Огнем и водою

Когда человек спит, он лежит весь открытый, безобидный и беззащитный. Нет ничего проще, чем обидеть спящего. Но хлипкая оболочка сонного тела скрывает под собой целый мир, мир невероятной сложности, иногда – ослепительно красивый, иногда – чудовищно страшный. Пролезть туда невозможно, можно только слушать чужые рассказы о прошедших сновидениях да погружаться в свои.

Глядя на маму, спящую на даче, я представлял себе, что ей снится, но, конечно, не мог увидеть ее сна. Хоть наши сердца и бились одновременно, хоть линии на моих и маминых руках удивительно сходны, пролезть в ее сны не могу даже я, ее родной сын. Мамино сновидение гуляло по моему воображению, подобно лунному свету, слабому блику света солнечного. И я отчетливо видел огненный мешок горящей избы, предательски пылающие бревна, еще вчера бывшие частицами родного дома. Пути к спасению нет, густой дым беспощадно кромсает легкие и трет глаза наждачной бумагой. С треском горят на голове волосы, слепые руки отдергиваются от языков пламени, но продолжают шарить в раскаленном и дымном пространстве, отыскивая дорожку к спасению.

Увернувшись от падающей балки, она упирается в спасительную дверь. Одно движение – и она откроется, легкие ополоснет волна живительного холодного воздуха, глаза подлечит успокоительная темнота, такая желанная после этого чудовищного огненного света. Но, что такое, дверь заперта!

Она нашаривает в темноте замок, крутит рукоятку, тот щелкает, говоря, что он – открыт. Но дверь все равно не поддается, будто какая-то страшная вражья сила подпирает ее своей исполинской спиной снаружи, удерживает живых в страшной печке посюстороннего ада.

Пламя и ужас вместе врываются в тело. В плотном мире это – смерть, в полутонком мире сна – всего лишь пробуждение. Мама открывает глаза, с ее переносицы стекают крупные капли пота, из глаз льют слезы. Спала она недолго, но во сне, как известно, бывает и мгновение – как целый день, а бывает и десяток часов – как единый миг.

- Помоги подняться, - просит она, все еще продолжая дрожать.

Я протягиваю ей руку, и она встает с земли, поросшей мхом. За много лет природа сделала свое дело, и теперь все пространство нашего участка сплошь заросло травой да вездесущей малиной. Но если поковырять траву да мох, то можно извлечь из земли уголек, оставшийся от давно сгоревшей избы.

Мама дрожит. Конец октября, земля уже каменеет, выдыхает из себя последние пары жизни. Жар сна маму не согрел, и я переживаю за нее так, что сам стучу холодными зубами.

К нам подходит отец:

- Ну что, едем? В машине отогреешься.

- Поехали, - кивает мать, и мы идем к воротам.

На нашей даче нет ни жилища, ни каких-нибудь следов культурного земледелия. Только клочок земли, со всех сторон обнесенный глухим забором. А под давно одичавшей, отвыкшей от человеческой руки, землей, лежат останки чего-то давнего, мне почти неизвестного, но почему-то очень важного для мамы.

Мы едем к церкви, что красуется на пригорке в двух верстах от той деревушки, в которой помещается наша странная «дача». Церковь красивая, сложена из красного кирпича, и потому видна со всей округи. Мы берем две свечи и ставим их за упокой.

Мама целует ноги Спасителя, и из ее глаз текут частые слезы. Молится она долго, старательно, и когда заканчиваются слова известных нам молитв, мама просто приговаривает «прости!» и кланяется.

Случилось это в те далекие годы, когда меня еще не было на свете (сказать просто, так все говорят, но никто не в силах представить такой мир, в котором нет его!). Мама тогда была десятилетней девчонкой, из таких, каких именуют пацанками. Играла она исключительно с мальчишками, с ними и дружила, а подруг – девочек у нее не было вовсе.

- Что-то мне это не нравится, - говорила в те времена моя бабушка, - С мальчиками, конечно, можно дружить, но как же так, чтоб подружек не было? У девчонок ведь всегда секреты бывают, которые с кем-то обсудить надо…

- Да ладно тебе, - отвечал дед, - С кем хочет, с тем пусть и дружит.

- Так ведь всему мера есть. А она вот однажды, когда мальчишки голышом купались, пошла купаться с ними.

- Ну и ничего страшного, они же дети, - спокойно говорил дед, - Это в городе все шиворот-навыворот. Взрослым блудить не стыдно, а невинным детишкам голеньким искупаться – видите ли, стыдно! А мы, помню, в деревне всегда все вместе купались, и ничего. Потом вырастали, женились, детишек рожали, все чин по чину.

Не удивительно, что к десяти годам она знала все мальчишеские игры и больше всего любила играть в войну. В игре ей, как девчонке, принятой в мальчишечью компанию на равных, доставалась самая почетная роль – командира «русских». Свою роль она играла с таким задором, с таким азартом, что один из мальчишек, сын профессора-филолога, назвал ее валькирией. Наташа (так зовут мою маму) сперва, конечно, решила, что он обзывается, и собралась обидеться. Но в закрытых очками глазах профессорского сына было столько уважения, столько взрослого восхищения… В итоге маме это слово очень понравилось, и с тех пор за ней утвердилась такая удивительная, совсем не детская, кличка.

В один из знобящих дней начала ноября, когда зимняя плеть, как будто, начинает пробовать свою силу, ребята и их Валькирия решили сыграть в войну. «Воюют ведь не только летом, когда солнышко светит, и птички поют. Бои бывают и зимой, даже когда очень холодно!», убедительно сказал кто-то из мальчишек. Игроки навесили на себя пластмассовые и деревянные автоматы да пистолеты. Самый лучший пистолет отдали, конечно, предводительнице «русских». Пистолетик этот славился тем, что он стрелял полиэтиленовыми пробками, и потому не вызывал лишних споров о том, убит «противник», или еще шевелится. Фюрером «немцев» стал, разумеется, очкастый сын профессора, знающий по-немецки таинственную фразу «Едем дас зайн», но не ведающий, что она означает в переводе на родной язык.

Игроки отправились в полупарк-полулес, раскинувшийся на берегу одного из рукавов большой реки, которая пронизывала своей прохладной гладью весь их город. Наверное, по этой реке когда-то сплавляли лес, и в том месте, где рукав делал аккуратный полукруглый изгиб, вся его поверхность была сплошь покрыта бревнами, будто там застрял огромный плот. Старые, склизкие стволы почему-то не гнили (наверное, такова была порода дерева), но и не уплывали дальше.

Вот на берегу этого речного изгиба и решили оборудовать свою позицию «немцы». Место удобное – с трех сторон запруженная бревнами вода, оттуда не подобраться. Противник может идти только в лоб, по гладкому, как бритый подбородок, полю. Там незаметно не проползешь, обязательно получишь в мякоть своего тела невидимую «пулю». А то еще может с сухим щелчком ударить по голове еловая шишка, изображающая в этой игре ручную гранату.

- Как же так, - говорила своим соратникам Валькирия, - Мы же должны победить. Где это видано, чтоб русские проигрывали?

- Ну, наши «немцы» тоже об этом знают, поэтому будут подыгрывать, - усмехнулся один из мальчишек, - Ведь сами-то они тоже – русские, и мы для них – как будто свои. А они для себя сейчас – чужие.

- Глупости! – воскликнул другой игрок, - Что это за игра такая, где поддаются. Это не по правилам! На настоящей войне тоже так может получиться, и что же, уговаривать врага, чтоб он поддался?!

- Но что же делать?

- Когда нельзя одолеть человека, одолевают природу, - задумчиво произнес паренек по имени Олег, - Ведь она – равнодушно, и против человека нарочно хитрить не будет. Какая есть, такая и есть. Мой дедушка, например, рассказывал, как он на войне через болото пушку тащил.

- Точно! – одобрили все.

- Вы пока ждите здесь, а я пойду на разведку, - решила Валькирия, - Когда тяжело, всегда командир первый на разведку идет!

И Валькирия пошла на разведку. Никто не думал, что хождение по застрявшим в реке бревнам будет опаснее, чем треск пистонов над головами и торжествующие крики «вы убиты!»

Наташа двинулась вперед. Она осторожно провела ногой по трущемуся о самый берег бревну, после чего сделала первый шаг. Бревно закачалось, пытаясь сбросить с себя незадачливого седока, но вскоре успокоилось, и смелая девчонка сделала следующий шаг. Все повторилось точно также. С каждым шагом в Наташе прибывало резвости и бодрости, и по середине заваленной реки она уже бежала, как по суху.

