Научное и обыденное объяснение

Одна из наиболее заметных и явно не самых удачных традиций в изучении познания состояла в строгом разграничении научного и обыденного объяснения. Научное объяснение традиционно рассматривалось, в соответствии с описанными выше мифами о науке, как подчиненное правилам логики, дающее строгое знание, осуществляемое не живым человеком, а бесстрастным Homo scientus. Обыденное объяснение, напротив, виделось как внелогичное, подчиненное особой "психо-логике" (и поэтому "психо-логичное"), часто порождающее всевозможные предрассудки и заблуждения, осуществляемое так называемым "наивным субъектом" или "человеком с улицы".

Надо сказать, что этот "наивный субъект" хотя и представляет собой весьма привычный персонаж для многих наук, изучающих обыденную эпистемологию, является абстракцией, не менее наивной, чем сам этот "субъект". Данный образ стал объектом справедливой иронии. Элементы научного знания распылены в массовой культуре, и поэтому субъект для того, чтобы быть действительно "наивным", то есть не обладающим научным знанием и способами научного мышления, должен не смотреть телевизор, не читать газет, не слушать радио, не общаться с другими людьми и быть лишенным всех прочих благ цивилизации. Поскольку существование подобного субъекта трудно себе вообразить, то человек, если он, конечно, не затерялся в джунглях, как Маугли, никогда не является подлинно "наивным субъектом" и всегда использует в своей обыденной жизни элементы научного знания. "Онаучивание" практики, овладение людьми основами теоретического взгляда на мир приводят к тому, что современный человек и в повседневной жизни все более осмысляет окружающий мир в соответствии с понятиями причинности, закона, пространства, времени и т. п., выработанными в науке", - пишет В. П. Филатов (Филатов, 1989, с. 36).

Историю исследований научного и обыденного познания, которые неуклонно двигались навстречу друг другу, можно описать как историю демонстрации того, что обыденное познания не так уж ненаучно, его субъект не столь уж "наивен", а научное познание не так уж "научно", а его субъекту не чуждо ничто человеческое. Итогом этого сближения явилась тенденция рассматривать субъекта обыденного опыта как "непрофессионального ученого" или представителя "народной" (не в смысле Т. Д. Лысенко) науки, а ученого - "как обычного человека, который может вырасти из любого ребенка" (Eiduson, 1962, р. 5).[14] Соотвественно, активный поиск сходства между научным и обыденным познанием сменил констатации их непримиримого антагонизма.

Основное сходство между двумя видами познания обычно усматривается в том, что они совершают одинаковые ошибки. Эмпирические исследования показали, что не существует таких ошибок "логики дилетанта”, которые не проявлялись бы в рассуждениях профессионального ученого (Tversky, 1977). Наиболее типичной ошибкой, в равной мере свойственной научному и обыденному мышлению, является неадекватная стратегия проверки гипотез. Большинство гипотез, которые выдвигают как научное, так и обыденное познание, не сопоставимы с эмпирическим опытом непосредственно. Поэтому эмпирической проверке подвергаются не сами гипотезы, а их операциональные следствия, которые с этим опытом соотносимы. На основе эмпирического подтверждения или опровержения операциональных следствий субъект познания судит о соответствии истине исходных гипотез. Но два возможных результата эмпирической проверки логически неравноценны: опровержение следствия эквивалентно опровержению гипотезы, в то время как из подтверждения следствия правильность гипотезы логически не вытекает. По словам Д. Пойа, “природа может ответить “Да” и “Нет”, но она шепчет один ответ и громогласно произносит другой: ее “Да” условно, ее “Нет” определенно” (Пойа, 1975, c. 231). Соответственно более информативна и логически адекватна фальсифицирующая, а не верифицирующая стратегия проверки гипотез[15].

Однако изучение реальных стратегий проверки гипотез, которыми руководствуются как субъекты обыденного опыта, так и профессиональные ученые, продемонстрировало, что и те, и другие отдают явное предпочтение логически ошибочной - верифцирующей - стратегии. Исследования показывают, что ученые рассматривают в качестве валидной информацию, подтвержающую их исходные предположения, в 4 раза чаще, чем опровергающую (Mahoney, 1976, p. 160). Ч. Низбетт и Л. Росс объяснили явное предпочтение, отдаваемое подтверждающей информации, тем, что она более “наглядна, очевидна и убедительна”, чем информация опровергающая (Nisbett & Ross, 1980). Как выразился известный антрополог Б. Малиновский, "в человеческой памяти убеждающая сила подтверждений всегда одолевает убеждающую силу опровержений. Один выигрыш перевешивает несколько проигрышей" (Цит. по: Mahoney, 1976, p. 178). Возможно, поэтому люди так любят азартные игры несмотря на то, что вероятность выигрыша обычно мала в сравнении с вероятностью проигрыша.

