Как Герден смотрел, а Ричард закрывал себе лицо

Так как султан не сдержал своего слова, то король Ричард поклялся тем более сдержать свое. И вот он казнил все две тысячи своих заложников за исключением шейха Моффадина, которого маркиз успел освободить. Все поставили ему это в укор, да и я сделал бы то же, если б меня касалось. Ричард не спрашивал ни у кого советов и не допускал, чтоб его действия разбирали; в ту пору он был полноправным главой всех войск под Акрой. Если уж говорить что‑нибудь об этих кровавых делах, так я скажу только одно: он знал прекрасно, где кроется для него настоящая опасность. Он имел основание страшиться не столько врагов, сколько друзей, а на них его жестокость произвела мгповенное и, пожалуй, своевременное действие.

Граф Фландрский умер от заразы в стане. Король Филипп тоже был сражен этой вкрадчивой болезнью и ничто уж не могло удержать его от возвращения на Францию. В Акре стоял шум: происходили свидания королей, принцев и шпионов; гонцы носились всюду, опережая друг друга. Теперь предметом обсуждений был вопрос: кому уезжать, кому – оставаться? Филипп намеревался ехать, тем более, что получил письмо от своего приятеля, принца Джона Английского. Тот извещал, что необходимо занять Фландрию, а Фландрия, соседка Англии, была еще ближе к Нормандии. Маркиз тоже собирался ехать в Сидон, направляясь в Ливан – там ему предстояло много дела и для себя и насчет Ричарда, как вы сейчас услышите. Но эрцгерцог предпочел остаться в Акре, то же другие.

Король Ричард выслушивал все эти поспешные обсуждения, пожимая плечами; он только прилагал руку к решениям, когда они, наконец, постановлялись. Он объявил, что если французы не оставят ему заложников во исполнение договоров, то он знает, что ему останется делать.

– А что же именно, король английский? – спросил Филипп.

– То, что мне подобает, – был его краткий ответ в присутствии всех вельмож при полной зале.

Все посмотрели вопросительно друг на друга и на горячего короля, который уже своим великодушием сбивал всех с толку. Что им оставалось делать, как не исполнить его требование?

Они оставили заложников: Бургундца, Бовэсца да Генриха Шампанского – одного друга, одного врага и одного дурака. Как видите, было основание поднять меч на этих негодных турок! Ричард городил огород, а им, беднягам, приходилось поливать его своей кровью

Итак, король Филипп уехал домой; маркиз отправился в Ливан через Сидон; а Ричард, отлично знавший, что и здесь и там, на родине, они желают ему зла, обратил свои взоры к Иерусалиму.

Когда пришло время налаживать поход, Ричардом овладело нервное беспокойство за тех, кого ему приходилось оставить в Акре. Он мог быть хорошим или дурным человеком, мужем, любовником, но несомненно, что это был страстно любящий отец. Каждый изгиб, каждый вопль его необузданного сердца служил доказательством. Сердце человеческое – радушная гостиница, что распахивает настежь двери и раздается широко для всех приходящих; но общество в ней бывает разное.

Сердце Ричарда вмещало лишь троих – Христа с Его утраченным крестом, Жанну с ее поруганной честью да маленького Фулька на ее груди.

Самый безмолвный, но зато и самый красноречивый из всех этих гостей был Христос. С того знаменательного дня в Фонтевро Ричард больше не видал, чтобы Он кивал ему головой; но изо дня в день он думал о Нем и считал своим долгом быть Его слугой. Вот на какие хитрости пускался этот великий душой человек! Но было еще два гостя, – крошка Фульк, который требовал для себя всего, и кроткая Жанна, которая не требовала ничего. А за стеной душевной обители стояла Беранжера, которая то сжимала, то разжимала свои ручки. Чтобы служить Христу, Ричард сочетался браком с королевой; чтобы служить королеве, он отстранил от себя Жанну; чтобы почитать Жанну, которая принесла ему в жертву свою честь, он отрекся от королевы. Наконец, теперь он молил Христа, чтобы Он спас его Фулька, его первого и единственного сына.

– О, мой Спаситель Христос! – взывал он в свою последнюю ночь в Акре. – Пусть все это закончится служением Тебе! Но если, Господи, мне удастся вернуть почтение Тебе, пусть честь этого почиет на мне и на моем сыне. Не думаю, чтоб это было слишком большое требование с моей стороны. Но вот еще о чем хочу Тебя просить прежде, чем уеду. Сохрани сокровища мои, которые я оставляю здесь в залог, ведь я отлично знаю, мне уж больше не владеть ими…

Он поцеловал мать и дитя, утешая их, и вышел, не решаясь даже оглянуться на дом.

Ричард укрепил Акру как умел, то есть очень хорошо. Он поправил гавань, оставил в ней свои корабли, устроил сторожевые посты между Акрой и Бейрутом, между Бейрутом и Кипром. На Кипр он послал Гюя Люзиньяна быть его наместником или хоть императором, если ему вздумается. Чтобы утешить Жанну, он оставил при ней аббата Мило, а управление городом и гарнизоном вручил виконту де Безьеру. Поисповедовавшись, подкрепившись Святыми Тайнами, он провел последнюю ночь в Акре, с 20‑го на 21‑ое августа. Наутро, как только забрезжил свет, он повел свою рать на Иерусалим.