Валькирия сперва не поняла, что случилось. Просто мир улетел куда-то вверх, и стена бревен промелькнула на уровне глаз, чтобы исчезнуть над головой. Тут же ее молодое тело ощутило ледяной поцелуй воды. Наташа подняла руку, и та уперлась в склизкий забор предательских бревен. Ее тут же охватил цепкий страх, прилетевший вместе с последним мгновением здешней жизни.

Наташенька изо всех своих сил пыталась раздвинуть проклятые бревна, чтобы хотя бы закричать, заплескать водой, дать знать миру, что одно из его чад пропадает сейчас в темном подводном пространстве. Руки скользили по гладким телам бывших деревьев, остатки сучков сдирали кожу. Но стена не поддавалась, будто была сколочена каким-то злым умельцем.

Валькирия почувствовала, как лед воды пропитывает ее нутро, наполняя его отвратительной жидкой смертью. Мощная струя подхватила нежное тельце и потащила его куда-то в самый центр мрака, где бревна громоздились в несколько слоев друг на друге, как будто им стало мало всей реки.

Воздуха в нутре не осталось, и кричать было нечем. Да и кто же услышит этот вопль отчаяния, запертый водой, и еще грудой враждебных бревен в придачу?! Мысли исчезли, словно их тоже растворила вода.

Вдруг сверху, будто с самих небес, спустилась сильная, цепкая рука. Она прочно ухватила за волосы, а Наташа из последних сил вцепилась в саму руку. Невидимая, безымянная сила, подбросила ее вверх, перед глазами мелькнули ненавистные бревна, но теперь летящие уже вниз. Следующим, что увидела Валькирия был берег и толпа ее друзей, в один миг позабывших, кто у них «немец», а кто – «русский».

Наташа не верила еще своему спасению, и с жадностью смотрела в серое небо, как будто хотела впитать его в себя, и вытеснить им прорвавшуюся в грудь холодную и грязную воду. Друзья продолжали суетиться, кричать и размахивать руками. «Чего они кричат?! Ведь я уже спасена!», было первой мыслью отошедшего от оцепенения Наташкиного сознания.

- Идти можешь? – спросил Андрюша и накинул на Наташу свою курточку.

- Могу, - прошептала она, выплевывая гадкую воду.

Андрюша и его друг Коля скорее понесли, чем повели свою предводительницу домой. Ее родители не смогли подобрать даже подходящих слов, чтобы ругаться, а потому смогли лишь молча положить свою дочь в кровать. Мальчишки незаметно ушли.

Три недели Наташа проболела. Все время ей виделась спасительная рука, спускающаяся откуда-то из поднебесья. «Ты кто?» беззвучно спрашивала она, но в ответ слышала лишь безмолвие тихой комнаты, по которой даже родители ходили бесшумно, на цыпочках.

Когда Наташенька стала выздоравливать, то первое, о чем спросила она, это о спасительной руке, спустившейся к ней сверху.

Родители тут же помрачнели. Они в упор смотрели на Наташу, и не смели раскрыть рта. Наконец, отец не выдержал:

- То дядька был, - промолвил он, - Шел мимо, видит, ты тонешь. Вот он и полез на бревна тебя спасать.

- А сам утонул, - продолжила мать, - Канул под бревна, и твои мальчишки ничего не смогли сделать. Кричали, звали на помощь, но поблизости никого не было.

- Кто?! Кто он, тот дядька?! – выдохнула Наташа, чуя, будто на ее спину лег тяжкий груз. В это мгновение она осознала, что за каждый миг будущей жизни должна будет говорить кому-то «Спасибо!», все время вспоминать того человека и плакать о нем. Наташка подумала, что слезы о том человеке зальют в ее жизни все искорки радости, которые могли бы в ней быть, и сделают ее темной, как безнадежно погасший костер.

- Откуда мы знаем?! – ответили родители разом, - Бревна из реки все вытащили, водолазы по дну шарят. Пока лишь паспорт его нашли. Он, кстати не здешний, из деревни какой-то приехал.

- Покажите! – воскликнула Наташа.

- Нельзя. В милицию его забрали.

- Но вы хоть узнали, как его звали?!

- Его зовут… Точнее – звали Мордаев Иван Петрович.

Наташа услышала его имя, и сочетание этих слов разом усилило ее горе.

- Фотография там есть? Есть? – крикнула она, залившись водопадом слез.

- Нет, от фотографии и следа не осталось. Но нам в милиции дали его адрес, и мы обязательно съездим в его деревню. Родным поклонимся, прощение у них попросим… Хотя и не виновны.

Через неделю Наташа вышла на улицу. Вместе с родителями они отправились в злополучный парк, чтобы бросить букет цветов в роковую реку. Река покрылась льдом, в котором уже не торчали бревна-убийцы, их убрали. Завершились и водолазные работы. Тело так и не нашли. Предположили, что его унесло течением куда-то далеко, быть может – в самое море. Чтобы искать дальше, нет ни сил, ни средств. На том дело и закрыли, подшили и сдали в архив.

Наташа бросила благоухающий красный букет на немой белый лед.

Потом она расспрашивала своих мальчишек о том, как выглядел таинственный спаситель. Но те даже не успели увидеть его лица, и запомнили только, что мимо них промелькнуло что-то серое, даже ближе к черному. Не все даже поверили, что то был человек, Андрюше, например, привиделось, будто гигантский бобр вынырнул из речных вод и поспешил на помощь. Сделав свое благое дело, он, конечно, опять спрятался в родной стихии. Коле же показалось, что то был водяной, решивший раз в своей промозглой жизни сделать доброе дело. Еще несколько мальчишек разглядели в незнакомце лешего, который спал внутри бревен, но, почувствовав чужую боль, неожиданно проснулся. Одним словом, его лицо расплылось в их памяти, как и паспортная фотография, слилось с цветом реки и ноябрьского неба.

В воскресенье отец молча усадил семейство в машину.

- Едем в Ровнялкино, где твой спаситель жил, царство ему Небесное, - грустно сказал отец и склонил голову.

Наташенька представила себе тихий домик человека, возвратившего ей жизнь. Она тут же представила, что домик тот набит плачущими детишками, льющими слезы по своему погибшему папе. Наташа вообразила, как она войдет к ним, и множество глаз уставятся на нее в упор, пришпилив ее к горю и к чувству своей вины. И она будет стоять перед ними, дрожащая и растерянная.

- Наташенька, да не убивайся ты так, всякое в жизни бывает. Иван тот был хоть и не старый, но уже в годах, а ты – маленькая. Так что уж лучше пусть ты будешь жить. Раз так случилось – значит, Богу угодно… - утешала ее мать.

Но дочь продолжала неотрывно смотреть на заснеженные обочины дороги. Ее лицо приобрело какое-то недетское выражение, словно за мгновение смертельного «купания» своего тела ее душа успела состариться.

За окошками автомобиля проносились покрытые инеем ежики чахлых кустов, и такие же худосочные серые избушки Северо-Западной Руси. Дорога долго петляла среди унылых полей и лесов, и, наконец, кончилась, перетекла в изрытый проселок, на котором машину стало бросать, как корабль в штормовом море.

Дорожка привела их в покосившуюся, как будто испуганную деревню Ровнялкино. В насмешку над названием, деревня оказалась совсем неровной, сплошь покрытой холмами и непонятно для чего сотворенными, но явно рукотворными канавами, рвами и земляными кучами. Придерживая одной рукой руль, папаша достал из кармана бумажку с адресом.

Машина остановилась возле развалившейся избенки, сквозь щели которой выглядывали прутики молодых березок. Чуть поодаль высилась груда черных углей, окропленных точечками редкого снега.

- Неужели тут можно жить? – спросил отец, вылезая из машины.

Его вопрос повис в воздухе и не потребовал себе ответа – в развалинах избушки никто и не жил. Необычная даже для сельских краев тишина висела над деревушкой, и все трое разом решили, что лучше всего отсюда уехать. Проще вовсе позабыть это место вместе с таинственным Иваном и тем случаем, который привел их сюда, чем разгадывать темные загадки, подносимые этими краями.

- Надо же, никогда бы не подумал, что у Ваньки родственники были, - услышали они хриплый голос за спиной.

Наташа и ее родители обернулись. Перед ними стоял дремучий, почти что покрытый мхом дед.

