К высшей мере

В антракте вокруг арены установили щитки из пуленепробиваемого стекла. Сделано это было, разумеется, для безопасности зрителей, в данный момент разгуливающих по цирку и заинтриговано ожидающих “смертельного номера”, объявленного во второй части представления. Несмотря на некоторую непопулярность циркового искусства, характерную для нашего времени, народу сегодня навалило почти как на незабываемый сеанс черной магии известного профессора Воланда. Впрочем, было от чего, ведь расклеенные по всему городу афиши обещали показать... публичный расстрел! Самыми что ни на есть настоящими боевыми патронами! Впервые после почти девяностолетнего перерыва! И это в стране, где с некоторых пор смертная казнь официально отменена!

Наконец пустота рядов заполнилась цветастой публикой. Какое-то время люди еще продолжали шуршать, толкаться, ругаться по поводу незаконно занятых мест, но вскоре все стихло. Мощность предстоящего зрелища задавила все мелкие эмоции, как штормовой ветер гасит ничтожную спичку. От предвкушения чего-то доселе невиданного на многих людей даже напала нервная чесотка, и они старательно почесывались, создавая слабое, но объемистое шуршание.

Наконец грянул оркестр. Исполнялось что-то вроде мотива старенькой песенки под названием “Тачанка”, однако музыка была стилизована выше того предела, за которым ее не узнает даже сам автор. Впрочем, большинству из собравшихся в зале людей эта песня была уже неизвестна ни в каком виде, только старенький дедушка, пришедший в цирк со своим внучком, тихонько подпел: “- Эх, тачанка - Ростовчанка”, за что последний на него очень удивленно уставился. “- Учи историю,” - посоветовал старик своему мальцу.

На арену вышел человек в старомодной кожаной куртке и с маузером на боку. Следом за ним два артиста, одетые в галифе, красноармейские гимнастерки и буденовки с красными звездочками, выкатили пулемет Максим, известный по фильмам про Гражданскую войну, которые теперь уже почти и не показывают. Тщательно установив свое грозное орудие “красноармейцы” на недолгое время исчезли, но вскоре вернулись с циркачом, одетым в форму белогвардейского офицера, хорошо известную по фильму “Бег”. Руки “офицера” были вывернуты за спину и тщательно связаны прочной веревкой, и судя по неуверенной походке “белогвардейца”, роль ему отводилась незавидная, страдательная. Особенно хорошо это было заметно на фоне браво шагающих “буденовцев”.

Отыграв мелодию песни “Вслепую пушка лупит” оркестр затих и в центр арены вышел человек в кожанке, определенно настал его черед командовать парадом. Поднеся ко рту микрофон он принялся громогласно объявлять:

- Именем революции! Решением Революционного трибунала Красной Армии! За контрреволюционную деятельность приговорить... К Высшей Мере Наказания - Расстрелу!

Наступила гробовая тишина. “Красноармейцы” подошли к “Максиму” и немного повозившись с ним издали протяжную очередь. У зрителей мигом заложило уши, ведь почти никому из них никогда не приходилось слышать звуки выстрелов из настоящего боевого оружия. Это вам не жалкое пуканье за кадром всевозможных боевиков! Одно это уже смогло создать нешуточное оживление среди зрительских рядов.

Первая очередь прошлась по пуленепробиваемым щиткам. Послышался звон отскакиваемых пуль, который убедительно доказывал, что все они - самые что ни на есть настоящие. Затем огонь переместился прямо на “приговоренного”. Послышался отчаянный визг истеричных дамочек, многие закрыли руками глаза, что для нашего жестокого времени представляет собой изрядную редкость.

Впрочем, все зрительские страхи (скорее инстинктивные, чем в какой-либо степени сознательные) оказались напрасными - ни одна пуля не достала “приговоренного”. Они либо чудесным образом огибали его, либо падали прямо под ствол пулемета. Следующая очередь полетела опять в щитки - снова раздался звон отражаемых пуль. “Максимка” заглох.

- Эх вы, мазилы! - с поддельным недовольством проворчал парень в кожанке, вытащил из кобуры свой маузер и подошел к “белогвардейцу”.

- Все равно не уйдешь! - проговорил он и приставил ствол прямо к виску несчастного. Нажал на спусковой крючок - осечка! Отвел пистолет в сторону и выстрелил в щиток - грохот выстрела и звон отскочившей пули. Снова в висок - опять осечка! Раздосадованный “чекист” с силой отбросил маузер в сторону и глянул в сторону зрителей - тут же зажурчал водопад аплодисментов.

