У тебя дочка про нашу работу спрашивала? – поинтересовался Володя Ростиславов у своего напарника, Ивана Хохлова

Конечно! – отозвался тот, - А почему ты спрашиваешь?

Знаешь, что я рассказал?! Я сказал ей, что Небеса так полюбили наш народ, что послали к нам маленькую звездочку. И теперь она живет здесь, у нас, среди бетонных кубиков электростанции. Мы ее кормим и поим, то есть, приносим ей жертву, а она дарит нам свои свет и тепло. Правда, здорово?!

- Знаешь, у меня, конечно, не такой мощный писательский талант, но я своей рассказал примерно то же самое, - с удивлением отозвался Иван, - Как это нам на ум пришло одно и то же?!

- А я, знаешь, сам поверил в то, что рассказал. Конечно, мы с тобой знаем всю физику и математику процесса ядерного распада, можем легко зашифровать его в несколько этажей уравнений. А все-таки что-то непонятное в нем есть, слишком часто реакция капризничает и идет совсем не так, как она по всем расчетам должна идти!

- Угу, - ответил Иван Хохлов.

- Вот я и думаю, что не все так просто. Возможность атомного распада нам открылась, как когда-то нашим предкам раскрылась тайна огня. Просто за много тысяч лет огонь стал настолько привычен, что люди совсем забыли о его тайне. А ядерные реакции – вещь совсем новая, и поэтому нам можно хорошо подумать об их смысле...

- Но ведь все-таки этот реактор, эту станцию со всеми турбинами, генераторами, компрессорами, градирнями и трубопроводами построили не инопланетяне и не небеса, а самые обычные люди! – возразил Иван, но в его интонации чувствовалась сильнейшая жажда опровержения, как будто в этом споре он мечтал оказаться как раз проигравшей стороной.

- Ну и что?! Все церкви, включая Святую Софию, мечети, Храм Соломона, наконец, построили тоже люди, причем они и мыслить не могли о том, чтобы привести небеса в построенные ими здания, сделанные из песка и камня. Однако, у очень многих людей во время богослужения возникает ни с чем не сравнимое чувство пришествия Высшего. Так вот, вся наша электростанция с ее сложнейшей техникой – точно такой же дом, в котором пребывает нечто, сошедшее с заоблачных высот…

Тем временем жена Володи уже забрала из детского садика дочку, и дома, в стандартной двухкомнатной квартире, она играла с дочерью Ивана, такой же пятилетней девочкой Леной. Вскоре к ним пришел шестилетний Никита.

- Давайте сыграем в звездочку, - предложил он.

- Давай! – согласились Надя и Лена.

И они стали играть. Никита изображал Волю Небес, Надя – звездочку, а Лена – людей, живущих на Земле. Лена встала на колени, и принялась произносить длинную речь, посвященную своей любви к Небесному Никите. Выслушав ее, Никита в ответ поцеловал в лоб Надю и сказал, что отправляет на Землю свою дочь, показывая, таким образом, безграничность своей любви…

В конце игры они вложили маленькую игрушечную звездочку, аккуратно вырезанную из золотистой фольги, в картонный макет электростанции, с большой любовью исполненный отцом Надежды. Чтобы она сияла ярче, Никитка догадался вставить во внутрь нагромождения картонных кубов маленькую свечку и зажечь ее.

- Что вы делаете! Зачем играете с огнем?! Загорится ведь! – испуганно крикнула вошедшая в комнату Надина мама и поспешила задуть свечу.

Тем временем из соседней комнаты доносился голос только что пришедшего с работы отца, которому из далекого и холодного Ленинграда позвонил его друг, с которым они когда-то вместе учились на одном факультете:

- В твой Ленинград?! Ни за что не поеду! Это старый город, смысл которого уже давно забыт, у вас лишь людские массы текут между рек и каналов, смысла которых они уже давно не понимают. На кой черт мне это надо?! Культурный центр, говоришь?! Ваша культура – это бесконечное повторение старого, созданного прадедами, да и повторяете вы нерадиво! А у нас все только еще рождается, все еще даже не молодое, а поистине новорожденное, наивно смотрящее из глубины пеленок!

Дед Никиты, конечно же, пенсионер, был известен почти всем жителям маленькой Припяти, и казался человеком немного безумным. Все свободное время он занимался сочинением своих мемуаров, где очень много размышлял о последней части своей жизни, в которой ему суждено поселиться в этом маленьком городке, куда он отправился вслед за сыном. Сейчас он сидел за огромным письменным столом и выводил старомодным чернильным пером (шариковых ручек старик так и не признал) очередные строки.

«Если смотреть на этот город сверху, с Небес, то в нем не сверкнет ни одной золотой блестки храмового купола. Город – типично советский, построенный без церкви, ближайший к нему храм находится за десять верст, в старом Чернобыле. Однако, в тот храм почти никто из нашего города не ходит, ведь у нас есть своя святыня – Храм Атома. Ведь в той церкви можно услышать лишь про грядущее пришествие Царствия Божьего, что будет сказано лишь на словах и не подтверждено ни единым видимым предметом. А у нас вовсю сияет сошедшая с Небес Звезда, которая спустилась первой, чтобы сказать людям о той бесконечной любви, которой проникнуты безбрежные, заоблачные дали, и что они уже стремительно приближаются к нашей Земле!» Этот абзац красовался более чем внушительно, ибо сотней страниц ранее дед описывал свое видение, которое явилось ему еще в молодые годы.

Воевал он на флоте, на подводной лодке. В одном из боевых походах экипажу страшно не повезло, немецкий эсминец загнал лодку на мелководье и расколол ее как орех тяжелыми глубинными бомбами. Когда корабль безжизненно лег на грунт, и уцелевшие два десятка членов экипажа ожидали смерти, стоя по горло во все пребывающей ледяной воде, то внезапно перестали думать каждый своим разумом, обретя единое сознание, навсегда забыв о том, кто из них Петр, а кто - Иван. Как будто исчезли разделяющие их мясо – кожаные перегородки, и возникло единое, каждое мгновение расширяющееся существо, которое не способны сдержать ни треснувший легированный панцирь, не многометровая толща ледяной воды. Вот что такое умирать вместе!

В этот момент в непролазном мраке им и явилось это. Моряки созерцали безбрежную небесную синеву, растворяемую лучами все приближающейся звезды. Когда та повисла совсем низко, в Небе раскрылись ворота, и заиграла тихая, совершенно неземная музыка. И это на двадцатиметровой глубине, глубоко в пучине, куда никогда не проникают веселые солнечные лучи!