Любопытно, что научное сообщество не только не пытается искоренить ошибочную стратегию, но, напротив, всемерно способствует ее закреплению. В частности, научные журналы явно отдают предпочтение статьям, в которых рассматриваются подтвержденные гипотезы (Kern et. al., 1983). Да и вообще довольно трудно представить себе научный труд, содержащий описание одних лишь опровергнутых гипотез, то есть только "негативное знание". Или попробуйте защитить диссертацию, если все Ваши гипотезы не подтвердятся. Правда, правила хорошего тона требуют вставить в обойму подтвержденных гипотез одну-две неподтвердившиеся - дабы продемонстрировать свою добросовестность, но все же доминировать должны подтвердившиеся предположения.

Легализация “верификационной ошибки” наиболее выражена в медицине. Здесь она превращена в правило, закрепленное в учебниках. Врачей учат по наличию следствия - симптома заключать о существовании причины - болезни, т. е. придерживаться подтверждающей стратегии проверки гипотез. Это приводит к многочисленным ошибкам в диагнозах, поскольку однозначное соответствие между болезнью и симптомом отсутствует, одни и те же симптомы могут быть следствием различных болезней. Для постановки правильного диагноза необходима другая стратегия: врач должен рассмотреть не только потенциальные подтверждения, но и потенциальные опровержения поставленного диагноза - принять во внимание не только симптомы, означающие наличие данной болезни, но и симптомы, свидетельствующие об ее отсутствии. Однако большинство врачей этого не делает, принимая во внимание только подтверждающую диагноз информацию (Nisbett & Ross, 1980).

Другие виды ошибок обыденного объяснения тоже достаточно выражены в научном мышлении. В частности, как отмечалось выше, ученые систематически нарушают правила формальной логики - допуская ошибки в задачах на обобщение и выведение, абсолютизируя выводы неполной индукции, слишком поспешно переходя от эмпирических данных к общим выводам и т. д. (Mahoney & Monbreum, 1977). Иногда их мышление даже в большей степени подвержено ошибкам, характерным для обыденного мышления, чем само обыденное мышление. Например, было установлено, что ученые проверяют свои гипотезы менее основательно - довольствуются, в среднем, 2,5 опыта для их проверки, в то время как представители других профессиональных групп делают в среднем 6,2 опыта. На всех этапах проверки гипотез ученые проявляют большую торопливость и меньшую строгость, чем люди, не имеющие отношения к науке (Mahoney, 1979)[16].

Л. Росс и Ч. Низбетт разделили характерные для обыденного мышления ошибки на шесть основных категорий: 1) недооценка статистических правил анализа и размеров выборки, 2) влияние априорных ожиданий на установление причинных связей, 3) воздействие “априорных теорий” причинности, имеющихся у каждого человека, 4) игнорирование принципов регрессии, 5) недооценка фальсифицирующей стра­тегии проверки гипотез, 6) суждение о причинных связях на основе той информации, которая запечатлена в памяти человека (Nisbett & Ross, 1980).

Еще раньше и, соответственно, независимо от Л. Росса и Ч. Низбетта, А. Н. Лук описал основные ошибки научного мышления, отнеся к ним: 1) игнорирование законов математической статистики, неправильную оценку случайностей, восприятие случайных последовательностей явлений как закономерных связей, 2) пренебрежение размерами выборки, выдвижение гипотез и формулирование выводов на основе недостаточного количества наблюдений, 3) недооценку принципиальной непредсказуемости некоторых явлений, склонность проявлять большую категоричность, нежели позволяют знания и факты, 4) установление мнимых корреляций - суждение о связи событий по их совпадению в памяти ученого, 5) завышение вероятности конъюнктивных событий, перенесение вероятности простых событий на вероятность их конъюнкции (Лук, 1979). Не требуется большой наблюдательности, чтобы заметить, насколько близки эти систематизации: основные ошибки научного мышления либо полностью совпадают с ошибками обыденного объяснения, либо непосредственно вытекают из них.