- И как там Ванька, посадили его, али нет еще?!

Родители недоуменно пожали плечами, а Наташе подумалось, что этот дед – сам чудесно спасшийся Иван, поэтому она даже и не удивилась.

- Мы ищем человека, который мою дочку спас, - твердо выговорил отец.

- Так при чем здесь Ванька.

- Но ведь его звали Иван Петрович Мордаев!

- Ну да, Ванька Мордаев… Хм… Странно… Послушайте-ка, что я о нем расскажу.

Дедушка покачал головой, кашлянул, посетовал на жизнь и принялся за рассказ. Наташины родители потом говорили, что они сперва думали, будто речь идет совсем о другом человеке. Спаситель их дочери мог быть, конечно, каким угодно человеком, но уж точно – не таким. Но сама Наташа с первых же слов старика ощутила, что тот Ванька, слова о котором вылетали из дряблой глотки, это и есть он, таинственный Иван, подаривший ей этот миг жизни и все последующие мгновения до самого последнего дня.

Жил в деревне Ровнялкино молчаливый паренек. Был он первым парнем на деревне, но только потому, что больше парней в деревушке не было, ни первых, ни вторых. И девчонка в деревушке жила лишь одна, Наташа Двуродова. Когда дети были маленькими, то они, понятно, друг с другом играли, но потом подросли, и Ваня стал гулять лишь сам с собой. Он бродил по полям, забредал в лесную чащу, и все – один. О чем он думал, не знали даже его родители, которые вообще ничего не знали, потому что большую часть жизни видели лишь край стакана, полного сивушным самогоном.

Ваня незаметно вырос в двухметрового детину, и ушел в армию. Жители Ровнялкино поговаривали, будто его отправили служить в какие-то особые войска, и он прошел все войны, которые происходили в те горячие девяностые годы. Никто не верил, что он вернется. Все считали, что он, если, конечно, не получит шальную пулю, обязательно останется в тех войсках служить и дальше. Ведь всяко двухметровый молодой парень нужнее там, чем в наших загибающихся краях. Оживить деревушку не под силу даже ему, ведь он – только один. Тут только и можно спиться да загнуться.

Его родители, похоже, и сами поверили в эти россказни, да и померли потихоньку, словно ушли, чтоб не мешать. А Двуродов тем временем стал хлопотать, чтоб дочку в пэтэуху определить, по швейной промышленности. На кой его дочери эта самая промышленность, он не думал, он только хотел, чтобы она жениха в городе себе подыскала.

Наташка пошла учиться, и вскоре отыскала себе женишка завидненького, у которого папашка каким-то начальником служил.

- Деваха-то она была знатная, румяная, с косой до самого заднего места… Только где теперь красота та?! На Тот Свет ее не унести… Прости, Господи, - тяжко вздыхал дед, поглядывая то в небо, то на мертвую избу, то на груду углей.

Случилось невероятное – Иван вернулся. И вернулся он тогда, когда Наташа приехала погостить к родителям. Ваня прошелся по улочке, безучастно посмотрел на свою запустевшую избенку, а потом неожиданно встретил Наташу, идущую с ведрами от колодца. «Выходи за меня», сказал он, словно бросил гранату. Наталья стала что-то лепетать в ответ, а он не стал слушать, просто повернулся, и пошел дальше. К нему подошел сосед, пятидесятилетний Миша, стал говорить, мол, у Наташи жених есть, а твои родители померли, ты хоть поплачь, что ли, для приличия. Ваня с размаху заехал по Михаилу так, что с одного удара выбил ему два зуба и расквасил нос. Тот, вытирая кровь, удивленно смотрел на Ивана, и уже ничего ему не говорил. А лицо Вани было прямо-таки перекошено, как от боли, словно не он бил Мишаню, а Мишаня – его.

Так на и без того несчастную деревушку свалилось новое несчастье – страшный Ваня. Целыми днями он бродил по улочки, бросая тяжелые, как снаряды, взгляды вокруг себя. От них становилось не по себе даже местному участковому, который был на две головы меньше Ивана, а в ширину смотрелся против него, как спичка против кувалды. Ну, а уж стало страшно даже власти, то уж простому народу – и подавно.

Особенно боялась Ваньку Наташа. Она почти не выходила на улицу. Однако деревенская жизнь так устроена, что хоть пару раз в день, но из жилища выходить надобно. И надо же такому случаться, что всякий раз, когда наряженная в белое платье Наташа выпархивала на улицу, перед ней вырастала глыба Ивана. «Иди за меня», мычал он, и, не слушая слов Наташи, шагал дальше. Наташка принималась долго кричать ему вслед, сперва что-то вразумляющее, а потом и вовсе не женские слова. Но поток слов постепенно иссякал, растаяв в пустоте, остающейся за широченной спиной уходящего вдаль Ивана.

Наташе бы уехать, оставить это проклятое место. Да родителей она любила, ведь хорошими они были, сильно хорошими. Взять, хотя бы, их дом. Домик Двуродовых был самым большим, самым лучшим в деревне. Отец строил его всю жизнь, приговаривая о том, что когда Наташа будет жить в городе, то здесь будет ее дача, а дача городского человека должна быть лучше, чем избушка какой-то деревенщины.

Родители Наташку ее сами гнали, но она – оставалась. Эх, лучше бы уехала! Но уже в октябре заболела мать, и Наташа задержалась в Ровнялкино еще на неделю.

В конце октября одна из ночей выдалась особенно темной, особенно тихой. На всех жителей деревни, пожилых и старых, напал такой сон, что даже когда проснулись, не сразу разлепили веки. А когда разлепили, то увидели возвышающуюся за окошками огненную гору, и моментально выскочили на улицу.

Пожарные в этих краях если и приезжают, то только лишь затем, чтоб прикурить от остывающих головешек. Ровнялкинцы, повинуясь опыту своей деревенской жизни, взялись за тушение сами – кто с ведром, кто – с багром. Но были они далеко не молоды, вода из ведер расплескивалась по дороге, а багры выпадали из трясущихся, немощных рук.

Дед тяжело задышал, и уронил слезу. Было видно, что в этой истории он подобрался к какой-то занозе, больно саднящей его душу, к личной вине.

- Знаете, - сказал он, отвернув лицо в сторону, - Я разглядел, что их дверь была заколочена досками, крест-накрест. Хотел подобраться, отпереть, да куда там! Красный петух уже на крыльце плясал. Может, будь у нас кто помоложе, так облился бы водой, и доски бы успел сорвать. Но куда нам, кто одной ногой в могиле…

После рассказа старик долго молчал, и по этому молчанию Наташа и ее родители поняли, что все, кто находился в обреченной избе, погибли.

- Иван – пропал? – поинтересовался отец.

- Да… - шепнул дед, - И хорошо, что так жизнь кончил, прости Господи.

Наташе показалось, будто ее душу разорвало на две части. В одной из них поселился добрый, хороший Иван, ее спаситель. Другой же завладело какое-то страшилище, ничем не похожее на доброго Ивана. Но, тем не менее, оно ведь тоже было им. Наталья упорно пыталась сложить, сдвинуть разъехавшиеся части своего нутра.

- Не он! Это – другой! А моего спасителя здесь не было! Папа, поехали отсюда, будем искать дальше! – закричала она, перелив в свой вопль всю свою душу.

- Может, и не он, - спокойно кивнул головой дед.

- Да и не было у вас тут ничего! Это ты, старый, сам выдумал! Во сне увидел! – закричала она прямо на деда.

Дед не обиделся. Он растерянно пожал плечами, мол, больше сказать нечего, и, не прощаясь, побрел своей дорогой, потирая рукой радикулитную спину.

Отец и мать забрались в обломки избы Ивана. Но были разочарованы. В руинах не нашлось ни только фотографий, но даже ложек и тарелок, из которых мог когда-то есть Иван, как и других следов человеческого присутствия, вроде едва уловимого запаха ушедшего человека. Складывалось такое чувство, будто в этой избе никто и никогда не жил, и никому не ведомо, для чего она все-таки была кем-то построена.

Наташа расплакалась, и, вытирая кулаком слезы, отправилась на груду углей. Там она присела на ржавое ведро, валяющееся сверху этой погребальной кучи. В тот же миг ее одолел сон, мгновенно-короткий, если взглянуть на него снаружи, но убийственно-длинный изнутри. Во сне она металась в объятом огнем пространстве, ощупью отыскивая себе ход, и не находя его.