Единственным, кто выбрался оттуда живым, был Никитин дед, и он сохранил в себе то видение, которое кроме него донести до потомков уже никто не мог. Про своих боевых товарищей он считал, что они отправились прямиком в Рай, а он остался на Земле, чтобы какое-то время доносить до потомков увиденное в стальном подводном гробу. Еще он видел смысл своей жизни в соединении увиденного в прошлом с реальной картиной настоящего, что он и делал.

Старик работал по восемнадцать часов в сутки, не доедал и не досыпал. Откуда-то в нем выросла уверенность, что с последней точкой мемуаров завершится его земная миссия, он принесет на Землю то, что должен принести, после чего ему суждено встретится с боевыми товарищами, погибшими, почти что, полвека назад.

Мелкий снег кружил над Припятью точно так же, как и над всяким другим русским городом. Был этот городок типично советским – сотканным из однотипных домов – коробок, без храма и с громадой циклопического предприятия в центре. Но, не смотря на все это, в нем чувствовалось чудовищное духовное напряжение, постепенно связывающее всех его жителей в поразительную единую сущность, устремленную к самым Небесам. Припятцы настолько крепко уверовали в свою Звезду, что напряженно ожидали пришествия и самих Небес.

- Да, и ведь в нашем городе еще никто не умер! У нас даже своего кладбища нет! Где ты еще видел город без кладбища?! Ведь это же – такой атрибут городских окраин, который отменить никто не в силах. Может, и вправду, у нас откроется бессмертие?! – говорил Володя своей жене, которая очередной раз удивилась необычайной бодрости деда маленького Никиты, который не прекращал строчить свои мемуары.

- Но не может быть, чтобы погост никогда не возник! Не бывает такого! – удивлялась супруга.

- В каком-то смысле все окрестные болота – сплошная могила, - немного подумав, отвечал муж, - Сколько врагов в них завязло – уму непостижимо, немцы в обеих войнах только и думали, как бы их обойти. Значит, мы живем внутри неприступной природной твердыне, которая самой природой предназначена для того, чтобы в ней возникло что-то, чего мир до сих пор не видел!

Но окружающий мир, в котором едва заметно сияла бусинка Припяти, существовал совсем иначе. Он начинал все больше и больше походить на разноцветное лоскутное одеяло, где каждый лоскут – это поле жизни отдельно взятого индивидуума, его стремления и пристрастия, его потребности в жизненных благах. В тех местах, где лоскуты пересекались, сшитые грубыми грязными нитками, происходили стычки и драки, начиная от сутолок коммунальных кухонь и заканчивая кровавыми перестрелками, которые начались уже в те годы. С каждым днем куски материи становились все грязнее и грязнее, все больше пропитывались низкими человеческими стремлениями. Соединяющие их нитки потихоньку трещали, не выдерживая нагрузки человеческого зла, и с грохотом разрывались, из-за чего лоскуты летели в разные стороны, распахнув в мир свои изгрызенные края. Когда это началось, когда же единая ткань мироздания впервые дала трещины, в последствие заштопанные грубой и неумелой рукой – никто не знал, да и не хотел знать. Все считали такую жизнь единственно возможной и очень правильной. В собственной правоте они убеждались, глядя на экран первых, еще очень примитивных видеомагнитофонов, которые радостно демонстрировали русским людям Запад, где все устроено «как надо». Ободренные таким «благословением», людишки с утроенной силой принимались лапать свои и чужие лоскуты. Конкуренты и прочие индивиды, стремившиеся помешать им в этом процессе, воспринимались не иначе, как отвратительное исчадие ада, абсолютное зло.

В этом мире посылаемые Припятью лучи энергии воспринимались, как самая обычная электроэнергия, способная нагревать электрочайники и приводить в действие видеомагнитофоны, демонстрирующие первые порнофильмы. Чернобыльская АЭС виделась самым обычным предприятием, имеющим свою цену и вырабатывающим продукцию, стоимость которой можно легко подсчитать в рублях и перевести в доллары. Люди, не согласные с таким жизненным подходом, мигом были бы определены зубастым большинством в разряд идиотов, что не имеет ничего общего со старинным русским словом «юродивый». Идиот – это тот, кто ничего не несет в себе, не человек, а простая его видимость, мясная оболочка, лишенная не то что высших, а даже и самых низших истин.

По мере того, как русский мир разрывался на куски, он вызывал к себе все большую и большую ненависть собственных элементов – разрывателей. Слишком уж маленькими, слишком постными оказывались кусочки, а это значит, что кто-то смог оторвать себе чужого, лишнего. Найти бы его да по шее надавать, но где теперь негодяя искать?! И в том, что такой гад появился на свет, безусловно, виноват русский народ, со всем его прошлым, настоящим и будущим (то, что сам обвинитель относится к тому же народу, он старательно не замечал)!

В таком мире даже любовь ко вчерашним друзьям и родственникам становилась вещью немыслимой. Где уж тут любить что-то далекое, отвлеченное и непонятное…

Впрочем, в те же времена повсюду стали открываться ранее запертые на здоровенные замки православные храмы. И в них пошли – молиться о лучшем обустройстве денежных дел, о лучшей работе, о большем достатке, о покупке нового автомобиля и т.д. Что еще можно ожидать от тех, кто впервые взглянул на Православие через очки озверевшего протестантизма?!

Внешний мир породил невообразимую массу людишек, напрочь лишенных любви к чему-либо, видящих в каждом предмете лишь его грубые, темные стороны. Такие и при виде креста могли лишь интересоваться его весом и металлом, из которого он сделан. Если же нечто таинственное пряталось под внешне грубые и обыденные формы, то толпы обывателей, разумеется, могли разглядеть лишь эти самые формы. Сказывают, что на похоронах какой-то известной в те времена личности, большинство «скорбящих» интересовалось породой дерева, из которого изготовлен гроб. В хвосте процессии даже началась драка, ибо один заявлял, что гроб дубовый, другой же заявлял, что материал гроба – самый настоящий кедр. Потасовка продолжалась даже тогда, когда над закрытой могилой вырос положенный холмик, украшенный множеством приличествующих венков. Впрочем, и венки послужили поводом для новых споров – какой больше, а какой – тяжелее.