Существует и еще ряд ошибок, с примерно равной частотой совершаемых и субъектами обыденного опыта, и профессиональными учеными. Л. М. Веккер показывает, что и те, и другие часто ошибаются в употреблении логических кванторов "все", "некоторые" и т. п., за которыми, по его мнению, стоит "специфический дефицит организации предпонятийных структур" (Веккер, 1998, с. 295). Общей чертой их мышления является и т. н. "синкретизм", состоящий в осмысливании предмета по его одной и при том не всегда существенной части (Пиаже, 1965).

Описанные ошибки, впрочем, носят гносеологический характер, т. е. являются нарушением правил познания, которые методологией науки или бытовой культурой (часто под влиянием этой методологии) признаны нормативными. Однако нарушение этих правил далеко не всегда приводит к онтологическим ошибкам, т. е. к неверным выводам. Правильные выводы и достоверное знание могут быть получены гносеологически ошибочным путем, в обход нормативных правил познания (одно из немногих исключений - описанный выше "синкретизм", который, по всей видимости, всегда вводит мысль в заблуждение).

В этой связи М. Брэйн (Braine, 1975), а также и Л. Коген (Cohen, 1986) отмечают, что человек в своей повседневной жизни обычно использует так называемую “натуральную логику”, которая существенно отличается от формальной логики и других унифицированных правил познания, однако, тем не менее, практически валидна: позволяет добывать достоверное знание, предсказывать и контролировать происходящее. Эта “натуральная логика”, основанная на внутриличностном обыденном опыте, в основном, систематизирует и обобщает специфические связи между вещами, с которыми человек соприкасается на своем, всегда уникальном, жизненном пути. Подобные связи носят более частный характер по сравнению с теми отношениями, которые отображены формальной логикой и другими системами общих правил познания. Частное может расходиться с общим, поэтому “натуральная логика” подчас не только отклоняется от формальной логики, но и противоречит ей. Однако в “натуральной логике” запечатлены не менее реальные связи между вещами, и, в результате, это противоречие отнюдь не обязательно оборачивается искажением истины.

Основанная на внутриличностном опыте “натуральная логика” проникает и в научное мышление, стоит за его гносеологическими ошибками, которые могут приводить не к искажению истины, а к ее открытию. Свидетельство тому - многочисленные научные открытия, совершенные под влиянием обыденных представлений, перенесенных в науку. В большинстве этих случаев научное мышление совершало гносеологические ошибки - абсолютизировало частные случаи, совершало неполную индукцию, игнорировало размеры выборки, принципы регрессии, однако это не мешало ему порождать достоверное знание. Таким образом, зависимость научного познания от внутриличностного опыта и способов его приобретения, хотя и отклоняет познание от той траектории, которая предписана формальной логикой и мифами о науке, не только не отклоняет его от истины, но, напротив, позволяет ее открывать.

Влияние этого опыта на научную деятельность дает о себе знать в сфере как научного мышления, так и профессионального восприятия ученых - когда они обращают свое мышление не на изучаемые объекты, а на саму научную деятельность, осмысливая и объясняя ее социальные обстоятельства. В данных условиях в профессиональном восприятии ученых проявляются все основные закономерности обыденного восприятия, основанного на внутриличностном опыте.

Одной из основных закономерностей обыденного восприятия является его "эго-защитный" характер. Люди обнаруживают явную склонность объяснять свои "хорошие" - успешные, этически приемлемые, социально одобряемые - действия "внутренними" факторами: своими способностями, убеждениями, нравственными качествами и т. д., а "плохие" - неудачные и социально неодобряемые - внеличностными факторами: случайностью, спецификой ситуации, внешним принуждением и т. п. (Zuckerman, 1976; и др.)

Осуществляя свою профессиональную деятельность, ученые тоже подвержены этой тенденции. Так, Дж. Гилберт и М. Малкей обнаружили, что объяснение учеными своих профессиональных ошибок заметно отличается от объяснения ими аналогичных ошибок, совершенных коллегами. Свои ошибки они описывают как не связанные с их личными качествами, а обусловленные особенностями изучаемых объектов и влиянием внешних обстоятельств, в то время как ошибки коллег объясняют их личностными особенностями (Гилберт, Малкей, 1987).

