Острая боль

В последние часы, которые ему еще оставалось провести на земле, явились к Ричарду, одна за другой, три женщины. Каждая из них сказала ему правду как умела.

Первою явилась Элоиза французская в серой одежде монахинь Фонтевро, с лицом, более мрачным, чем ее капюшон, с волосами, висевшими, как мокрая трава; но а ее впалых глазах горел таинственный огонь. Она сказала страже у дверей:

– Впустите меня: я – глас застарелого горя!

Перед ней раздвинулся занавес палатки. Она подошла, шаркая ногами, к постели, на которой было распростерто длинное тело. Король услышал шорох ее платья и повернулся в ее сторону своим изменившимся лицом, но тотчас же откинул голову назад, лицом к потемкам.

– Уберите ее прочь! – прошептал он.

Де Бар стоял между ним и женщиной.

Но Элоиза протянула руки вперед, как слепец.

– Я принесла душе оздоровление: я очищаю старые грехи. Отойдите же вы все! – сказала она. – Оставьте меня с ним одну, только с его духовником. То, что мне сказать необходимо, должно быть сказано, как оно было и содеяно, – тайно.

Ричард вздохнул.

– Пусть она останется. И Мило также! – промолвил он.

Остальные на цыпочках вышли вон. Элоиза подошла и преклонила колени у изголовья короля.

– Слушай же, Ричард! – сказала она. – Ведь твой последний час близок, как и мой. Дважды порывалась я тебе сказать, и дважды ты отверг мое признанье. Оба раза оно могло оказать тебе услугу, ну, так теперь я сослужу тебе службу. Слушай: ты не виновен в смерти своего отца, он не виновен в моем горе.

Король не поворачивал своей головы, но взглянул в сторону; Элоизе было видно сбоку, что глаз его блестит. Губы его зашевелились и снова слиплись. Тогда Мило поднес к ним губку с вином, и Ричард шепнул:

– Скажи мне, Элоиза: кто виноват перед тобой?

– Твой брат, Джон Мортен! Он негодяй! – промолвила она.

Вздох, как стенанье, вырвался у короля Ричарда, глубокий, трепетный, жалобный вздох:

– О, Элоиза, Элоиза! Кто из нас четверых не был негодяем?

Но Элоиза возразила:

– Что было, то прошло. Я тебе все сказала. Что будет, не могу тебе сказать: прошлое поглощает меня. А все‑таки я еще раз скажу, что брат твой Джон – негодяй, скрытая зараза, вор!

– Помоги ему Бог! Суди его Бог! – опять вздохнул Ричард, – Я не могу и не хочу брать на себя ни того, ки другого!

Он снова застонал, но так беспомощно и безнадежно, как человек до того измученный, разбитый, что аббат Мило стал громко бормотать дрожащими губами. Элоиза подняла свое поникшее лицо и била себя в грудь, восклицая:

– О, Ричард! Отчего Богу не было угодно, чтобы я досталась тебе неоскверненной? Я тебя спасла бы от этой горькой кончины! Суди сам, до чего я тебя тогда любила, если так горячо люблю теперь?

Не открывая глаз, Ричард промолвил;

– Никто не мог долго меня любить, потому что никто не мог вполне положиться на меня, как я сам не полагался на себя.

Затем он беспокойно обратился к аббату:

– Уведи ее. Мило, я устал.

Элоиза опустилась перед ним на колени и поцеловала его сухой лоб.

– Прости, король Ричард! – сказала она. – Ты более всего был королем, когда больше всего нес на себе оковы; ты более всего был милостив, когда больше всего нуждался в милости. Я свое дело сделала. Мне остается молиться и готовиться к концу.

Беззвучной поступью вышла она, как и пришла. И ни одна живая душа больше не видала ее.

Следующей явилась королева Беранжера, под вечер. Она держалась чинно, как в цепях, весьма торжественно преклоняясь пред лицом смерти. Вся белая, как слоновая кость, она была в черном платье, в руках у нее было большое Распятие. У дверей она остановилась на одно мгновенье, а с ней и граф Лейчестер, сопровождавший ее.