«Прекрасный новый мир» сжал Припять в свои цепкие объятия, ступил на самый порог этого странного города. К весне этого длинного года, когда окружающие леса готовились выбросить навстречу Солнцу первые свои листочки, в городе заметили несколько мрачных личностей, явно не входящих в число обитателей Припяти. Своей внешностью они походили даже не на змей, а на каких-то отвратительных глистов, волею случая заползших в совсем не то чрево. Эти индивидуумы носили в своих карманах какие-то исключительно значимые удостоверения, и их внешность производила ощущение леденящей кровь тотальности и бесповоротности. Случайно встретившись с ними, Никитин дедушка даже перекрестился, заявив о том, что в город заявилась нечистая сила, представляющая собой воплощение судьбы в самом худшем понятии этого слова. Впрочем, он очень быстро успокоился и продолжил писать свои нескончаемые мемуары.

Однако, что-то изменилось. С каждым днем все больше терялся прежний отрешенный покой, нарастало ощущение необъяснимой тревоги, затрагивающее всех обитателей этого крохотного клочка русской земли. Несмотря на все разгорающееся весеннее Солнышко, какое-то другое чувство подсказывало людям сгущение жестокой темноты, но ее источник оставался для них по-прежнему непонятен, а потому еще более ужасен.

В одну из теплых апрельских ночей Наденька проснулась и зашлась пронзительным, как стекло, ревом. К ней подбежала мать, начала как-то успокаивать, о чем-то уговаривать. Все было бесполезно, ибо в эту секунду Надя явно ощутила некую черную тень, зависшую прямо над святыней «атомных сектантов» (так они в шутку называли себя). Подросший котенок вторил хозяйке, он яростно шипел и выгибал спину, бросал из глаз искры.

- Да что с вами такое случилась?! – в досаде крикнула мать. Отца дома не было, он ушел на смену, и от этого женщине было как-то по-особенному жутко и страшно.

В эту же секунду Наденька ощутила, как черное пятно окончательно поглотило звездный свет. В ту же секунду земля дрогнула и со стороны электростанции раздался глухой грохот, как будто с Небес свалилась тяжелая каменная глыба. Небеса озарились ярким заревом, которое начертало на поднебесье огромный круг.

Надя и ее мать не сразу смогли сообразить, что в дверь звонят, настолько они были поглощены созерцанием этого превосходящего человеческий рассудок зрелища.

Обливаясь холодным потом, мать Нади открыла дверь. На пороге стоял отец Никиты, и по его внешности можно было определить, что он чем-то крайне взволнован.

- Что случилось?! – выдохнула Надина мать.

- Дедушка, то есть мой отец умер. Ни с того, ни с сего. Даже фразу в мемуарах не закончил, прямо на половине слова скончался! Так и упал, с пером в руке…

- О-о-ох! – только и смогла выдавить из себя женщина.

- Да, а Володя дома? – спросил он.

- Нет, на смене. А что?! – встревожено спросила мама Надежды.

- Да нет, ничего, просто что-то странное там творится… - пробормотал отец Никиты и отправился обратно к себе, полностью поглощенный отцовской смертью.

Теперь уже Надя и ее мать погрузились в глубочайшую тоску, переживая за мужа и отца. Всю ночь они не смыкали глаз, а к утру их сознание погрузилось в какое-то вялое, как резина, безразличие. Сквозь пелену этого безразличия они узнали о происшедшей ночью катастрофе и о том, что Владимира уже нет в живых. Вернее, он считается пропавшим без вести, ведь его покинутое тело так и не найдено, и найти его, по всей видимости, невозможно. К тому месту, где он мог находиться в роковую секунду, теперь уже и близко нельзя подступиться, все завалено смертоносным графитом…

Жители Припяти впали в такую тоску, что их тела стали мягкими и податливыми, как будто были вылеплены из воска. Каждый чувствовал, что Звезда навсегда потеряна, она взлетела в Небеса, снова ставшие холодными и безжизненными, совершенно равнодушными к тому, что лежит под ними. Каждый чувствовал, что он уже как будто умер, и не понимал своего теперешнего состояния, жизни после смерти, но совсем не той жизни, на которую он надеялся прежде. Люди тупо сидели в своих квартирах, глухо разглядывали потолок, не желая от жизни уже ничего. Их выводили на улицу, грузили в автомобили, увозили куда-то, а они лишь тупо повиновались чужим командам, доносящимся как будто из утробы Земли.

С того дня не стало ни городка Припяти ни припятцев, и все, что было связано с этими понятиями, постепенно забылось и затерялось. Да, еще долго писали книги и снимали фильмы, но в них повествование всегда начиналось с самого момента таинственного взрыва, и никогда не говорилось о том, что же было на той земле до него. Как будто этот взрыв и был единственным смыслом древнего существования тех болотистых мест.

- Вот, - сказала моя подруга, двадцатипятилетняя Надежда, - Ты просил меня рассказать про свою родину, я и рассказала. Правда, необычно?! Необычно настолько, что я даже сочинила этот рассказ, в котором больше моих домыслов и маминых воспоминаний, чем того, что я запомнила с того сопливого возраста. Мама, правда, все время ругает саму себя за былую «глупость и наивность», ругает она и покойного отца, который не захотел переезжать в этот город по-хорошему, сохранив свою жизнь и наше счастье (хотя, вряд ли он бы его сохранил). В другой, дальнейшей жизни у меня тоже много чего было, но я так и не смогла забыть этот маленький городок и своих детских игр «в Звездочку». Кстати, последнее, что я увидела на своей несчастной родине – это большую пятиконечную звезда, которая так и осталась красоваться на трубе электростанции, теперь уже без всякого смысла, просто как память о прошлом.

Я представил себе ее родину в настоящий момент, и мурашки заплясали по всему моему телу. Темные, мрачные улицы, состоящие из безжизненных домов – призраков с навсегда погасшими окнами. Ладно еще, если бы город обратился в руины, в груды гравия и битого кирпича, но ведь он остался стоять там же, где и был раньше. Только в глухой неподвижности и безмолвии, без звука шагов и человеческого голоса. И в одном из умерших домов есть квартира, в которой прошло Надино детство, и там лежат те же вещи, которые неотступно следовали за ней на протяжении всего ее детство. Проникнув туда, сразу же попадешь в тот далекий день, то есть, как будто вернешься обратно!

Наверное, каждый из нас в душе представляет себе некий уголок, где все продолжается точно так же, как было в его детстве, и сам он, очутившись там, тут же превратится в ребенка. Мне, правда, это сделать очень сложно, ибо живу я в том же доме, где и родился. Но какого Наде, мир детства которой почти невредимым продолжает существовать где-то далеко отсюда, но вход в который отныне навсегда закрыт!

