной цели, к блиставшей над самой головой Звезде.

Наконец цель достигнута, Звезда оказалась в его объятьях. Отсюда она выглядела совсем не такой величественной, как с Земли. Была она изрядно ржавой и грязной, щедро обделанной голубями. Эта грязь и ржавчина почему-то очень расстроили Снежкова, породили колоссальное, ни с чем не сравнимое разочарование, из-за которого он даже взглянул на землю. И ужаснулся, вспомнив о своем свирепом страхе высоты. Мелькавшие в серой пропасти крохотные людишки повергли Хорста в ужас, отчего он изо всех сил вцепился в Звезду, словно ждал от нее спасения. “Надо спускаться!”, мелькнуло в голове, однако железные клещи страха схватили его настолько прочно, что несчастный верхолаз не мог сделать даже шага. Тело само по себе все прочнее и прочнее вжималось в стальную звезду, словно хотело сплавиться с ней, стать одним целым с пятиконечным символом. Тем временем подул ледяной мартовский ветер, и низкие тучи осыпали Хорста смесью дождя и снега. Все это походило на наказание за преодоление барьера, который Снежков по чьему-то замыслу преодолевать не должен. “Дурак я! Зачем полез?! Кто просил?!”, говорил он себе, боясь даже пошевелиться.

Инстинкт самосохранения окончательно овладел Хорстом, и его голова стала мыслить лишь в направлении безопасного спуска на землю. Снежков пошарил под собой сперва правой ногой, потом левой, потом осторожно ступил на лежащую под ним скобу, которая тут же злобно заскрежетала. Этот заунывный скрежет породил в нем столь острый страх, что Хорст в один миг оказался снова в объятиях Звезды. “Надо звать на помощь”, решил он и тут же принялся орать:

- А-А-А!!! О-О-О!!! Спа-си-те! По-мо-ги-те!

Людей внизу было много, и Снежкову чудилось, будто в этот момент все его видят и слышат. На самом же деле его, конечно, никто не видел, ибо современный человек не имеет привычки поднимать голову вверх. Крики же Снежкова бесшумно растворялись в реве сотен автомобильных двигателей и людских речей, не оставляя от себя даже следа. Разумеется, ночью станет тише, и кто-нибудь, возможно, и услышит крик Хорста. Однако ужасные вопли, раздающиеся с самих Небес, скорее вызовут у прохожих мысли о притаившихся поблизости злобных гопниках. Потом придет страх и желание бежать подальше от этого места, и вряд ли мелькнет мысль о том, что надо взглянуть вверх, тем более что в темноте одинокая фигура Хорста на шпиле вряд ли будет кому-то видна.

Покричав еще с полчаса, и окончательно выбившись из сил, Хорст прильнул к леденящему железу Звезды и стал безучастно разглядывать мерцающий огоньками проспект.

- Надо что-то делать! - говорило его сердце, с чем голова Снежкова полностью соглашалась.

Так прошел час. Наступившее ночное похолодание покрыло насквозь промокшую одежду и волосы ледяной коркой, кожа пальцев намертво примерзла к металлу. Снежков промерз в буквальном смысле до костей, его уже даже не трясло. Все чувственно-горячее обратилось в мельчайшие кристаллики льда, и было столь же незаметным, как иней на январском окне. Съежившимися мозгами он все-таки решил совершить последнюю попытку спастись.

Хорст вместе с клочьями кожи отодрал от Звезды свои руки и ступил на лежащую под ним скобу. Скрежет его уже не смутил, и, собрав последние силы, Снежков стал шарить правой ногой в поисках следующей скобы. Тем временем ветерок усиливался и ледяным пламенем прижигал его тело, вконец скрючивая непослушные пальцы. Руки, больше неподвластные воле Снежкова разжались сами собой, и непослушное тело с глухим свистом сигануло в пропасть. “Мама!” - пронеслось в его глухом мозгу. Звонкий удар по железу крыши, переворот через голову, и вот уже острая кромка осталась за спиной. С бешеной скоростью земля неслась навстречу Хорсту, еще секунда - и на асфальте тротуара появится новая кровавая лепешка, собирающая вокруг себя огромную толпу перешептывающихся зевак.

Сидящий на шпиле Ангел встрепенулся, отряхнул с себя наслоившуюся за десятилетия грязь и ржавчину. В одно мгновение он вспорхнул в Небеса, а потом устремился к земле, на лету подхватив все еще продолжавшего падать Хорста Снежкова. Мгновение спустя, Ангел вместе с Хорстом уже растворялся в небесной вышине.