– Горе меня одолевает, Лейчестер! – проговорила она и обратилась к привратникам: – Он еще жив? Узнает он меня? Он не спит? Не требует ли он меня со слезами?

– Мадам! Король уснул.

– Ну, так пойду молиться за него, – промолвила королева и вошла в шатер.

Чинно преклонила она колени и обеими руками подняла Распятие в уровень с лицом. Затем жалобно заговорила с Ним, понизив свой истомленный голос и словно призывая Христа оглянуться на ее страдания:

– О, Христос, Христос! Оглянись на меня, на дочь царя земного, жестоко распятую, как Ты Сам! Этот умирающий – мой супруг и король, который от меня, как и от Тебя, Господи, отрекся. Он собирался совсем отстранить меня, а я все‑таки его люблю. Да, люблю его, Иисусе Христе, и я потрудилась ему на пользу вопреки моей чести, которую сама, как и он, ставила ни во что. Когда он был в заточении, я унижалась, чтобы только возвратить ему свободу. Когда он освободился, я все усилия употребляла для того, чтоб отстранить от него врагов, в то время как он сам отстранял меня. Я молилась за него, да и теперь молюсь, когда он, распростертый здесь, лежит, сраженный тайным ударом, и умирает, не заботясь даже спросить, жива ли я. О, Спаситель мира! Это ли еще не страданья?

Ее говор разбудил больного. Он открыл глаза и пристально посмотрел вокруг себя. Он знаком показал Мило, чтобы тот наклонился. Старик, отпыхиваясь, подошел к нему.

– Кто тут? – шепотом спросил он. – Не…

– Нет, нет, дорогой государь мой! Это – королева.

– Ах, она бедная, несчастная! – со вздохом проговорил он. – Поверни меня, Мило!

Аббат повиновался; но это вызвало струю крови из уст короля. Ее остановили и привели его в чувство с помощью водки.

Королева была страшно потрясена при виде его изможденного лица. Она, несомненно, любила его. Но ей нечего было сказать. Несколько времени их глаза смотрели друг в друга. Ее глаза были отуманены слезами; его глаза, страшно пытливые, страшно смышленые, лихорадочно сверкали. Он читал у нее в душе.

– Мадам! – сказал он ей так, что она едва могла расслышать. – Я поступил с вами дурно, но еще хуже – с другими. Я не могу умереть спокойно без вашего прощения. Но сам просить у вас прощенья не стану: ведь, живи я еще целые годы, я поступил бы снова так же точно.

Королева задрожала от слез обиды.

– О, Ричард! Ричард! – застонала она. – Как я страдаю! Ведь мое сердце принадлежит вам, оно всегда принадлежало вам. Но что я получила от вас? Ничего! О, Боже! Ровно ничего.

– Мадам! – произнес он. – В том моя вина, что я дал вам право кое на что. Это – моя первая и величайшая несправедливость. Отдавая вам это право, я поступил, как тать; отнимая его от вас, я снова совершал грабеж. Богу известно…

Он сомкнул глаза и больше их не открывал. Королева еще и еще взывала настойчиво:

– О, Ричард! Ричард!

Но король не отозвался: он, по‑видимому, погрузился в глубокий сон.

Королева дрожала, тяжело дышала, молилась, склоняясь перед своим распятым Христом. Так прошла ночь.

Последней пришла Жанна в своей белой одежде. Она явилась на заре, и румянец зари пылал у нее на щеках. Она спешила легкой поступью по росистой траве; губы ее были раскрыты, волосы распущены.

Она вошла, до того возбужденная горем, что никакие привратники,.никакие королевы, ни даже сонмы королев не могли бы ее остановить. Ростом она была велика, как любой из присутствующих мужчин. Она прошла мимо часовых у входа, ни о чем не спрося, не проронив ни слова, и легкой, решительной походкой приблизилась к смертному одру. Там она остановилась, вся сияя и ширясь от внутреннего возбуждения: не оглядываясь на прошлое, на протекшую жизнь, она видела перед собой только славу смерти.