Надя как будто угадала мои мысли, почувствовала их:

- А ведь у меня там так навсегда и остался мой котенок, которого я очень любила. Он убежал, когда мы, ничего не видя перед собой и вокруг себя, на ощупь брели к грузовику. Конечно, до сегодняшнего дня он не дожил бы в любом случае, кошки столько не живут. И все-таки я иногда представляю, что он все еще жив, и бродит среди темных громад брошенных домов, разыскивая нас или вообще кого-нибудь из живых. Мне кажется, будто я смотрю на мир, в котором прошло мое детство, через его глаза, и снова и снова вижу свою комнату с плюшевым мишкой, вечно смотрящим в однажды открытое и больше никем не закрываемое окно. Вместе с котом я брожу по заброшенному миру, лишенному своей души, и всякий раз, когда мой, то есть его, взгляд останавливается на красной звезде, нарисованной на трубе электростанции, из моих и из его глаз текут горькие слезы…

Мы уже дошли до самого ее дома. Настал момент прощания.

- А ты знаешь, я все равно верю в любовь Неба. Она есть, и скоро оно снова подарит нам звездочку, а потом и само придет к нам!

Кузнец

В ноябре я приступил к выполнению обязанностей следователя Металлогорской прокуратуры. Прокурор вызвал меня к себе и сказал:

-Вот твое первое дело, считай, что учебное. Раскрыть его проще простого, да и вообще, собственно, не надо ничего раскрывать. Я просто хочу проверить твое умение проводить расследование, оформлять бумаги и тому подобное.

-Готов приступить немедленно! – бодро сказал я.

-Вот, держи, - и он протянул мне тощую папку, - На комбинате рабочий в ковш с расплавленным металлом упал. Это у них не первый случай, там то ногу кому сломает, то руку, то палец оторвет, то голову проломит. Что поделаешь, оборудование – старое, работают одни алкоголики, вот с бодуна и случаются с ними всякие неприятности. Но их тоже можно понять, попробуй-ка жить в таком городке, работать на этом чертовом заводе, и при этом не пить! Одним словом, то что это несчастный случай – видно без всякого следствия, но мы все-таки должны провести расследование, поэтому я тебя и посылаю.

Не теряя времени, я вместе с экспертом отправился на комбинат. Эксперт всю дорогу заливался смехом – ему-то что там делать, если от объекта экспертизы не осталось даже косточек, даже следа.

Серые корпуса комбината возвышались в самом центре городка, и имели до того мерзостный вид, что к ним не хотелось даже приближаться. Вокруг предприятия висела жирная черная пелена, оставляющая на зубах скрипучие частички сажи, снег и дождь, еще не успев долететь до земли, становились похожими на капли крема для обуви. Под сиянием факела, бросающего свои лучи сквозь пропитанную копотью тьму, громоздились убогие домишки, которые, казалось, пытаются столкнуть друг друга в разверзшийся невдалеке овраг. Что удивительно, в этих жилищах копошилась-таки какая-то жизнь, пробивающаяся отрешенным лунным светом сквозь закопченные окна. Если подойти к ним близко, то сразу почувствуешь, как едкий промышленный запах разбавляется такой же едкой вонью перегара, а к гудению гиганта индустрии добавляется отборный мат и яростные крики. Кое-где на улице сушилось белье, что было парадоксом, который я так и не понял до самого последнего дня своего пребывания в этом проклятом городишке, ведь от такой сушки оно могло стать лишь грязнее, но его все равно упорно стирали, а затем – сушили.

Вскоре мы вошли в гигантский цех, который и был местом происшествия. Кругом сновали грязные рабочие, шипел расплавленный металл, лязгали прадедушкины механизмы. Оставшийся без дела эксперт бегал взад-вперед по цеху и с детской непосредственностью разглядывал происходящее, ведь один из самых приятных объектов наблюдения – это работа другого человека.

Вскоре мне удалось найти несколько свидетелей гибели рабочего Кузина.

-Наверное, перебрал вчера, бедняга, - сочувственно говорил усатый мастер, - Но его понять можно, жена ведь недавно от него ушла. И ушла, главное, к такому же, если не хуже…

-Так как было дело? – вернул я разговор в главное русло, - Как его угораздило там оказаться.

-Да стоял он над ковшом и смотрел прямо в него, в кипящую сталь, - рассказал мастер, - А потом у него, видать, голова закружилась, и он аккуратно, ласточкой туда е…нулся.

Мастер усмехнулся в усы, но тут же отвел взгляд, сочтя смех неуместным.

-Какой ласточкой? – не понял я.

-Да как с вышки в воду прыгают! Видели, по «Спорту» показывают? Сложил руки над головой и х…як! Это надо же допиться…

Эта «ласточка» породила во мне крайнее недоумение. Разумеется, это явно было не убийство, но и на несчастный случай не очень-то походило. Что это за несчастный случай, когда погибший предварительно сложил руки и сделал прыжок? Это как же у него головушка должна была закружиться – завертеться!..

Значит, самоубийство… Но самоубийца, на мой взгляд, должен был обреченно шагнуть в огненную глотку, смотря при этом внутрь себя и ведя отчаянную внутреннюю борьбу, которая в долю секунды заканчивается решением о бесповоротном шаге. Когда же он успел аккуратно сложить руки и бодро прыгнуть, как с вышки в бассейн. Что-то тут не то, может, мастеру просто показалось?

Допросил еще пять рабочих, которым повезло созерцать последние мгновения пребывания Кузина на грешной Земле. Нет, не показалось, все они заметили колоритную предсмертную «ласточку»! Одним словом, вопросов больше, чем ответов! А у меня горячее желание, как у всякого новичка, выложиться на первом деле полностью, показать «мастер – класс»!

-Прошу неделю для расследования дела Кузина, - выпалил я в кабинете прокурора, глядя ему прямо в глаза.

-Экий ты сачок, работать не хочешь, - пожурил меня Егор Тимофеевич, - Оформляй несчастный случай, сдавай дело, и подключайся к работе! Тут дел невпроворот. Сам понимаешь, в таком городке, как наш Металлогорск, каждый день кто-то кого-то режет!

-Есть обстоятельства, не укладывающиеся в версию несчастного случая… - начал я.

-У вас, у молодежи все всегда не так! Ты мне сейчас смотри, мировой жидомасонский заговор случайно не раскрой! Опыта у тебя никакого, только и всего!