"Эго-защитный" характер восприятия ученых проявляется при объяснении ими не только своих ошибок - неудач, но и успехов. Среди них, конечно, попадаются и очень самокритичные люди. Так, по свидетельству В. Герлаха, О. Ган приписывал совершенное им открытие везению и случаю, в то время как другие физики - М. Планк и К. Штарк - объясняли его гениальностью, знанием дела, настойчивостью и другими подобными качествами самого О. Гана (Gerlach, 1984). Но чаще бывает наоборот. Свои профессиональные успехи люди науки объясняют наиболее “выгодным” для себя образом, что полностью соответствует одной из основных закономерностей обыденного восприятия. Например, психотерапевты и психологи-клиницисты свои профессиональные успехи - излечение пациентов - приписывают своей высокой квалификации, богатому опыту и т. п., а неудачи - терапевтические усилия, не увенчавшиеся излечением - внешним факторам, такими как тяжелый характер болезни, нежелание больного идти на контакт, различные случайные помехи (Martin & Curtis, 1981).

Любопытно, что соответствующая характеристика личности - локус контроля[17] - обнаруживает негативную связь с продуктивностью ученых. Наиболее продуктивные из них при объяснении своих успехов делают явный акцент на своих способностях и высокой мотивации, почти исключая влияние случайности и других людей. А их коллеги, не снискавшие особых лавров, отводят основную роль внешним факторам, по их мнению, помешавшим им добиться больших успехов (Eiduson, 1962).

Дж. Ауберт придает подобным "эго-защитным" тенденциям важное функциональное значение, подчеркивая, что в науке они играют такую же роль как и в других видах деятельности, характеризующихся высоким уровнем соревновательности: препятствует интерпретации неудач как проявления недостатка способностей и, соответственно, возникновению психологического кризиса на этой почве, создают предрасположенность к объяснению успехов высоким уровнем способностей, от чего зависть к наиболее талантливым становится слабее (см.: Аллахвердян и др., 1998). Во многом благодаря этим тенденциям трагическое происшествие между Моцартом и Сальери в науке маловероятно...

Помимо "эго-защитных" тенденций здесь проявляется и другая фундаментальная особенность обыденного восприятия - “асимметричное” восприятие человеком себя и других. Она имеет огромное значение в жизни общества, поскольку наш мир очень часто бывает разделен на субъектов поведения и наблюдателей, формирующих такие “пары” как врач - больной, судья - подсудимый, исследователь - испытуемый и т. д., и “псимметричное” видение одних и тех же действий может иметь серьезные последствия (Miller, 1975).

Впрочем, если два субъекта принадлежат к одной и той же профессиональной группе, например, к научному сообществу, они все равно по-разному воспринимают себя самих и друг друга. Так, 260 часов, уделенных И. Митроффом итервьюированию исследователей космоса, не оставили сомнений в том, что ученые обычно приписывают эмоциональность и субъективность своим коллегам, а не себе, считают их, но не себя, предвзятыми в результате приверженности определенной теории (Mitroff, 1974).

Таким образом, в своей профессиональной деятельности люди науки не только совершают ошибки, аналогичные ошибкам обыденного мышления, но и демонстрируют проявление основных закономерностей обыденного восприятия. Эти закономерности могут лежать в основе конфликтных ситуаций. Например, одна из главных традиций советской гуманитарной науки заключалась в том, что ее представители прибегали к цитатам, идеологическим штампам, агрессивным выпадам в адрес “буржуазной” науки, не несшим какой-либо смысловой нагрузки, однако выполнявшим идеологическую функцию, позволяя автору продемонстрировать, иногда сверх всякой меры,[18] свою политическую лояльность. Соответствующие фрагменты научных текстов воспринимались как своего рода "белый шум" и рассматривались как незначимые, необходимые при написании текста, но нуждающиеся в “вычитании” при его чтении. Однако зарубежные ученые и представители нового поколения отечественных исследователей далеко не всегда разделяют подобную “герменевтику” и в идеологически угодных утверждениях видят не неизбежную дань советской системе, а проявление личностных особенностей авторов - как правило, либо недостаток ума, либо беспринципность, либо и то, и другое. Различное восприятие текстов учеными, разделенными временем или государственными границами, порождает различие оценок, выливающееся во взаимонепонимание, взаимное отвержение и конфликты.