Королева знала, что Жанна здесь, но продолжала читать свои молитвы или, по крайней мере, делала вид, что читает.

Вдруг, неожиданно, Жанна опустилась на колени и, вытянув руки, обвила ими Ричарда и поцеловала его в щеку, потом подняла глаза и отчаянным, но победоносным взглядом смотрела на всех, уверенная, что никто не посмеет оспаривать ее права.

Никто и не думал об этом. Беранжера продолжала молиться. Жанна задыхалась от волнения.

Наконец, у нее вырвались резкие слова:

– Неужели ты, Беранжера, можешь оспаривать мое право целовать мертвеца, любить его и с восторгом говорить о нем? Как ты думаешь, которая из нас, трех женщин, может отдать наилучший отчет об этом любимом человеке, – ты, Элоиза или я? Элоиза явилась и заговорила о старых грехах. Явилась ты и начала плакаться о потах. Что же мне остается делать здесь, раз я пришла? Уж не говорить ли о грехах будущих? А ты, мой дорогой рыцарь! – воскликнула она, прикасаясь рукой к его голове. – Увы! Здесь неуместно говорить о твоих великих прегрешениях; но, мне кажется, ты оставишь людям и искорку огня…

Туг Жанна взглянула на Беранжеру, и складка старого горделивого недовольства подернула ей губы, а ее зеленые глаза сверкнули. Беранжера ни слова не сказала.

– Видишь ли, Беранжера, – продолжала Жанна. – Я говорю, как мать его сына, Фулька Анжуйского. Пусть мой сын Фульк лучше грешит, как грешили его предки, как грешил его отец, чем чахнуть, ища спасения в монастыре и посрамлять человека в нашем Спасителе за его выбор! Пусть лучше течет в нем дурная, но великая кровь, чем такая жидкая, как у тебя! Чего же тут бояться, девушка? Уж не меча ли? Вот уж восемь лет, как в мое сердце вонзен острый нож, но я не подаю ни звука. Пусть же и сын пронзит то сердце, которое пронзил отец! Я не из тех влюбленных, которые говорят своему возлюбленному: «Погладь меня по сердцу, милый!» Я из тех, которые говорят: «Если тебе угодно, мой король, пронзи мне сердце, дай пролить за тебя кровь мою!» Да, я проливала за него кровь и спять пролью, сладчайший мой Господь Иисус!

Жанна тиxo склонилась над изголовьем короля и поцеловала его в голову, прибавив:

– Аминь! Пусть бедняги проливают кровь, если требует се король.

Королева продолжала молиться. Король открыл глаза, не проявив ни трепета, ни испуга, и улыбнулся, взглянув на Жанну, склонившуюся над ним.

– Хорошо, дитя мое! Хорошо, что ты поспела! – молвил он. – А что мальчик?

– Он здесь, Ричард,

– Приведи его ко мне, – проговорил король. Де Бар, тихо ступая, вышел к мусульманам, стоявшим у дверей, и вернулся, ведя за руку Фулька – стройного высокого белокурого мальчика с открытым лицом, с отцовским изящным очертанием рта и смелыми серыми глазами. Жанна обернулась, чтобы подвести его.

– Дитя мое! Вот отец твой!

– Я знаю, матушка, – проговорил ребенок и опустился на колени у кровати.

Король Ричард положил ему на голову свою руку.

– Жесткая щетинка, Фульк! – заметил он. – Совсем отцовская! Но пошли тебе Боже иметь лунную под ней подкладку, чем моя. Пусть Бог сделает тебя мужчиной!

– Но никогда не сделает Он меня великим королем, – сказал Фульк.

– Быть может. Он сделает тебя чем‑нибудь лучшим, – заметил отец.

– Не думаю, – ответил мальчик. – Ты – величайший из царей земных. Так говорит Старец из Муссы.

– Поцелуй меня, Фульк! – вымолвил король. Мальчик поспешно поднял свое личико к его лицу и горячо поцеловал отца прямо в губы.

– Как влюбленный! – засмеялся король, а Жанна объяснила:

– Он всегда целует прямо в губы.