Проснулась она дрожащей, руки и ноги отчаянно тряслись, не давая даже сделать шаг. Она поняла, что все сказанное дедом случилось на самом деле, и что в своем сне она стала той Наташкой из дедова рассказа в последнюю минуту ее жизни, и что этот сон может сниться ей только здесь, и нигде больше.

«Больше сюда не приеду! Никогда!» говорила она сама себе, но в то же время знала, что станет ездить сюда всю жизнь, чтобы делать глотки из чаши страдания. Сперва она делала это лишь по какому-то внутреннему приказу, смысла которого она сама не понимала. Но позже Наташенька уверилась, что принимая в себя это страдание, она облегчает путь душе того, кто когда-то спас ее тело.

Прошло много лет, Наташенька вышла замуж, и стала моей мамой. Родители купили тот клочок земли в Ровнялкино, где лежит груда золы, обнесли его забором. Раз в год мы обязательно ездим туда, и мама погружается в сон-страдание.

Потом мы идем в храм и ставим свечи.

Крест

В самом необжитом, утонувшем в снегах да болотах краю русских земель, где двадцать первый век не отличишь от десятого, есть деревушка со смешным названием Затеинка. Славится деревушка своей бревенчатой церковью, которую по бытующему здесь преданию построил своими руками ее первый настоятель, отец Илья. Конечно, так оно и было. Эта деревянная церковь похожа на множество таких же храмов, затерянных среди безразмерных русских лесов. Но только в этом храме раз в неделю молятся за упокой души раба Божьего Владимира. Ленина.

На соборной площади городка стояла ленивая, чем-то похожая на сонную корову, толпа. Бабы молча грызли семечки, мужики чесали бороды и затылки. Время от времени все поднимали глаза к золотому куполу храма, где показалась фигура здоровенного на вид человека. Правда, с земли тот человечек казался безнадежно маленьким.

- Чиво они делають? – спросила только что подоспевшая бабка Глаша у девицы Нюрки, одетой в цветастый сарафан, прямо как на праздник.

- Крест ломать будуть, - равнодушно ответила девка, вытряхивая шелуху из полотняного мешочка.

- Да неужто так можно! Чиво ж они, ироды, Бога не боятся?! – всплеснула руками бабка.

- Выходит, не боятся, - пожала плечами Нюра, - Сказывают, что и Бога-то нет!

- Тьфу ты, черт окаянный, чтоб тебе свалиться! – погрозила кулаком старуха, и тоже устремила взгляд в сторону верхушки купола.

Мужики тем временем спорили, сшибется ли человечек с верхотуры, или нет. Одни говорили, что обязательно убьется, другие – что нет. Вот он парень какой ловкий и сильный! Третьи утверждали, что он, быть может, и не упадет, но все равно на него с небес упадет тяжелый камень или молния, а если святотатец и тогда уцелеет, то уж после смерти ему все одно не миновать геенны огненной. На последнее никто не возражал, ведь нет еще на земле такой лазейки, в которую можно заглянуть и посмотреть, как оно на Том Свете.

Меж тем человечек отвинтил-таки крест. Но бросать его к ногам взволнованного народа, наглядно показывая тем самым торжество нового человека над небесными силами, он почему-то не стал. Хотя так и полагалось по негласным правилам летучего атеистического отряда, за отход от которых и наказать могли. Впрочем, люди все равно не обратили на этот странный поступок крестоборца никакого внимания. Главное, что живым с купола слез, целым и невредимым, только лишь потным, и одно это заставляло людей долго спорить об увиденном.

- Накажет его Господь! Накажет. Ведь пути Господни неисповедимы, - серьезно говорил чернобородый мужик другому, усатому, - И всю власть их покарает, вмести с их этим, как его там… С Лениным!

- Может, простит, - невнятно отвечал усатый, - Может, в них тоже какой Божий промысел есть?

- Божий промысел в том, чтоб нам их со света сжить, - басил бородатый, - За оружие надо браться, вот что я вам скажу!

Паренек по имени Иван, тот самый, что только что был на куполе и свинчивал крест, тем временем продирался через толпу, оставаясь незамеченным. Это было несложно, ведь взоры людей остались прикованы к лишенному креста куполу, который вроде бы стал чуть тусклее, уже не светился и не разбрасывал вокруг себя игривых солнечных лучей. Правда, это можно было объяснить и тем, что солнышко уже клонилось к закату.

«Не иначе, как тень мою высматривают», подумал Иван и сильнее вцепился в обернутую гимнастеркой тяжелую ношу, зажатую под его правой рукой. Сам он был по пояс обнажен, и от его груди шел отдающий запахом конюшни потный пар. Вместе со странным грузом Ваня прошел сквозь весь маленький городок, и вышел в поле, где высились три красноармейские палатки. Это был летучий отряд по атеизму №71 (ЛОПА-71).

Не останавливаясь, Ваня прошел мимо этих трех палаток и зашагал дальше, где среди кустов незаметно притаилась четвертая. Здесь обитала элита ЛОПА-71, его «золотой фонд» - трое крестоборцев, то есть тех, кто сбивал кресты с куполов церквей и часовен. Эти люди тоже считались красноармейцами, но солдаты-охранники шарахались от них, и никогда не заводили с ними разговора. Редко общался с ними и сам командир, товарищ Дубин. Хоть он и говорил на митингах, которые обычно предшествовали сбиванию крестов, о борьбе с мракобесием и старыми предрассудками, но все-таки нести слова – одно, а ломать своими руками прадедовские кресты – уже совсем другое. Разница, пожалуй, такая же, как между человеком, кричащим каждому прохожему «я тебя убью!» и настоящим убийцей. Правда, крестоборцам кресты ломать именно товарищ Дубин и приказал, но так ведь не по своей же воле, высшее начальство заставило. Одним словом, не верил командир ЛОПА, что Бога нет, но, в то же время, не мог верить и что Он – есть, ибо тогда не был бы командиром. Поэтому Дубин решил, что пусть жизнь идет, как идет, а от крестоборцев все-таки подальше держаться надо.

Сбиватели крестов жили своей обособленной жизнью, сами себе варили кашу, чинили сапоги и одежду. Единственное, что они получали из отряда – это спирт, и доставалось его им не мало, начальство хорошо понимало все тягости их «труда». Поэтому каждый день все трое были полупьяными, а если удавалось сделать «работу», то есть сломать кресты на очередной церквушке – то напивались вдрызг. Сейчас им повезло – в городе, к которому они подошли, было целых три собора, и сегодня шел третий день их яростного веселья.

Когда Иван подошел к палатке, оттуда раздавался храп. Его товарищи – бывший паровозный кочегар Илья, и человек с темным, вероятно – разбойничьим прошлым, Федот, крепко спали.

Илье в тот миг снились кресты. Множество крестов, столько, сколько их не было даже над его родным городом, а там церквей было не меньше двух десятков. Когда паровоз подходил к вокзалу, он поднимал голову, и, вытирая с опаленных бровей капли пота, глядел на это великолепие, полагая, что это и есть – Рай. Но уже в следующий миг он наклонялся к топке, и оттуда на него опять смотрели языки адова пламени, геенны огненной. Впрочем, рейсы еще не были мукой, настоящим адским кошмаром становилась чистка остывшей топки, когда локомотив становился на ремонт. В черноте паровозных кишок нестерпимо воняло серой, в глаза и в нос лезли лохмотья сажи, и Илюша не сомневался, что там водятся рогатые черти. Кочегар брал кувалду и зубило, начинал бить по стенкам топки, счищая с них нагар. Казалось, что от беспощадного грохота, отраженного разом от всех стенок узкого пространства, мозги вот-вот разорвут череп и выплеснутся из головы наружу.

После такой работы у Илюши пару дней гудело в голове, и по ночам ему снились звонящие колокола. Сон обрывался свистком паровоза курьерского поезда, ведь жил Илюша в одном шаге от блестящих рельсовых ниток. Нацепив грязную робу на грязное же тело, кочегар отправлялся на работу.

Началась война, и вокзал был набит зелеными солдатами, от которых пахло дымом и дальними странами. Одни солдаты шли строем, другие шагали уверенной походкой сами по себе, третьи – бесшумно скользили и прятались при малейшем шорохе. Кочегару не было до них ни малейшего дела – другая жизнь его не касалась, он даже не читал газет.

- Они же за нас воевать едут, кровушку свою проливать, - сказал как-то старенький машинист Пахомыч, имея в виду солдат.