Разделенность во времени формирует различие перцептивных позиций и, соответственно, внутриличностного перцептивного опыта, характерным выражением которого является весьма распространенная формула восприятия "а мы в ваши годы", тенденциозное сравнение своего сильно приукрашенного прошлого с настоящим более молодого поколения. Эта формула свойственна не только отечественным пенсионерам. Исследование Б. Эйдюсон продемонстрировало, что американские ученые старшего поколения воспринимают себя в соответствии с морализованными стереотипами, соответствующими нормам науки - как всецело преданных ей, незаинтересованных и бескорыстных. Более же молодое поколение исследователей описывается ими как компания злостных нарушителей этих норм, что проявляется в высказываниях типа: "я чувствую, что нынешние студенты имеют менее сакрализованное отношение к знанию, чем студенты нашего времени", "они стремятся к хорошей жизни, а не к открытию истины" и т. п. (Eiduson, 1962, p. 174-175).[19]

Вообще расхождение двух перцептивных позиций - внешней и внутренней, различное восприятие себя (соответственно "своих") и другого ("чужих") имеет фундаментальное значение для науки. Оно встроено не только в социальную, но и в когнитивную структуру научной деятельности, влияет на отношение ученых не только друг к другу, но и на их видение изучаемых объектов. Иногда ученый оказывается в роли субъекта объясняемых явлений и событий - когда занимается самоанализом, осуществляет включенное наблюдение или изучает ту культуру, к которой сам принадлежит. Однако значительно чаще он исследует поведение других людей и события, участником которых не был. Его позиция - это, как правило, позиция стороннего наблюдателя. Наблюдатель же не так видит действия субъекта и все с ним происходящее, как сам субъект. В результате, исследователь человеческого поведения склонен вкладывать в него не тот смысл, который оно имеет для субъекта данного поведения.

В этой связи Г. Келли предостерегает профессиональных психологов, подчеркивая, что психолог, если он стремится понять, а не просто описать поведение, должен преодолеть позицию внешнего наблюдателя[20], проникнуть в собственные смыслы субъекта (Kelley, 1972). Данная исследовательская установка распространима на все науки, изучающие человека и общество. Например, антропологи, такие как Л. Леви-Стросс (Леви-Стросс, 1980) и М. Мид (Мид, 1988), подчеркивают, что исследователь всегда склонен подходить к изучаемым культурам с представлениями, которые характерны для его собственной среды, и поэтому вкладывать в другие культуры совершенно чуждые для них смыслы. М. Мид, например, пишет: “до моей поездки на Самоа я хорошо осознавала, что категории описания культуры, употребленные другими исследователями, были и не очень оригинальными, и не очень чистыми. Грамматики, созданные ими, несли на себе печать идей индоевропейских грамматик, а описания туземных вождей - европейское представление о ранге и статусе” (Мид, 1988, c. 12).

Для того, чтобы понять чужую культуру, необходимо проникнуть в ее внутренние смыслы, не приписывать жителю древнего Египта или австралийскому аборигену логику и потребности современного западного человека. Тем не менее многим исследователям общества свойственно, игнорируя разрыв во времени, рассматривать ушедшие эпохи по аналогии с современностью, наделять людей прошлого ценностями и установками, свойственными современному человеку. Это приводит к систематической ошибке в интерпретации прошлого, преодолеть которую можно только проникая во внутренние смыслы прошедших эпох.

Весьма характерным для науки является также совершение так называемой "основной ошибки" обыденного восприятия, заключающейся в том, что поступки других людей чрезмерно рационализируются, видятся как проявление осознанных намерений, идей и установок, в результате чего явно недооценивается влияние эмоций, внешних факторов и случайности (Kelley, 1971). Типичный пример - объяснение революций (причем как марксистами, так и их противниками) осознанными действиями масс, совершенными под влиянием определенных идей. Люди при этом предстают как строго рациональные существа, а стихийное, случайное, бессознательное и обусловленное эмоциями выносятся за скобки, то есть осуществляется чрезмерная рационализация и идеологизация человеческого поведения и результирующих его социальных процессов.