Он помолчал, но все-таки сменил гнев на милость:

-Ладно, лишний раз попрактиковаться перед серьезной работой, конечно же, не мешает. Даю тебе ровно неделю, но ни часом больше!

Окрыленный успехом, я отправился в опечатанную комнату Кузина для проведения обыска. Жил он в мерзком и грязном рабочем общежитии, больше похожем на барак, где пьяные тела обычно валяются прямо возле входных дверей, намертво загромождая проход.

Какая-то пьяная и нехорошо кашляющая баба показала мне дверь комнаты Кузина. Открыв ее, я оказался в «апартаментах» покойника, где на полу еще остался след, оставленной его богатырской ногой. Это меня немного поразило, хотя ничего удивительного в том, что след пережил того, кто его оставил, конечно же, не было. Я тут же огляделся по сторонам, и смог страшно удивиться внутреннему интерьеру квартиры. В стоящем у стены книжном шкафу находились не пустые и полные бутылки, а именно книги!

Когда я подошел поближе и поинтересовался содержанием толстенных томов, то удивился еще больше. Это оказались сочинения по патологической анатомии, судебной медицине и близким к ним наукам. С чего бы это?

«Может, он доктором когда-то хотел стать?» - подумал я, но тут же сообразил, что вся книжная коллекция посвящена отнюдь не лечению живого, а изучению мертвого. «Но мог он быть и тайным некрофилом, а картинки в книжках доставляли ему половое возбуждение» - закончил я мысль.

Поставив фолианты на место, я собрался уходить, но тут же заметил толстые тома еще и на нижних полках. Ради интереса посмотрел и их, обнаружив, к своему удивлению, ряд книжек про алхимию и неплохое издание переведенного на русский язык сочинения Николо Фламели. Там же пестрело множество книг про историю кузнечного дела.

«Интересные у него были увлечения!» - подумал я и сразу же понял, из-за чего от него ушла жена. Ведь женщина – существо, любящее все среднее, общепринятое, и муж – алкоголик (а пьют тут все, это как раз и есть здесь принятое) для нее во сто крат привлекательнее самодеятельного мудреца наподобие Кузина.

На прощание мой взгляд зацепил фотографию сталевара. Грязная, изношенная до дыр рубаха, куцая сальная бороденка, такие же засаленные волосы. Понятно, работа тяжелая, не до лоска тут. В этих краях скорее от прилизанного человечка за версту шарахаться будут, а то и в морду дадут, заподозрив неладное в его любовных симпатиях. Но все же… Все-таки он выглядел уж каким-то затертым и потрепанным, отличаясь этим даже от своих земляков, и это не могло не бросаться в глаза. К тому же, такая внешность спокойно соседствовала с на редкость умными и пронзительными серыми глазами, как будто их вырезали из совсем другого человека, и просто ради потехи приставили Кузину. «Такая же редкость, как алмаз в сто карат, как курица с тремя лапами», подумал я и еще больше заинтересовался этим человеком, которого никогда не увижу живым, дымящим «Примой» и листающим прокопченными пальцами мудреные книжки. «Может, и хорошо быть таким человеком, который, будучи установлен в одну точку, уже никуда с нее не свернет, прямо, как гирокомпас», философично размыслил я, хотя о гирокомпасе имел лишь самые смутные представления, просто хотел красиво подумать. Уже через мгновения я сообразил, что моя «изящная» мысль ничуть не красивее, чем изречение «Учение – свет, а не учение – тьма!». Ну да ладно, не в словесности же собираюсь упражняться, в конце концов!

Вечером того же дня я направился к бывшей жене Кузина. Мои предположения полностью оправдались – дверь открыла толстая, неимоверная глупая баба, голову которой украшало завязанное наподобие чалмы полотенце, а по левым глазом сиял столь распространенный у обитательниц этих краев «фонарь». Последняя деталь внешности так же привычна для аборигенок, как для француженок – тени.

-Вам кого?

-Прокуратура, - я предъявил удостоверение, - Веду следствие по делу Вашего мужа.

-Что, никак угробил кого? Это на него похоже, он меня саму едва не угробил.

-Да нет, он ведь сам погиб, Вы разве не знаете?

-Откуда мне знать, я с ним уже год, как не живу! Придурок был чистой воды, все книжечки читал, как интеллигент какой-то хренов. Стыдно даже с ним жить было, все мужики как мужики, деньги получат, так сразу нажрутся, морды побьют, зато потом с преклоненными головами к женам приходят. Иной и жену отделает, так потом до следующей получки стыдом исходит, красный аж весь, как рак! А мой все книжечки мусолил, я одну книжонку его посмотрела, а там такие страсти! Одно слово, псих, а не человек! И все гордился, что он – потомственный кузнец! Было бы чем гордиться, а то кузнец, работяга какой-то, так еще и вы…бывается! Я считаю, что если ты – работяга, то и живи как работяга, и нечего людям мозги е…! – артистично выражалась она, перестав к концу монолога контролировать чистоту своей речи.

Ясно, что от такой «женушки» ничего путевого не добьешься. Я тут же представил себе потомственного Кузнеца рядом с этой мясистой бабенкой. Да, видать мало внимания уделял человек своей жизни, ему было наплевать не только на собственное жилище, но даже на того, кто лежит в его постели! Интересно, почему такой безобидный человек, который, поди, и не бил ее никогда, вызывает у этой женщины столь лютое негодование? Небось, глазик-то нынешний хахаль разукрасил, и ничего, любви не помеха!

Я опять оглядел женщину, продолжающую все также бранить своего покойного мужа, и сообразил, что, по всей видимости, на самого себя он плевал точно так же, как и на все остальное. Наверное, мылся не чаще двух раз в год, носки вообще не стирал и занашивал их до состояния «воблы», потом выбрасывал, штаны не менял до тех пор, пока супруга насильно их не стаскивала. И ему было глубоко наплевать, что для бабы терпеть это глубоко тяжелее, чем увесистый удар по скуле в выходные и праздники! Может, его тотальное равнодушие и еще кое-какие э… проблемы порождало, но о них говорить я уже не буду. Ясно, что не из-за потери жены он себя порешил… Но из-за чего? Наверное, думал о чем-то своем, забылся, и того… Но зачем тогда было «ласточку изображать», прыгуна с вышки из себя корчить?