- У меня бы спросили! Будто нужна мне их кровь! – огрызнулся Илья.

- А что как враг сюда придет?!

- Пусть приходит! – махнул рукой кочегар и заглянул в топку, - Брать у меня все одно нечего. Нас убьют, а потом сами уголь в топку кидать станут?! Чего враг - дурак, что ли?!

Машинист почесал затылок и отвернулся, переведя взгляд на паровую машину. Поезд не сбавил хода.

Но однажды в жизни Ильи все изменилось. На станции остановился небольшой эшелон, и из него вышел человек в фуражке с красной звездой. Илюша тем временем курил самокрутку, опираясь на снегоочиститель своего паровоза – «овечки».

- Кочегаришь, братец? – спросил он.

- Кочегарю, - спокойно ответил Илья, и, отвернувшись, добавил, - Тебе-то чего?!

- Хочешь жизнь посмотреть, по городам разным поездить, и паек хороший получать?

- Допустим.

- Поступай к нам служить. Я тебя в летучий атеистический отряд запишу.

- Летучий? – удивился Илья, поняв из всей фразы только это слово, - На еропланах летать, что ли?

Илюша однажды видел аэроплан. Самолет летел под самыми облаками и казался такой же частичкой неба, как и щебетавшие птахи. Но Илья слышал, хотя и не очень верил, что там внутри крылатого чуда сидит человек, такой же как он, из костей, мяса и крови.

- На аэроплан тебя пока еще рановато, - серьезно заметил незнакомец, - А об остальном узнаешь. Прыгай в вагон!

Илья прыгнул. Там он узнал о создании ЛОПА и о том, что для отряда не хватает людей. Еще ему рассказали о будущей его работе – сбивании крестов. Этот «труд» кочегару не сильно понравился, но он сразу сообразил, что на новом месте всяко будет легче, чем у паровозной топки, а, может, и интереснее. К тому же при хорошей службе обещали повышение.

Так и попал Илья в ЛОПА-71. Отряд состоял из командира, который одновременно был и комиссаром, десяти караульных красноармейцев, да трех «уполномоченных атеистического отдела», то есть – крестоборцев. На последних и ложилась вся работа.

Приходя в город или село, первым делом находили в нем церковь, оцепляли ее караулом, после чего Дубин приказывал не занятым в охране красноармейцам собирать народ. Когда площадь (а перед каждым храмом всегда есть площадь) начинала колыхаться людской массой, командир залезал на какое-нибудь подобие трибуны и произносил речь о «борьбе с предрассудками и мракобесием». Закончив со своей частью работы, Дубин убирал свое рабочее место, то есть прятал язык и закрывал рот, и исчезал. Наступал черед крестоборцев, и они карабкались на купол, под самые небеса.

Илье поначалу было страшно. Ноги скользили по круглому позолоченному полю, а сверху на него грозно смотрел огромный зрак небес. В первый раз бывший кочегар боялся, что едва он прикоснется к кресту, небеса раскроются, и, насаженный на невидимое копье, он рухнет прямо в преисподнюю. Свой первый крест он отвинчивал с закрытыми глазами, ощупью, и робко посмотрел перед собой лишь когда почувствовал, что руки сделались пусты. Креста не было, а Илья стоял цел и невредим, и его тело оставалось таким же большим и плотным, как и раньше. Весь мокрый он юркнул в небольшое окошко под куполом разоряемого храма, оттуда скатился по лесенке, и потом радостным шариком покатился в лагерь. Там он три дня пил не просыхая.

Не всегда все происходило гладко. В одном селе атеистическую команду встретила звонкая пулеметная очередь, и красноармейцам понадобилась смелость, чтобы найти и обезвредить бунтующий пулемет. «Максим» нашли на чердаке заброшенной избушки, каких после огромной войны в русских деревнях стало великое множество. Пулемет определили в имущество отряда, а самих стрелков, ясное дело, так и не нашли. Другая деревня встретила воинствующих атеистов вилами и кольями, и не было в ней человека, желающего принять от них даже одно слово. Дубин сперва пытался что-то сказать, но получил легонький удар дубинкой по макушке. Это все и решило. «Эх, темный народ. Но ничего, через пару лет все одно перевоспитаем», пробормотал он и приказал отходить. Мстить деревенским было не за что – командирская голова почти не пострадала, а проповедовать атеизм сквозь кровавый туман разгрома деревни Дубин не хотел. Слишком много крови и смертей он видел на фронте.

Иван толкнул сперва Федота, а потом – Илью.

- Смотрите! – и он развернул гимнастерку. В глаза спящих влетело как будто само солнце.

- Ух, ты! – удивился Федот.

- Чаво?! – не понял спросонья Илюша.

- Сам ты «чаво»! – передразнил Ваня, - Не видишь – чистейшее золото!

- Не позолота? – усомнился Федот.

- Какая позолота?! – обиделся Иван, - Гляди, я напильником попробовал, как есть – золото!

- Ой-йой-йой! – покачал головой Федот, обдумывая то, что явилось перед его глазами, - Небось, купец какой или помещик свою душу так спасти хотел. Не знаю, как там насчет души, но его самого революция схватила-таки за жопу, и крест не помог!

- Я вот что думаю, - перебил его Иван, - Вот мы кресты с церквей посшибаем, и что тогда?! Хорошо, если в Красной Армии оставят, или какую должность где дадут. А что как по домам попрут?! У вас есть дома-то хоть? Я свой дом давным-давно потерял, до войны еще. Так вот, я предлагаю запастись, ведь золотишко – оно всегда в цене, хоть и при Советской власти!

- А я думаю, что распилить его лучше сразу, и на части разделить. Так и от начальства схоронить легче, и сразу все по-честному будет, у каждого – своя доля, - заявил Федот.

- Можно и так, - пожал плечами Иван, - Мне половину, а вам – по четверти.

- С какой б… радости! – возмутился Федот, - Всем поровну!

- Но ведь я этот крест снял! Я! Значит, мне и больше!

- Ты это кончай п…ть! Мы крестов не меньше твоего завалили, а что тебе золотой попался – так то повезло! Повезло тебе, м…ку такому, а ты еще и п…ишь! Сегодня тебе повезло, а завтра – мне или Илюхе, но трудимся-то поровну!

- Ты чего это, а?! Чужого труда, б…дь, не уважаешь?! П…лей захотелось?! Ну, так на тебе!

Кулак Ивана просвистел над самой макушкой Федота. Но тот был опытнее, и вовремя убрал голову, спрятав ее за золотой крест. Ответный удар сбил Ивана с ног и выбросил его из палатки. Пробормотав ругательство, Федот перевел дух и на мгновение отвернулся. В тот же миг из прорези палатки вылезли две огромные волосатые ручищи, и вцепились в глотку Федота. Тот захрипел, но успел лягнуть ногой Ивана, который был снаружи. Видать, удар пришелся в чувствительное место – снаружи раздались вой и мат Ваньки.

- Вот до чего людей доводит жад…, - пробормотал Федот, обращаясь ни то к Илье, ни то к кресту, ни то к самому себе. Закончить фразу он не успел – блестящая молния топора прорвала брезент палатки и просвистела над самым ухом, вырвав из него кусок мяса.

- Ах, чтоб тебя, - воскликнул Федот, и колобком выкатился из палатке, прихватив с собой жердь. Тряпочный домик рухнул, и безучастному к дележу Илье не оставалось ничего, кроме как тоже выползти наружу.

Драка становилась уже нешуточной. Отбросив в сторону жердь, Федот схватился за дубину, а Иван взялся за свою винтовку.

- Убью! – хрипел он, уже собираясь наставить ствол на противника.

- Полно вам! Хватит! Мы ведь за одно! – пытался Илья помирить дерущихся, но его уже никто не слушал.

Иван лязгнул затвором. Илюша понял, что единственная возможность прекратить драку – это лишить сознания того, кто в этот миг наиболее опасен. Дальше его можно будет уже связать, отпоить водой, привести в чувство.

Илья подкрался к Ваньке со спины, когда тот уже брался пальцем за спусковой крючок. Бить пришлось изо всех кочегарских сил – тело у Ивана было все-таки не маленькое, да и голова – по самому большому размеру шапки.

После удара Ваня как-то не по-хорошему обмяк, из его ноздрей и изо рта потекли тягучие струи крови, глаза будто остекленели. Крутанув напоследок головой, он рухнул на землю, и его тело безответно растянулось на холодной росистой траве.