Дабы избежать подобных ошибок, ученый должен частично абстрагироваться от перцептивной позиции наблюдателя, заменив ее той перспективой, которая свойственна субъекту[21], осуществить то, что в этнографии называется "децентрацией" и весьма напоминает децентрацию ребенка как одну из стадий его психического развития (что поделаешь, и взрослым надо взрослеть). "Децентрироваться" никогда невозможно в полной мере, поскольку ученый, как и всякий человек, не способен выйти за пределы своей собственной культуры и своего времени, которые глубоко укоренены в нем, являются частью его самого. Кроме того, исследователь не должен полностью жертвовать позицией наблюдателя, ведь это означало бы растворение в изучаемой культуре и утрату собственно исследовательской позиции. От него требуется специфическое соединение позиций субъекта и наблюдателя, что предполагает понимание их исходного различия, способность своевременно занимать и преодолевать каждую из них.

Научное познание, таким образом, сохраняет в себе основные закономерности обыденного мышления и восприятия[22] - мышления и восприятия “человека с улицы”, опирается на них, хотя иногда и вынуждено их преодолевать. В аналитических целях, расчленив в общем-то единую реальность, можно различить два “вектора” воздействия обыденного познание на научное.

Первый “вектор” - когнитивный. Механизмы обыденного мышления трансформируются в механизмы научного познания, формируя его когнитивную структуру. Основные слагаемые обыденного мышления описываются так: 1) осмысление человеком новой информации на основе ранее усвоенных понятий, 2) ее организация в систему, соответствующую его общим представлениям о мире, 3) запечатление и сохранение информации в его памяти, 4) ее извлечение оттуда в связи с другим знанием, релевантным объясняемому явлению, 5) объяснение нового опыта на этой основе. В научном познании им соответствуют: 1) интерпретация наблюдаемого феномена на основе теоретических понятий, 2) его определение в терминах основных категорий данной науки, 3) включение выработанного определения в систему научного знания - его фиксация в “научной памяти”, 4) извлечение определения из “научной памяти” в связи с другим релевантным знанием, 5) интеграция различного знания, сопряженного с объясняемым явлением, 6) формулировка объяснения в форме научного вывода (Wyer & Srull, 1988).

Ни в обыденной жизни, ни в науке “факты не говорят сами за себя”, их интерпретация опосредствована когнитивными процедурами, общими для двух видов познания. Из этого проистекает сходство как феноменологии научного и обыденного объяснения, так и факторов, влияющих на их осуществление. Научные объяснения, также как и обыденные, зависимы от актуализации адекватных представлений в памяти субъекта. Научное познание в такой же мере обусловлено психологическими закономерностями восприятия, как и обыденное. Обыденное и научное познание в равной мере связывают себя принятым решением, которое определяет дальнейшие интерпретации и блокирует альтернативную информацию (Wyer & Srull, 1988).

Второй “вектор” воздействия обыденного познания на научное - социальный. Он опирается на то обстоятельство, что научное познание - это не только научное мышление, но и научная деятельность, предполагающая взаимодействие между учеными, что неизбежно привносит в него все те социально-психологические процессы, которые конституируют межличностное взаимодействие. Нераздельность познания и общения в процессе этой деятельности является одной из ее главных характеристик, что подчеркивается многими исследователями, которые пишут о том, что "научное общение - это не только предпосылка творческого акта, но и его составная часть" (Карцев, 1984, с. 50). В центре же этого общения, в соответствии с общей логикой организации социально-психологических процессов, находится социальное восприятие. Восприятие учеными друг друга и всего того, что сопутствует научному познанию, представляет собой такой же его неотъемлемый элемент, как проведение экспериментов или построение теорий. Восприятие же, в особенности социальное, - это не просто фотографическая фиксация признаков воспринимаемого объекта, а его осмысление в процессе обыденного объяснения. И поэтому интуитивное понимание мира рассматривается как "основные звено" человеческой психологии (DeCharms, Shea, 1976). Ученый - естественно, не исключение. Живя в мире людей и строя свои отношения с ними, он опирается на интуитивное понимание их действий, которое цементирует его внутриличностный мир.

Обыденное познание, таким образом, в его разнообразных формах является основой, во-первых, когнитивных процедур науки, во-вторых, осмысления ученым своего социального окружения, без чего взаимодействие с ним, а, следовательно, и научная деятельность невозможны. В обоих случаях многообразный внутриличностный опыт, специфический для данной личности и аккумулируемый ею в течение всей ее жизни, транслируется в научное познание, опосредуя как когнитивную, так и социальную основу построения научного знания.