Мадам Кузина продолжала нести свой словесный понос, хотя я ей уже намекнул о своем нежелании вести дальнейшую беседу. Частый тип людей – если уж начали говорить, то тогда ничем не остановишь, как мчащийся с горы товарный состав, как татарскую конницу… Ведь наверняка именно за это в глаз и получила! Могу поспорить, что сболтнула что-то не то, а мужик с разворота и… Ба-бах! Сноп искр из темноты, потом долгие «ой-ой!» и медный пятак к коже. Хотя, медных пятаков уже нет лет пятнадцать, скорее – мокрую тряпку!

Но почему он все-таки… Так все ведь ясно! Если он был именно таким, как я представил его себе, то и движения его тела наверняка больше подчинялись ходу мыслей Кузнеца, чем капризам объективной реальности. Вот в такт какой-нибудь мысли тело само собой и нырнуло. Но что, что это была за мысль, рожденная мозгом, от которого теперь не осталось даже и пепла?

Стоп, это к делу не относится! Что я, психолог какой, что ли?! Хотя ни разу в жизни не слышал про психолога, который пытался бы изучать мысли уже умерших людей! Все мысли, все стремления, все тяжелые знания Кузина отныне должны отлиться в простую, как подметка, фразу – погиб при несчастном случае на производстве. Включая два предлога, шесть слов, тридцать восемь букв, пять пробелов, одна точка!

После мысли про «точку» мое тело само собой повернулось прочь от болтливой дамы, а ноги понесли меня вниз по лестнице. Только уже на прохладной улице я успел сообразить, что движусь не куда-нибудь, а именно к дому Кузина. Зачем? Что меня притягивает? Чья воля?

И снова та же утопающая в лужах мочи лестница, та же обработанная сотнями сапог дверь, та же пропыленная комната. Книжный шкаф почему-то открылся сам собой, без всякой на то воли. Сама собой в моих руках появилась замызганная (наверное, побывала даже в луже, может, жена-истеричка выбросила?) тетрадь в непотребно измятом переплете. Что удивительно, похожие на староосманскую письменность каракули читались на удивление легко, будто я на них только смотрел в то время, когда содержание текста кто-то шептал мне в ухо. Первая же страница начиналась со слов:

ПРЕДСТАВЬ! ПРЕДСТАВЬ, что все это происходит именно с тобой, НЕ с неизвестным солдатом на полях Белоруссии, НЕ с безымянном трупом, мельком показанным в телевизоре, НЕ с соседом, даже НЕ с ЖЕНОЙ! И ТЫ ЭТО ПРЕКРАСНО ЧУВСТВУЕШЬ, ибо ДУША ЕЩЕ ЛЕЖИТ ТАМ, ГДЕ ОНА ЛЕЖИТ, КОГДА ТЫ ЧИТАЕШЬ ЭТИ СТРОКИ!

Дальше записи шли столбиком и были пронумерованы. Удивительно, как у такого человека сохранялась прямо-таки германская любовь к классификации?! Или он просто выписал все из книг, только немного обработав своим творческим мышлением? Там значилось:

1. Лежишь и видишь небо. Небо и ничего кроме него. К движениям, да и к дыханию – не способен. Все.

2. Нет, не все. Ты чуешь, как внутри что-то рвется, что-то бродит, как в банке с гнилыми солеными огурцами. Знаешь, что твоя плоть сдается, что она распадается…

3. Брожение усиливается, и вот ты уже внутри мешка, полного удушливых газов. Еще немного – и мешок тихо лопается, выпуская их наружу. Самое чудовищное, что при взгляде со стороны, а теперь ты можешь так посмотреть, отчетливо понимаешь, что это уже НЕ ТВОЕ ТЕЛО, твоим ему уже НИКОГДА, НИКОГДА не быть.

4. Плоть отваливается кусками, обращается в вонючее месиво, пропитывается червями, сжирается мухами, даже перед которыми ты уже начинаешь чувствовать СТЫД. Именно стыд, соотносимый со всем прочим стыдом, как лампочка фонарика с солнцем!

5. Мерзкое месиво становится все жиже и жиже, в нем мало плоти, но много воды, оно потихоньку просачивается в почву. Лишь кости долго будут скрашивать своею белизной ночную темень, да череп улыбнется тому, кто его увидит…

И тут же размашистая надпись: НЕ ХОЧУ!

Дальше шел новый столбец:

1. Бушует огонь. Но НЕ ТОТ ОГОНЬ! Наш, простой огонь, как в газовой плите, да он и есть от газовой горелки, и специальный человек крутит нужный краник. Полная сухость, пар вместе с дымом поднимается к небесам.

2. Все сухое съеживается, шипит и обращается в угольки.

3. Молохи жерновов с зубовным скрежетом перетирают угольки, обращая их в черную пудру. Ты знаешь, что эта пудра – ЭТО ТЫ!

4. Пудра прячется в черную коробку, и ты знаешь, что ее черный мрак – ЭТО ТЫ!

5. Коробка забывается где-нибудь в захламленном сарайчике старой дачи, и это – ПОЛНАЯ ТОСКА!

НЕ ХОЧУ!

Очередной подбор пунктов показался более оригинальным, но не менее тоскливым:

1. Холодные и сырые воды болота покачивают ТВОЕ ТЕЛО, они пропитывают его своими соками, а может – своими духами, и тебе становится ГОРЬКО!

2. Ты чувствуешь, как все ТВОЕ неудержимо твердеет, чернеет, теряет подвижность, которой так полна жизнь. И тебе ясно, что это НАВСЕГДА.

3. И ты видишь СВОЮ плоть оставшейся лежать на веки, но для тебя уже НЕ ПРИГОДНУЮ! Это, наверное, хуже всего, ведь твой здешний дом вроде остается, но его удел – вечно качаться на этих зябких зеленых волнах…

НЕ ХОЧУ!

«Чего же ты, милый, хочешь?!» со злостью подумал я, но тут же стал получать ответ.

В тетрадке стали появляться картинки, изображающие средневековых русских кузнецов в поисках руды. Вот они нашли ее, у мастера и подмастерья счастливейшие лица, они вовсю мнут выкопанные из-под земли камни. Подмастерье приложил камешек к щеке и говорит (надпись над ним):

-Какая она холодная… Прямо мертвая, как и все, что в земле!

-Но мы ее оживим! – бодро отвечает мастер, пробуя другой камень на язык, - Только, прошу тебя, представь, что эта руда – есть ты!