Ричард вдруг почувствовал сильную усталость и глухо вздохнул. Фульк оглянулся вокруг и, смущенный торжественностью обстановки, взял мать за руку. Она передала его де Бару, и тот увел ребенка прочь.

Король показал знаком Жанне, чтоб она к нему нагнулась. Она склонилась низко, но и то едва могла расслышать его. Все видели, что конец близок.

– Я должен отойти с миром, душа моя, если это возможно, – прошептал Ричард. – Скажи, что с тобой будет, когда я умру?

Жанна погладила его по щеке.

– Я вернусь к супругу моему и к детям, дорогой мой! Я оставила их там трех: все мальчики.

– И что ж, они добры к тебе? Ты счастлива?

– Я живу в мире со своей совестью; я – жена мудрого старца; я люблю детей своих; я вспоминаю про тебя, мой Ричард! Этого с меня довольно.

– Еще есть кое‑что такое, что ты могла бы мне отдать, моя Жанна!

Жалобная улыбка подернула ее губы.

– Ну что же у меня «еще» осталось, чтобы подарить тебе? – спросила она. Ричард на ухо шепнул ей:

– Нашего сына, Фулька.

– Ax!.. – вырвалось у Жанны.

Королева пристально смотрела на нее сквозь пальцы.

– О, Жанна, Жанна! – говорил Ричард, обливаясь потом от усилий, которых стоило ему каждое слово. – Вся наша совместная жизнь прошла в том, что ты мне отдавала все, а я растрачивал твои дары; ты жила скрягой, чтобы я мог разыгрывать роль расточителя. Так еще, в последний раз, прошу тебя: не откажи! Согласна ты остаться здесь с нашим сыном?

Жанна была не в силах проронить ни слова. Она качнула головой и повернула к нему свои глаза, полные слез. Слезы катились теперь неудержимо, и не у нее одной. Голова Ричарда откинулась назад, и с минуту все думали, что он уж скончался. Но нет! Он опять открыл глаза, зашевелил губами, Все напрягли слух, чтобы его расслышать…

– Губку, губку! – зашептал он и прибавил: – Приведите мне Сен‑Поля.

Холодные лучи рассвета начали пробиваться в щели шатра. Молодого графа Сен‑Поля ввел к королю де Бар; он был в цепях. Стоя теперь за изголовьем короля, Жанна приподняла его на руках своих.

– Разбейте его кандалы! – проговорил король. Сен‑Поль очутился на свободе.

– Евстахий! – обратился к нему умирающий. – Мы с тобой обменялись крупными словами; не раз померялись и силой. Мои узы падут прежде, чем заря займется, а твои уж пали. Отвечай мне: Герден умер?

Сен‑Поль упал на колени.

– О, государь мой! Он умер на месте, где пал. Но Богу известно, что к этому злодейству он не приложил руки своей, как и я тоже.

– Если это известно мне, я полагаю, известно и Богу, – вымолвил король со слабой улыбкой. – Но выслушай, Евстахий: я должен еще сказать тебе слово. Много я нанес обид твоему имени. Брату твоему – за то, что он порочил высокопоставленную даму и мой королевский дом; сестре твоей, присутствующей здесь, – тем, что недостаточно ее любил и слишком любил себя… Евстахий! Ты должен поцеловать ее, прежде чем я сойду в вечность.

Сен‑Поль поднялся и подошел к ней: брат и сестра поцеловались, склонясь над головой короля.

Тогда Ричард снова заговорил:

– Теперь я вам скажу, что я неповинен в смерти вашего кузена Монферрата.

– О, государь!.. О, государь! – воскликнул Сен‑Поль.

Жанна остановила его взглядом и сказала:

– Я повинна в его смерти! Он добивался смерти короля, а я его самого добила, поставив условием моего брака его смерть. Он заслужил ее.

– Да, сестра, он заслужил, но и я точно так же! О, государь! – вскричал он, обливаясь слезами. – Возьми жизнь мою по праву, но сперва прости меня!

– Что мне прощать тебе, брат мой? – молвил Ричард. – Поцелуй меня! Мы с тобой были добрыми друзьями в старину.