Илья очень удивился. Он тут же почуял, что вместе с сознанием его товарищ потерял и что-то еще, без чего нельзя гулять по этому свету. В нерешительности он поднял руки, рассмотрел их, будто удивился. Тут же подбежал опомнившийся Федот. Он приподнял Ивана, припал ухом сперва к его раскрытому рту, потом – к груди, после чего положил крестоборца на землю и пальцем закрыл его стеклянные глаза.

- Готов, - вздохнул он.

- Как – готов?! – не понял Илья.

- Мертвец он.

-.Почему?! Из-за чего?! – задрожал Илюша.

- Дырка у него в голове от рождения была. Кости не заросли, - пожал плечами Федот, - А ты его по этой дыре и шмякнул. Ну, ничего, что же поделаешь…

- А-а-а! – завыл Илья, и опять пошевелил своими пятернями, на этот раз – со страхом. Он никак не мог предвидеть, что его мирные ручищи, столько лет безропотно бросавшие уголь в паровозную топку, оказывается, могут еще и убивать.

- Вот тебе и «а», - передразнил Федот, - Надо думать, что дальше делать. Этого все равно не вернешь, ему – хана, но мы-то еще живы. Думаю, надо крест напополам распилить и делать ноги отсюда. Все равно в отряде теперь жизни не дадут.

- Нет… Я не возьму… Можешь брать себе весь… - отрывисто сказал Илья. В этот миг он подумал, что если возьмет свою часть креста, то тогда получится, что он убил Ваню из-за находки, а, значит, станет убивцей. Слово-то какое тяжкое, «убивца», катается внутри головы, как свинцовый шар… Нет, оно, это название – не его, он никого не убивал, просто так нечаянно вышло.

- Ну и дурак, - ответил Федот с поразительной невозмутимостью, будто на него и не наставляли смертоносный ствол пять минут назад, - Хорошо, заберу его весь. Но тебе все равно советую делать отсюда ноги, пока цел.

Они разошлись в разные стороны. Федот потащил на плечах свой золотой крест отправляясь в те миры, где Илья его больше никогда не увидит, словно и не встречал он этого человека. Илюша же пошагал в другую сторону. Кочегар сам не знал, куда он идет, он отправился туда только лишь для того, чтоб не идти по пути с Федотом. В родной город возвращаться не хотелось, да и не знал он, что его теперь там ждет. Других же мест в огромной Руси-матушке Илья не знал.

Бывший крестоборец брел в туманный мрак, пока не услышал плеск под своими ногами. Нагнув голову, он увидел песок, пропитанный водой, и догадался, что вышел к какой-то речки. Богата реками Русь-матушка, русские земли буквально нанизаны на них, как бусинки на нитки. Идти по воде Илья не умел, и потому побрел вдоль берега. Песочек перешел в камыши болотистой заводи, и где кочегар наткнулся на оставленную кем-то из крестьян лодку. Забрать из нее весла незадачливый хозяин, видимо, поленился.

Илья залез в лодочку, оттолкнул ее от берега, и поплыл по течению. «Авось река куда-нибудь сама принесет», подумал он сквозь подползшую со всех сторон дремоту. Еще он подумал, что лодка – самое спокойное место для отдыха путника. Ведь остановись он на дороге, в мыслях начнется тревога, и усталость будет бороться с думами о том, что хорошо бы идти дальше. Но река – совсем другое дело, она несет себе и несет, вроде и отдыхаешь, но, в то же время, продолжаешь свой путь.

Под шумок таких красивых раздумий Илюшка задремал, и во сне его опять окружили купола да кресты. Он не видел, как лодка петляла в водных потоках и прозрачных струях, как она едва не застряла в водовороте, но выбралась из него, и понеслась дальше. Легкие речные волны и веселое течение вдоволь наигрались с деревянным лодочным телом, а потом отбросили его, как надоевшую забаву, на тихую песчаную отмель. Здесь пахло спокойным лесным дымом, тем самым, от которого веет скромным походным уютом. Невдалеке звездой горел красный костер, возле которого собрались незнакомые Илье люди.

Илюшин сон продолжался. Один из куполов обратился в легкую, почти прозрачную руку, которая зачем-то коснулась лба Ильи. Кочегар с удивлением отметил, что эта рука – женская.

Кочегар проснулся и вздрогнул от утренней сырости и воспоминаний о вчерашнем дне. Он отчего-то подумал, что увиденная во сне рука – его собственная убийственная рука, ломавшая кресты и прибившая Ивана, но только мертвая, потерявшая свое мясо и кости.

- У-у-ух! - тяжело вздохнул он, плотнее закутываясь в шинель, которую он прихватил-таки из атеистического лагеря.

Но в то же мгновение опять вздрогнул. Перед его глазами проплыло лицо девушки. Оно было прекрасно это желтоволосое синеглазое лицо, но, вместе с тем, столь безмолвно, что Илья принял его опять-таки за свое видение.

От испуга кочегар заворочался, и увидел уже всю девушку, наряженную в бело-красный сарафан.

- Ты… Ты – кто?! – почти крикнул он, надеясь, что прямой вопрос либо прогонит это речное видение, либо, если это все-таки живая девушка, заставит ее что-нибудь сказать.

- Я – Настя, - ответила незнакомка, что вызвало в Илье еще большее удивление. Он подумал, что будь она видением, ему бы все-таки было спокойнее, - Мы с папой и с братиной у костра греемся, иди туда, там теплее, чем в твоей лодке.

Илюша подобрал шинель и заковылял к костру.

Яркий свет выхватил из мрака одиннадцать мужских лиц. Самое старшее, морщинистое и чернобородое посмотрело на него строго и властно, и Илья сразу понял, что тот у них – за главного.

- Это мой папа, его Афанасий Степанович зовут, - услышал Илюша девичий шепоток над ухом.

Афанасий Степанович кивнул головой, и Илья решил представиться:

- Илья Васильевич Угорев, уполномоченный летучего отряда по атеизму №71.

Старший опять кивнул головой. Окружающие его люди как будто расколдовались, стали по очереди представляться Илюше и говорить о себе.

Возле Афанасия Степановича грелись у костра два красноармейца – братья Васильевы и один матрос – Швыдюк. По их разорванным, линялым одеждам можно было сразу догадаться, что Красная Армия и флот для них – части их прошлого, уже никак не трогающие нынешнего дня. Дальше тер руки об коленки Алешка, по виду – юродивый. Со смехом он достал из кармана какую-то бумагу, испещренную каракулями, и показывал ее всем:

- Вот мой пачпорт! Хотите верьте, хотите нет! И никакая властя не придерется, чтоб мне лопнуть!

Следом за ним располагались четыре бородатых мужичка в армяках, по виду – ни то крестьяне, ни то ямщики. Из разговора выяснилось, что – крестьяне. Их звали Петр, Василий, Лукьян и Михаил. Происходили они из одной деревни, и, наверное, были родственниками.

Чуть поодаль от костра сидел печальный черноволосый паренек с раскосыми глазами. Он был калмыком, и звали его Коля-калмык. Коля о чем-то говорил с огромным человеком, который был раза в четыре больше его и раза в два больше Ильи. Это был Никита-богатырь.

- Чем живете? – запросто спросил Илья.

- Часовенки строим, - так же просто ответил Никита, и кочегар пожалел о том, что сказал им про атеистический отряд. Но слово, как известно, не воробей, и даже не ворона. Но идти Илюше сейчас все равно было некуда, и он решил остаться с этими людьми. В конце концов, если примут за чужого, то прогонят на все четыре стороны, мир ведь большой. Не похожи они на тех людей, которые убивают.

Так и заснул Илья около костра, а с рассветом его разбудил стук топора и протяжная песня. Кочегар открыл глаза, и увидел, что все люди, с которыми он познакомился вчера, теперь усердно трудятся. Одни стучали топорами где-то в лесу, другие – носили тяжелые бревна, третьи, то есть крестьяне Петр, Василий, Лукьян и Михаил вместе с Афанасием Степановичем складывали деревянные стены.

Никто ничего ни у кого не спрашивал, никто никем не командовал. Тела людей вплелись в общее дело так же просто и красиво, как прутья вплетаются в корзину под руками умелого мастера.

Оставаться одному не было никаких сил, и Илюша бросился к работникам, чтобы влиться в их общий труд. Но никак не получалось. Он то мешался, то оставался без дела, то у него ничего не выходило. Даже в песне, которую пели все вместе, он путал слова и врал мотив.