Тем временем на арену вернулись исчезнувшие ненадолго “красноармейцы”, и на этот раз они тащили... самую настоящую виселицу, да еще и с петлей! Изделие было сработано прямо как в старые времена, видать хороший мастер делал, любо-дорого смотреть!

Быстро установив сие мало кому знакомое приспособление, “чекист” попробовал прочность веревки. Прочная! Предложил проверить (руками, разумеется) нескольким добровольцам из зала. Не придерешься!

“Офицера” поставили на табуреточку, а на его белую шею одели петлю. Циркач в кожанке отошел на несколько шагов, полюбовался на результат своего труда - не придерешься, все в точности по правилам искусства! “Белогвардеец” обреченно посмотрел в небо, т.е. на купол цирка.

Раздалась частая барабанная дробь. “Комиссар” резким ударом ноги выбил из-по “приговоренного” его последнюю опору, тело несчастного на долю секунды взметнулось в воздух...

Веревка с громким треском лопнула и “контрреволюционер” сел на разбросанные по манежу опилки. Аплодисменты гремели как десяток ракетных двигателей. Оркестр перешел к исполнению мелодии песни “Но от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней”.

Номер триумфально завершился, под гром оваций артисты ушли за кулисы. Напоследок оставалось еще два бездарных номера, которые своей слабостью должны оттенить все изящество и красоту “Высшей меры”.

“Белогвардеец”, которого звали Сергей Клыкачев, вошел в свою гримерку и переоделся в ничем не примечательные штаны и куртку. После этого он достал бутылку водки и сделал несколько глотков прямо из горла. По его изможденному виду было заметно, что номер дался ему нелегко. В дверь постучали.

Пришел бульварный журналистишка из числа тех, которых Сережа ненавидит особенно лютой ненавистью. Однако сегодня Клыкачеву, как это нередко бывает у русских людей, отчего-то смертельно захотелось выговориться, открыть свою душу первому встречному, и поэтому вместо пинка под зад журналистишка встретил весьма радушный прием. Сперва газетчик задал ряд стандартных вопросов, получив на них самые стандартные ответы, и наконец, осмелился спросить:

- А пули того... Настоящие?

- Самые что ни на есть! Более настоящие, чем мы с тобой, уж можешь в этом не сомневаться...

- Не может быть!

- Так кто тебе мешает, можешь легко проверить! Только того, на всякий случай предсмертную записку оставь, неохота из-за такого дурака под статью идти, - с глубоким вздохом произнес Клыкачев, и по выражению его лица было ясно, что в словах нет и тени лукавства.

- Ладно, расскажу как было, только не под запись и не для твоей газетки, - ни с того ни с сего, без какой бы то ни было подготовки начал раскрывать свою душу Клыкачев.

- Ладно... - сконфуженно пробормотал “брат литературы”.

- Три года назад это было. Семья - двое детей, высшее образование по говенейшей профессии - социолог, жить кроме как у тещи - негде. Дома - террор, каждый вечер - моральная экзекуция, хоть вообще не приходи, и жена на сторону своей маменьки встала. Деваться некуда: разведусь - потеряю работу, на которую теща устроила, жить негде, половина зарплаты уйдет на алименты. Ну а оставаться, сам понимаешь, вообще полный п...ц. Короче, решил: может на Том Свете и в ад попаду, но и на этом как-то не легче, тот же ад. Но в ад там я как-то не очень и верил, про реинкарнацию был начитан, а в следующей жизни уже все равно кем было быть, хоть глистом. И вообще, при любом раскладе эта жизнь мне ничего хорошего не сулила, в другом случае сама теща с тестем довели бы до убийства их, со всеми вытекающими отсюда последствиями...

Сергей выглянул в затянутое серой мглой окно. Похоже, он уже раскаивался в том, что затеял этот разговор, но отступать теперь было некуда.

- Учти, если что из этого напишешь - убью! - злобно прошептал он, так что журналист даже затрясся.

- Да нет, что вы... - с дрожью в голосе прошептал он.