Далее следует множество картинок, на которых изображен подмастерье. Вот он гуляет с девками, наряженными в традиционные сарафаны, вот он пьет вино из огромного кувшина с головой коня, вот он рубит дрова в светлом березовом лесу. И повсюду его неизменно сопровождает кусочек земли, холодненький камушек. Где за пазухой, где в руке, где под шапкой. На одной из картинок он даже нечаянно теряет эту вещицу, в глубокой растерянности ее ищет, находит, и очень довольный (рот до ушей) снова прячет за пазуху (у древнерусских рубах карманов, как известно, не было).

Потом кузнец в одной руке протягивает ученику кусочек обыкновенного древесного угля, а другой указывает на солнце. Подмастерье принимает уголь, нюхает его, пробует на вкус, и прячет за пазуху. С угольком происходит все то же, что происходило и с кусочком руды, картинки повторяются точь-в-точь, только руки и рубашка приобретают черные пятна.

На развороте тетрадного листа изображена древняя кузница. С горном, мехами, молотами, наковальнями, огромными кузнецкими клещами. Мастер смешивает руду и уголек, приняв от ученика и камешек и кусочек угля, кладет их в общую кучу. Потом велит раскачивать меха, но при этом еще и дуть самому подмастерью, набирая полную грудь воздуха. На изображенный в виде пара (так изображают в комиксах) воздух, выходящий из уст ученика, указывает стрелочка, под которой красуется надпись «душа».

В горне жарко полыхает огонь, настолько жарко, что они вдвоем отворачиваются и закрывают лица руками. Сила пламени потихоньку пропитывает мертвый камень, насыщая его теплом и жизнью. В конце концов красный, пышущий жаром, текучий металл оказывается на наковальне, и на него указывает стрелка с надписью «жизнь».

Дальше работает молот, придавая раскаленному железу новую форму, полностью подвластную мастеру. Наконец красота жизни застывает в красоту предмета, и вот уже перед кузнецом и подмастерьем лежит блещущий солнцем мечь. С шипением и облаком пара принимает он водное омовение, и получает свое собственное имя, с которым и будет жить. Тем временем ученик смотрит на результат своего труда с такой острой любовью, с какой редко когда смотрят на любимую женщину. Кажется, что меч – это его неотъемлемая часть, да нет, скорее – он сам, его вторая сущность, которой теперь суждено жить отдельно.

И, наконец, последний рисунок – мастер передает меч красивому русскому воину, одетому в волнистую кольчугу. Тем временем подмастерье прячется за угол кузницы, чтобы никто не видел его буйных слез…

«Да, талантлив был этот Кузин, настоящий художник», подумал я, в то же время страстно переживая эту историю в картинках, которая не могла оставить меня равнодушным. Было такое чувство, будто я сам и есть именно тот подмастерье. Я просмотрел картинки второй раз, и даже пустил слезу. Казалось, будто огромная соленая волна подцепила мою сущность и стремительно несет ее в края, ведомые лишь этой безумной стихии. Сопротивляться бесполезно, остается лишь расслабиться и принять в себя полнейшую неизбежность собственной участи.

Несколько следующих страниц были посвящены полемике с алхимиками Запада. То здесь, то там виднелись ссылки на известные и неизвестные средневековые авторитеты, многих из которых даже не переводили на русский язык. «Он что, иностранные языки знал?! По крайней мере, латынь и немецкий, он знал в совершенстве!» - поразился я неожиданной находке. Почему-то именно это открытие полностью изменило мое отношение к Кузнецу, и с этого момента я окончательно перестал считать его обычным Металлогорским рабочим, наподобие его излишне веселых соседей. Явно, что эта роль была для него чисто внешней, похожей на маску, про существование которой он к концу жизни даже и забыл. Ну, весит маска и весит, есть и пить, в конце концов, не просит! Постепенно костюм, совершенно чуждый Кузину, протерся до дыр, и сквозь них пронзительно выглянула его истинная сущность…

Европейских алхимиков он критиковал за то, что они уж слишком много внимания придавали совершению внешнего действия. На одной из страничек красовался даже такой диалог с воображаемым оппонентом из дальних стран и давних времен:

-Почему ты так неистово перетираешь Луну в своей ступке?

-Чтобы совершить диссолюцию!

-А о чем ты мыслишь?

-О счастье соприкосновения с Камнем!

-И что, ты сейчас стоишь здесь и перетираешь Луну? А сам ты – вовсе не Луна, ты все тот же Петр?! И Камень ты хочешь потрогать своими руками, а не нутром, не сердцем, не душой?!

-Но я верю, что при совершении мной всего Великого Действа, Камень неизбежно родится во мне…

-Но сам ты при этом упорно остаешься снаружи!

И пляшет цистерцианский монах Петр перед колбами да ретортами, и кипит у него все, и бурлит, но его дубовая оболочка все равно не поддается, и нет Камню дороги сквозь нее!

К диалогу прилагался комментарий, в котором говорилось, что «твердокожие» люди Запада не могли слиться с объектом своих действий, поэтому и все их труды были насмарку. Потерпев поражение в созидании Внутреннего Камня, они принялись «варить» камень внешний, прием которого, по их мнению, дает бессмертие. Бессмертие через пожирание вещества, процесс принятия которого аналогичен вкушению пива с жареной сосиской! Возможно ли такое?!

Ясно, что эта мысль была признанием полного поражения всей европейской алхимии! Она напоминала наивный энтузиазм плененного полководца, с которого враги по своей милости не сорвали ордена и погоны, которые теперь лишь придают его образу дополнительную комичность!

«Очевидно, Учение родилось отнюдь не в Европе, а европейские «работнички», как водится, сперва не то прочитали, потом не то поняли, потом перемудрили и понятое» – делает заключение автор. Потом он приводит фотографию шикарного алхимического трактата в доказательство того, что со временем единственной задачей Учения стало лишь старательное оформление трактатов, посвященных ему. Впрочем, и сами трактаты становились все хуже и хуже, а алхимики выродились в простых прожигателей угля, мечущихся в попытках получить совсем уже материальное, холодное золото. Последней точкой в этой истории стало появление наивненькой науки фармакологии, милые таблеточки которой, завернутые в цветастую фольгу, уже ничего и никому не обещают. Впрочем, у их поглощателей все же иногда мелькают сентиментальные мысли о вечной жизни, все в том же бренном теле, и они сами над ними смеются. «Вот и все, что осталось от толстокожих гордецов. Горсть пепла и пригоршня горьких пилюль в придачу!» – глубокомысленно завершает автор.