К полудню груда бревен как будто сама собой стала вырастать в маленькую часовню. Деловито стучали топоры, визжали пилы, повсюду летели щепки и опилки. Бревна укладывались в стены так аккуратно, будто срастались друг с другом. Вскоре часовня увенчалась маленьким куполом, и Афанасий Степанович поставил на него крест.

Потом они зашли в построенную ими часовенку и принялись молиться. Молился и атеист Илья. Ведь не мог же он оставаться снаружи этого крохотного храма, когда все зашли внутрь!

После молебна расположились на обед, который приготовила Настенька. Еда была простой, крестьянской – гречневая каша, хлеб и молоко.

Так и началась жизнь Ильи среди этих странных людей. Построив часовенку, они прятали провизию и нехитрые пожитки в торбы, и отправлялись в путь. Долго брели по лесным дорожкам, а иногда и прямо по лесам и болотам, едва не проваливаясь в топи. Вперед всегда отправляли дурачка Алешку, он первый шел по дорожке, и смотрел, чтобы не встретить казенных людей. Если они на его пути все-таки попадались и серьезно спрашивали «документы», то юродивый обыкновенно показывал им свой «пачпорт», и его всегда пропускали. Пройдя немного вперед, и скрывшись из вида серьезных людей, Лешка сворачивал в лес, и незаметно возвращался к братии.

Вернувшись, он начинал строить страшные рожи, и братия сразу понимала, что вперед хода нет. Они сворачивали, и брели кривым путем, спотыкаясь о колоды и поваленные деревья. Иногда натыкались на деревушку, и тогда Алешку отправляли в нее. Неизвестно, что он говорил крестьянам, нищим, голодным, обобранным то и дело сменявшимися «властями». Но обратно он всякий раз возвращался с мешками, полными провизии. Так братия и добывала себе пропитание.

После долгого пути Афанасий Степанович неожиданно указывал рукой на какой-нибудь холм, ничем не отличимый от сотен других горок, мимо которых они проходили, обращая на них внимания не больше, чем на трухлявые деревья. Но если рука старосты простерлась в сторону холма, то все знали, что на нем будут строить новую часовню. Тогда братия останавливалась, извлекали пилы, топоры и прочий инструмент, и принимались за дело. Трудились до изнеможения, до того времени, когда люди валились с ног там, где стояли, и, подложив кулаки под головы, проваливались в бездонный сон.

Илюша потихоньку обучился и делать сруб. Научился он и петь так, чтобы не врать мотив и вливать свой голос в невесомое облако общей песни.

Спустя несколько дней, они оставляли часовенку красоваться на зеленом холме, и отправлялись в дальнейший путь. Илья не знал, имеет ли эта дорога какую-нибудь цель, есть ли на Земле то место, на котором они остановятся и скажут, что пришли. Он спрашивал об этом у всех сотоварищей, но никто и сам не знал, куда же они идут. Крестьяне говорили, что им все равно куда идти, лишь бы не возвращаться в свои разбитые войной и разграбленные различными «властями» деревни. Бывшие красноармейцы и матрос ушли со своих родных мест так давно, что и сами не знали, есть ли где на русских просторах их «маленькие родины», или они им виделись лишь в давнем сне. Коля-колмык, как потомок кочевого народа, вообще не понимал значение слов «придти» и «остановиться», при их произношении перед его глазами возникал заброшенный среди степей могильный курган. У Алешки спрашивать вообще было бесполезно, на всякий вопрос он всегда отвечал шутками.

Было бы разумно расспросить самого Афанасия Степановича, но тот всегда молчал, передавая свою волю сотоварищам легкими движениями рук и глаз. Иногда в его глазах была заметна отчаянная борьба, он будто бы удерживал рвущиеся из него мысли от того, чтобы они перелились в живые слова. Но уста Афанасия Степановича все равно оставались безмолвны.

Настя рассказала, что ее отец принял обет молчания, и теперь не скажет слова даже и тогда, когда его схватят враги, и будут подвергать разным экзекуциям. Последнее, что сказал Афанасий Степанович на своем веку, это были слова, отправившие их в этот бесконечный путь. «Наступил Конец Света, скоро Русь вовсе без крестов останется. Но пока последний крест не упадет, нечестивому хода к нам не будет, и мы станем ставить крестов больше, чем смогут поломать его слуги…»

В короткие отдыхи, которые у них бывали после обеда, Настя рассказала Илье и о прошлой своей жизни. Они были богаты, отец владел несколькими пароходами, бороздящими гладь большой русской реки. Настенька хорошо помнила большой красивый дом, расписанный по образу и подобия терема, вместо прямых потолков в которым были подражающие небесам полукруглые синие своды. Она любила глядеть сквозь его окошки на речные воды, по которым, оставляя пенистые струи, скользили белые тела пароходов, похожих на приводнившихся чаек. Тихо и спокойно жилось тогда, и можно было с рассвета до заката рассматривать картинки в журналах, играть в куклы, или смотреть в окошко.

Было, правда, в той их жизни и горе – когда Настеньке было десять лет, неожиданно умерла ее мать. Даже сейчас при воспоминании о тех днях на лице Насти струятся ручейки слез. После смерти жены Афанасий Степанович сразу помрачнел, будто его веселая половина легла в гроб вместе с умершей. Для Насти он нашел няньку, после чего с головой погрузился в какие-то свои дела. В их доме стали появляться незнакомые люди, которые закрывались с ним в кабинете, и, наверное, о чем-то говорили.

Однажды Настя проснулась среди ночи, и зачем-то вышла в коридор, который вел к кабинету ее отца. Там она столкнулась с незнакомым человеком и очень испугалась.

- Ну, чего боишься? – весело улыбнувшись, спросил незнакомец, и Настя разглядела, что был он лысый и с маленькой бородкой.

- Хогошая девочка, - сказал он, - Если у меня когда будет дочка, я бы хотел, чтоб она была, как ты.

- Меня Настей зовут, - неожиданно для самой себя сказала Настя, запомнив, что незнакомый человек картавил.

- Настя, - задумчиво сказал незнакомец.

В тот же миг дверь отцовского кабинета отворилась, и появившийся в коридоре Афанасий Степанович отправил дочку в ее комнату. Вспоминать о незнакомце он запретил с неожиданным для него гневом.

- Ты знаешь, - говорила она Илье, - По-моему, тот странный человек – это сам Ленин. Я как его портрет увидела, так прямо вздрогнула. Но что он делал у моего папы, зачем к нему приходил?

- Может, тебе это приснилось? Ведь, говоришь, ночью дело было, - не поверил Илья.

- Возможно и так, - не стала спорить Настя, - Но ты-то сам его видел? Ведь с красными был!

- Где же я мог его видеть?! – засмеялся Илюша, - Или, по-твоему, Ленин только и делает, что везде ездит, да всем показывается?

- Да я просто… - начала было Настя, но тут же прикусила язык, ибо перед ними выросла огромная фигура Афанасия Степановича. Тот покачал головой и ушел прочь.

- Недоволен, - заключила Настенька.

Илья пошел к костру, возле которого грелись сотоварищи.

- Что с нами они сделают, если поймают? – спрашивал Петр у одного из братьев Васильевых, - Небось, убьют?!

- Чего убивать так просто, это неинтересно, - ответил бывший красноармеец, - Убивать и на фронте можно. Кого живым схватят, того уже так просто не убьют!

- И что? – с тревогой в голосе вступил в разговор Лукьян.

- Наверное, какую-нибудь работу дадут бессмысленную. Например, забава такая есть – чертово колесо. Поставят внутрь колеса, низ которого – в воде, и беги внутри него, пока не издохнешь. Или еще яму могут заставить днем рыть, а ночью – засыпать, и так до самой смерти.

- Я не стану ничего делать! – отозвался Михаил, - Поставят меня в колесо, а я и буду стоять на месте!

- Они, небось, тоже не дураки. У них для таких случаев электричество имеется. Привяжут к тебе два провода, и побежишь, как миленький!

Разговоры были недолги. Встав от костра, люди поплевали на руки, и опять взялись за топоры, будто от разговоров о наказании бессмысленной работой неожиданно возжаждали труда, наполненного смыслом. Опять зазвенели пилы, затюкали топоры, и на половину сруба часовни стали нарастать новые бревна.

В этот раз Афанасий Степанович доверил Илье поставить на маковку часовни готовый деревянный крест. Просто указал ему рукой на верхушку, а потом протянул в руки свежевыструганный крест.