- Так вот, я рассудил, что вешаться - гадко, неприлично даже. Узнал, что висельник потом висит весь обгаженный, воняет от него. Поэтому решил стреляться, купил ствол и поставил в висок. Жму на крючок - осечка, еще - осечка. Что такое, думаю, и стрельнул в окно. Настоящий выстрел, я чуть заикой не стал от неожиданности, поставил снова к виску - опять осечка! Ладно, черт с ним, буду вешаться, решил, крепкую веревку нашел, проверил ее на прочность, намылил хорошенько, привязал к крючку от люстры (специально для потенциальных висельников такая конструкция придумана, что ли?!) и в петлю прыгнул. Ну а веревка - тресь, и оборвалась. И тут на меня нашел самый что ни на есть азарт, злоба пришла. Стреляюсь, вешаюсь, все новые и новые петли плету, в сердцах даже аптечку полностью распотрошил и все лекарства сожрал - никакого толка, жив и здоров. Тут как раз пришла жена, и представь себе картину - стою я, на шее - обрывок петли, рядом еще куча таких же обрывков, пустая аптечка, полностью разряженный пистолет, кругом гильзы, воняет порохом, ну прямо как в известном анекдоте про Мюллера... Она, понятное дело - сразу в обморок, ну а я все обматерил и убрался восвояси. Потом умных людей нашел, помогли этот номер организовать, скоро за границу поеду, там наверное эффект еще большим будет, ведь для них красноармейцы, “максим”, комиссар - все экзотика, необычное что-то. Конечно, само по себе это им может за прошлый десяток лет и приелось, но в моем исполнении будет полный фурор, это гарантировано. Их же только от осознания возможности подобного кандрашка хватит...

Сережа закурил и мечтательно посмотрев в потолок повторил:

- Как сейчас помню тот день - петли, гильзы, пороховая гарь и далекое небо...

- И что Вы чувствуете во время своего номера, - робко подал голосок притихший как вошь журналист, - Хоть немножечко-то страшно?

- Что там страшно, страшно бывает, когда дохлую крысу увидел или зарплату в наперсток проиграл, когда дома жена со скалкой наготове ждет! А я раз десять на Том Свете побывал, это кое-что другое, совсем не то... В меня стреляют, я закрываю глаза - и уже там, открою - снова здесь! Все это моментально, а кажется, что долго там был, - лицо Клыкачева преобразилось, приняв отрешенный как облако вид. Ни тени иронии, ни малюсенькой улыбки, все серьезно как кремлевская стена, как елки у Мавзолея.

- Но что там есть - не скажу! - Сергей снова увидел журналиста и упредил возможный его вопрос (который тот на самом деле и не думал задавать), - Все равно не поймешь, а поймешь - не примешь, а примешь - так как чью-то сказку, а не как свое, родное...

Газетный писатель понял, что его присутствие стало лишним, что пора каким-то образом исчезать из гримерки столь странного артиста. Казалось, что окружающий мир потерял в глазах Сергея всякое право на существование, и что на самом деле нет и его самого, присутствует только его проекция, солнечный зайчик от солнечного блика...

Труженик пера с легким скрипом открыл дверь, и тут же увидел, как Клыкачев снова налился мясной, совершенно плотской тяжестью:

- Теперь все это реже и реже, - с глубокой печалью сказал он, - Теперь только представление, шоу, игра. Ну есть у меня такой талант, а на хрен он мне дан и на хрен нужен?! Только чует мое сердце, что артистом мне не быть, как только я им стану - головушка моя от очередной пули треснет как дыня. Не нужен здесь такой артист, не игра все это!

Журналист скользкой тенью исчез за дверями. “Поговорю-ка я лучше с его директором, он человек скорее всего нормальный, ни то что этот... псих. Впрочем, все эти артисты - психи, ничего путного от них не выудишь. Бабы - так истерички, мужики - так параноики, хоть прямо из газеты в дурдом иди!”

Директор тем временем был серьезно озабочен новым, еще более грандиозным шоу, предназначенным уже для кино и телевидения, для вхождения в историю. Рабочая версия проекта была примерно такой: на полигоне привязанный к столбу (вариант - к дереву) стоит Сережа Клыкачев. Гремя гусеницами выкатывает здоровенный танк и остановившись на небольшом от Клыкачева расстоянии принимается молотить по нему осколочными снарядами. Грохот, пламень, комья земли, тучи пыли, вывороченные с корнями вековые деревья... Грохот умолкает, пыль рассеивается, и среди снарядных воронок и изуродованных деревьев стоит все тот же улыбающийся Сереженька...