Сен‑Поль поцеловал его, все рыдая. Король привстал,

– Вот чего я требую теперь от вас обоих, Сен‑Поль и де Бар! – обратился он к ним. – Защищайте оба сына моего, Фулька! У Мило бумаги на его владения в Клюньи. Воспитайте в нем доброго и доблестного рыцаря. Да научите его вспоминать о своем отце с большей нежностью, нежели этот отец вспоминал о своем. Вы это сделаете, да? Скорей же, скорей!

Но тут вмешалась королева с громким криком:

– О, государь, государь! А для меня разве уж больше не осталось ничего? Мадам! – обернулась она к Жанне и обняла ее колени. – Сжальтесь надо мной! Дайте и мне хоть какое‑нибудь, хоть самое маленькое дело! О, Христос Спаситель! – восклицала она и раскачивалась из стороны в сторону. – Неужели я так‑таки ничего не ыогу сделать для моего короля?

Жанна наклонялась и подняла Беранжеру:

– Мадам! Берегите моего малютку Фулька, когда подле него не будет ни отца, ни матери! Королева плакала горькими слезами:

– Никогда, никогда не оставлю я его, если вы доверяете его мне, – начала она. Ричард протянул руку и сказал:

– Да будет так! Государи мои, послужите королеве и мне в этом деле!

Двое вельмож низко нагнули головы. Королева принялась опять, рыдая, читать свои молитвы.

Свет в очах короля почти погас; он, конечно, ничего уж больше ими не видал. Окружающие догадались, что его губы силятся шептать:

– Губку, скорей!

Жанна принесла ее и отерла ему рот; но слезы мешали ей смотреть. Король Ричард встрепенулся, откинул голову с ее руки и прошептал с глубоким вздохом:

– Христос! Умираю!

Кровь хлынула потоком. У всех окружающих замерло сердце. Кровь вытерли, но Жанна заметила, что вместе с этой горячей кровью отлетел и его дух. Высоко подняв голову, она дала всем прочесть в ее глазах истину. Она прильнула своими устами к его устам и не отрывалась от них до тех пор, покуда не почувствовала, что он похолодел в ее теплых объятиях. Огонь погас.

Его погребли в обители Фонтевро в ногах у отца, как он сам приказал.

На погребении присутствовал король Джон английский вместе с пэрами Англии, Нормандии и Анжу. Была там и королева, но не было ни Элоизы (разве что за решеткой), ни короля Филиппа, потому что он питал к королю Джону еще большую ненависть, чем к Ричарду. Не было там ни Жанны, ни Фулька Анжуйского, ни его воспитателей: они были заняты другим делом.

Не весь Ричард был похоронен здесь, где и теперь большая статуя указывает место великого праха. Сердце его Жанна увезла с собой в ящичке в Руан, куда за ней последовали ее сын, Фульк. Анжуйский, де Бар, ее брат Сен‑Поль, Гастон Беарнец и аббат Мило. Там они положили его в церкви посреди гробниц герцогов нормандских. Это сердце заслуживало такого почета: оно было такое же сильное, как те покойники, да еще издавало сладкие звуки, когда искусная рука перебирала струны. Затем Жанна поцеловала Фулька и оставила его на попечении королевы, его дяди и Гильома де Бара, а сама отправилась на свой корабль.

В своем белом дворце в зеленеющей долине Ливана Старец из Муссы обнял свою супругу.

– Луна души моей! Сад мой! Сокровищница моя! – называл он ее, осыпая поцелуями.

– Король почил в мире, господин мой, – сказала она. – И это вносит мир в мою душу.

– Дети твои будут звать тебя благословением своим, как и я зову тебя, милочка.

– А прорицание прокаженного ведь не сбылось, господин мой! – сказала Жанна.

– О, эти дела в руках Верховного Владыки! – отвечал Старец из Муссы. – Своим перстом Он указывает путь, предначертанный нам.

Жанна пошла к своим детям и занялась различными делами, возлагаемыми на нее ее званием.

ЭПИЛОГ