Трясущимися руками бывший атеист ставил свой первый крест. Он дивился невероятному повороту своей жизни, вспоминая то, что происходило с ним еще месяц назад. Но когда крест вырос над покрытым осиновыми лемехами куполом, Илья перекрестился, и тут же почувствовал, что вся прошлая жизнь сейчас отвалилась от него, как корка грязи. Да, остались от прошлого кое-какие воспоминания, но теперь они стали слабыми и невнятными, как будто наполовину истлевшими.

Путь продолжился, и Илья заметил, что двигаются они на юг. Древесина стала тверже, и постройка новых часовен требовала все больших сил. Края шуршащих под ногами осенних листьев по утрам покрывались затейливым белым узором, говорящим о близости зимы. Илья чувствовал, что скоро их путь все равно подойдет к своему концу. Как только заметут зимние вьюги, негде им будет схорониться от пронзающих ветров и смертельных морозов. Ничем не смогут поделиться с ними крестьяне, сами умирающие от голода. И, в конце концов, на кровавом рассвете одного из январских дней, слабое солнышко разглядит на одной из снежных полянок тринадцать скрюченных морозом трупов.

Афанасий Степанович неожиданно повернул ноги на восток, и следом за ним последовали сотоварищи. По пути им попалась большая деревушка, и Леша, как всегда, отправился в нее на разведку. Вернулся он неожиданно веселым. Оказалось, что на окраине селения стояла заброшенная избушка, которых в нынешние лихие годы было множество среди пустеющих деревень. Крестьяне разрешили путникам переночевать в ней, и даже дали немного дров.

Братия быстро разместилась в избенке, затопили большую русскую печку. Илья впервые за долгий год скитаний ощутил домашнее тепло, и подумал, как оно не похоже на тепло походное, согревающее лишь с одной стороны. Здесь жар окутывал всего человека, с ног до головы, будто переносил его в позабытую колыбель далекого младенчества. Шевелились мысли о потерянном и грядущем рае, и от этих раздумий клонило в сладостный сон.

Но расслабленность тела вызывает к жизни и притаившиеся в нем хвори. На следующий день у Афанасия Степановича начался сильный жар, и путники не смогли идти дальше. Лешка куда-то сбегал, принес каких-то трав, быстро их заварил, и стал поить старика отваром. К вечеру ему стало лучше, но куда же пойдешь, на ночь глядя? Пришлось отложить дорогу до утра.

Но спокойно встретить рассвет, чинно собрать котомки, и, перекрестившись, отправиться в путь им так и не пришлось. Середину ночи прорезал грохот пистолетных выстрелов и свирепый крик «Выходи по одному! Оружие – на землю!» Через маленькое слюдяное окошко виднелись две лошадиные ноздри и доносилось животное сопение.

- Что такое? – оглядывались ничего не понимающие спросонья странники.

Первыми пришли в себя братья Васильевы и матрос Швыдюк. Должно быть, сказалась фронтовая выучка, ведь война – учитель суровый и беспощадный. Лязгнув затворами трех винтовок (у них, оказывается, оружие было припасено, кто бы мог подумать?!) они взметнулись к лазу, открывающемуся на бревенчатом потолке. Через мгновение с чердака раздались выстрелы, и во мрак осенней ночи понеслись непокорные молнии.

С другой стороны темноты тоже раздались выстрелы, затарахтел беспощадный пулемет. Над головами пронесся предсмертный крик матроса.

Афанасий Степанович молча накинул тулуп и вышел на крыльцо. Снаружи раздался выстрел, и остывающее тело старосты рухнуло обратно, возле его головы расплылась кровавая лужа.

- Степаныча убили! – закричал Коля-калмык, и тут же взвился на чердак.

- Местные, гады, предали! Вот они какие, людишки! – прорычал Лукьян, и тоже полез в чердачный лаз. За ним последовали и крестьяне, прихватив свои топоры. Избушка тут же затряслась от выстрелов.

Настя стояла на коленях возле бездыханного тела родителя и роняла на него частые слезы. Тут же стоял растерянный Илья и беспомощно озирался по сторонам.

- Бежать надо. Батюшке моему все одно уже ничем не поможешь, - неожиданно сурово произнесла Настя и схватила Илюшу за руку.

Она мгновенно выпорхнула из домика, увлекая за собой бывшего кочегара. Не обращая внимания на летящие как будто с самих небес крики «Стой!» они прокрались вдоль забора, и юркнули в небольшой сарайчик. «Я еще вчера приметила, что здесь сеновал», бормотала на ходу дочь погибшего старосты.

За скрипучей дверцей их действительно поджидала гора сена. Хоть на сеновале и не было печки, но спрятанный в сене жар летнего солнышка прорывался наружу, отчего здесь было тепло и уютно. Они забрались на пахучую гору, и Илья стал зарываться в сено.

- Погоди, - остановила его Настя, - Ты сперва портки сними!

- Зачем еще?! - не понял Илюша.

- А затем, что мы сейчас любиться будем, как муж и жена, - наставительно ответила Настя. Она уже подняла подол своего сарафана.

- М-м, - промычал Илюша, но Настенька уже повалила его на бок и прижала к нему свое тело.

Тут дверца заскрипела, и через плечо Насти Илюша увидел казенного человека. Он вздрогнул, но человек, не произнеся ни слова, сперва смущенно улыбнулся, потом – покраснел, и пропал в проеме, затворив за собой дверь. Ясное дело, решил, что это молодежь балуется, и мешать ей не стоит. Он ведь сам так забавлялся, когда еще жил в спокойной довоенной деревне.

Когда Илюша и Настя вылезли из сеновала, то на месте избушки, в которой они недавно ночевали, увидели дымящееся пепелище с черной голой трубой посередине. Рядом чернела рыхлая земля, очевидно, накрывавшая собой недавно зарытую яму. Должно быть, в ней разом похоронили всех убитых, гонителей вместе с гонимыми. Под ногами попадались вишневые капли засохшей крови. И ни одной живой души, только где-то протяжно выли собаки, да свистел запутавшийся в ветвях опавшего клена ветер.

- Мы остались одни, - проговорил Илья.

- Одни, - эхом отозвалась Настя.

Они еще помолчали, а потом огляделись по сторонам.

- Куда идти дальше? Некуда…

- И в правду – некуда. Батюшка погиб, и никто нас уже никуда не поведет. А потому давай идти к Москве, - неожиданно предложила Настя.

Илюша кивнул головой. Ему сейчас показалось, будто иной цели у их пути и быть не может. Небеса разродились мокрым снегом, пелена которого окутала окрестные березки, сокрыла под своим пологом узкую дорожку.

- Вот и зима наступила, - прошептала себе под нос Настя.

Ноги чавкнули первые шаги по белесой слякоти. Из-за снежной занавеси неожиданно вынырнул человечек, в котором Илья и Настя узнали Лешку.

- Лешка, живой! – радостно закричал Илюша.

- Не взяли небеса, - ответил тот.

- А наши все того… Там, в яме?! – нахмурясь спросил бывший кочегар. Алеша кивнул головой.

- Все?!

- Кто уцелел, того порешили. Злые они были, ведь пятеро ихних сами в ямку угодили.

- А ты-то как?! – всплеснула руками Настя.

- Я? Вот! – дурачок показал свой знаменитый «пачпорт».

И они двинулись сквозь снежную муть. Белые мухи таяли на худой одежде, делая ее мокрой и зябкой. Они залетали за шиворот и растекались по спинам холодными лужицами, липли в глаза и ноздри. Путникам казалось, что бредут они сквозь сон, который когда-нибудь кончится, но когда – никто не знает, ведь во сне нет времени.

Так они шли до тех пор, пока ночная темень, лишенная месяца и звезд, окутала со всех сторон пропитанный снежными каплями мир. В деревушки, попавшейся на дороге, они нашли натопленную баньку, стоящую у самой околицы.

- Кто ее так натопил, а сам мыться не стал? – удивилась Настя, - Ведь жару еще много!

- Банник, - спокойно промолвил Леша, и первый юркнул в низкое строение.

За ним последовали и Настя с Илюшей. Тем, кто обошел половину Руси, повсюду ставя кресты, банный дух уже не страшен.

В баньке они и переночевали. Под утро Лешка куда-то исчез, а потом вернулся, держа в своих руках хлеб, лук и соль. Съев эту нехитрую пищу, они побрели дальше.

За прожитые дни дорог