За стеной рокотала широкая пьянка – драка, и ее гул стал совсем уже монотонным, как удары капель дождя по новенькой железной крыше. Я взглянул в окно. Там стояла глубокая, дрожащая ночь, едва освещаемая исполинской коптилкой завода. Ноябрьский дождик незаметно перешел в тихий черный снег, накрывающий мрачные улочки своей мягкой лапой. Впервые за жизнь я ночевал в совсем чужом доме, куда не был даже никем приглашен, где я совсем чужой. Ощущение себя в этом качестве легло на плечи болезненной тяжестью, особенно неприятно было то, что хозяин уже давно… Хотел сказать – в могиле, но нет, он совсем не там.

ПЕРЕПЛАВЬ СВОЙ ТРУП В МЕЧ! – гласит следующий абзац. Он пестреет картинками, изображающими железные кристаллы под электронным микроскопом. Их невообразимая сложность, наличие мелких деталей, намертво приковывает к себе воображение. Я очень долго (о наличии временного измерения к тому момент я уже прочно забыл, поэтому на часы не смотрел) разглядывал один из запредельно красивых кристаллов, очень похожих на человеческое сердце, покрытое заснеженным еловым лесом. Мое внимание так прилипло к нему по той простой причине, что возле фотографии красовалась стрелка и багряно-красная надпись «Глядеть сюда!». Постепенно откуда-то издалека ко мне подкралось какое-то большое, как и весь мир, понимание, вернее даже – его предчувствие…

На картинке рядом краснел, дышал и переливался расплавленный металл. Да, он именно двигался, несмотря на то, что это была всего-навсего фотография, даже и не цветная! Может, галлюцинации? Нет, никакие не галлюцинации, все именно так, как и есть, это так же не подлежит обсуждению, как висящий над головой серо-белый потолок! И все-таки стало ясно, что ко мне уже что-то перешло и нырнуло в мою плоть и кровь, как Кузин в кипящую сталь. Доказательством тому был неистовый треск, сопровождающий разрушение столь хрупкого прежнего сознания.

Тем временем железо то принимало вид строгих кристаллических узоров, то буйствовало в расплаве, и все это пролетало под моими глазами бессчетное количество раз. Будто неведомая внешняя сила запустило нечто, что и так было во мне, но, до сей поры, скрывалось в неких темных и жутких глубинах. Ошалев от происходящего, я рухнул головой на облезлый диван, и обреченно уставился в потолок. Однако никакого потолка я, конечно же, не видел, вместо него продолжало свою пляску все то же веселое железо. Породнение меня с ним произошло как-то совсем незаметно, будто мы и так уже давние родственники, только забыли немножко друг друга. Именно так в глубоком детстве я «породнился» со своим отцом после того, как он два года мотался по каким-то секретным командировкам и я его совсем не видел. Нет, все-таки родственные чувства – это что-то другое, гораздо меньшее! Ведь металл беспощадно разрушал границы между собой и мной, уничтожал во мне память о собственной белой и горячей, как пирог, плоти. С каждым мгновением я входил в него все больше и больше, превращаясь и в лес кристаллов и в веселящуюся магму. Надо мной плыли мечи, и откуда-то я слышал их имена: Радегаст, Бус, Рарог… Господи, а ведь они выражали собой заповедь о любви к врагам! Они их действительно любили, норовя вонзиться в их нутро и нагреться их теплом, сливаясь при этом в одно целое с ними! Не их вина, а их беда, что такая любовь заканчивалась прекращением земной человеческой жизни, ведь для них нет смерти, и им неведомо, что это такое! Нет, они не хотели нести смерти, они мечтали о том, чтобы нести жизнь, и в каком-то ином измерении они действительно несли ее! Только любовь меча всегда оставалась для людей глубокой загадкой, им была более понятна любовь двоюродного брата меча, плуга, к матери – сырой земле. Ведь именно эта любовь давала людям те сладкие плоды, вкушая которые они, вроде как, поддерживали ту самую земную жизнь, но на самом же деле все также причащались таинства Стальной Любви!

Как по волшебству передо мной оказался непорочно белый лист все того же сочинения, на котором красовалась одна-единственная надпись:

ОТКРОЙ ТРЕТИЙ ЯЩИК

Конечно, я ей последовал, и распахнул темный ящик, в который до сего времени так и не заглядывал. Меня приветливо встретил стальной блеск, озарив лицо и воспламенив глаза. Да, это был Рарог, надолго запертый в этой темнице и соскучившийся по любви. Я его взял, прильнул к нему щекой, проникся ледяным холодом и согрел его пожаром собственной лихорадки. Мир превратился в частые мелькания и мигания, смешал все свои предметы и, наконец, растекся разноцветной широкой рекой…

-Наверное, перебрал вчера, бедняга, - сочувственно говорил усатый мастер.

Лысый прокурор задумчиво чесал блестящий затылок. Ясно, что дело тут весьма непростое, вернее – первое за всю его многолетнюю практику. Шутка ли – молодой следователь погиб при расследовании своего самого первого дела, при этом – прямо на повторном осмотре места происшествия. Под лишенной волос зеркальной кожей уже роилась целая стая подозрений и предположений. Их сердцевиной, штыком, была мысль о том, что такое ЧП никак не удастся списать на несчастный случай или замять каким-нибудь еще широко известным способом. И такой подарок – к самому завершению столь почтенной карьеры! Эх, жизнь – жестянка!

- Как было дело? – спросил прокурор, стараясь придать своему голосу нарочитое спокойствие.

-Да стоял он над ковшом и смотрел прямо в него, в кипящую сталь, - рассказал мастер, - А потом у него, видать, голова закружилась, и он аккуратно, ласточкой туда е…нулся… Простите, упал, - аккуратно уточнил мастер, вспомнив с кем имеет дело.

-Какой ласточкой? – не понял прокурор.

-Да как с вышки в воду прыгают! Видели, по «Спорту» показывают? Сложил руки над головой - и раз! – с жаром рассказывал мастер, - А ведь мы говорили ему, что туда нельзя, опасно, а он шагал как лунатик. Ну, думаем, раз так знатно шагает, значит, действительно надо! Вот и недоглядели!

-А почему Вы решили, что он был после пьянки, - неожиданно поинтересовался прокурор.

-Так с чего еще туда падать? Вроде, все туда летели именно с бодуна, ну я и решил… - пожал плечами старый рабочий.

«Что же делать? Надо как-то выпутываться! Ладно, сперва двинусь к Кузину, там Новичка как раз вчера и видели, может что-нибудь и прояснится!» – решил старенький прокурор и направился к тому дому, из дверей которого сегодня утром вышел не видящий окружающего пространства Новичок.