Ближайшей целью похода была Яффа, к которой шла дорога между горным хребтом и берегом моря, поблизости от того и другого. Обозов было немного или, вернее, почти ничего, а дорогой нельзя было надеяться найти пропитание: Саладин постарался все уничтожить. Правда, суда не отставали от рати: на них везли подкрепления и припасы. Но все‑таки, в общем, дело представляло не очень‑то приятный вид. Ричард знал отлично, что не особенно высокий хребет Евфраимов, покрытый густыми дубовыми лесами, представлял собой прекрасное прикрытие: сарацины могли там двигаться за ним по пятам и когда угодно нападать на христиан с чела, с тыла, с левого боку. Для Ричарда и его рати то был томительный путь опасностей, тревог – и никакой славы!

Шесть недель Ричард выдерживал, во главе своей рати, непрерывную битву, где все силы неба и земли, все могущество Магомета, все враги в его собственных рядах – все дружно нападали на него. Ричард один встречал беды с бледным лицом, с твердым взглядом, с крепко сжатыми зубами. Как ни вызывали его чужие и свои враги, он решил, что ни сам не будет нападать, ни своих друзей не допустит до этого, покуда неприятель не будет всецело у него в руках. Восхищайтесь им вы все, знающие, что такое долготерпение, и как трудно достигнуть его.

Не успели христиане перейти через ручей Белус, как на них посыпались всяческие затруднения. Дорога шла по кремнистому пустынному берегу, по соленой траве, меж бурых, косматых кустарников. За милю влево от дороги начинались утесы, отроги горного хребта; кусты превращались в чахлые деревья. Утесы поднимались все выше и выше, а вместе с ними подымались и деревья. Наконец, вздымался целый лес – сначала редкий, а дальше все чаще и темнее. Совсем вдали в темную лазурь небосклона уходили зубчатые края горного хребта, серые, ободранные, расщепленные. По самому краю этих возвышенностей неслись всадники на конях, невероятно твердых на ногах. Они ревели, как дикие, играли своими копьями и бросались в глаза своим белым нарядом, своими смуглыми лицами и хриплыми голосами. Они налетали кучками человек в пятьдесят или целыми тучами проносились мимо, как вихрь, и исчезали вдали. И при каждом таком набеге, полном страшного гиканья, не один христианский воин тщетно призывал себе на помощь Спасителя.

Время от времени попадались на дороге мамелюки в броне; они стояли плотными дружинами под прикрытием своих лучников и словно вызывали на бой. Иногда христиане развертывали свои ряды для натиска (так они делали сначала), или какой‑нибудь рыцарский отряд, более предприимчивый, зарывался вперед галопом и, разгорячившись, бросался на врага с криками «Вперед!» или «Выручай Акру!». Но тут из лесу с гиканьем появлялась черная конница, она огибала наших и отрезала ту или другую дружину. Так бывало днем, да и ночью было не больше мира под блестящими звездами. Вечно – отчаянная топотня, вспыхивающие там и сям лагерные огни, фырканье и храп в потемках, всадники‑привидения, внезапно возникающие и исчезающие в полумгле, а среди перемежающегося затишья – злобное вытье встревоженных хищных зверей!

За днями, полными суматохи, следовали порожние дни, когда воинство оставалось в одиночестве между пустыней и солнцем. Зато тут людьми овладевали голод и жажда; их жалили змеи; кусачие мухи сводили их с ума; песок жег им ноги сквозь железо и кожу. От всего этого войска теряли больше людей, чем от сарацинских засад, и еще больше теряли они дух. Тогда было раздолье для личных ссор: эта сушь питала ненависть. И вот, на бездейственных ночных караулах, под ослепительным солнцем полудня, под беловатыми и под желто‑лазоревыми небесами, де Бар припоминал свою пощечину, де Герден – свою похищенную жену, Сен‑Поль – своего убитого брата, а герцог Бургундский – свои сорок фунтов.

Надо признаться, что Ричард простирал свою власть, может быть, уж чересчур далеко. Его целью было поскорей достигнуть Яффы, а оттуда направиться внутрь страны по холмам прямо в Святой Град. Было бы безрассудно бросаться на неприятеля, который охватывал лесистые высоты. Но время шло. Ричард терял своих людей и слышал ропот тех, которые были свидетелями их кончины. И он понял, что было бы хорошо, если б удалось вызвать Саладина на открытый бой в удобном месте. Но это было трудно: Ричард знал, что войска сарацинов, хотя и следуют за ним по пятам лесами, но стараются не попадаться ему на глаза. Никого, кроме легкой конницы, не видно было поблизости: сарацины старались жалить неприятеля, как осы, и тотчас же убегать, не ввязываясь в битву.

Наконец, в болотах Арсуфа, где Мертвая Река тянется по широкой болотистой равнине и, сама обращаясь в болото, спускается к морскому берегу, Ричард заметил, что может попробовать и воспользоваться случаем.

Гастон Беарнец весьма ловко обманул Саладина и заманил его в открытое поле. Между тем как христиане продолжали свой мучительный поход, Саладин ударил на их задние отряды, которые добрых шесть часов (а, может, и больше) выдерживали натиск неприятеля, не нападая сами, между тем как середка и чело рати поджидали их. То был один из самых тяжелых дней железной власти Ричарда. Де Шаррон, начальник задних отрядов, посылал к нему гонца за гонцом с мольбой:

– Христом‑Богом прошу тебя, государь: дозволь нам ударить по врагу! Мы не можем дольше терпеть.

– Пусть они нападут еще раз! – отвечал Ричард. Сен‑Поль, считавший, что это – счастливый случай в его жизни, открыто восстал языком.

– Бараны мы, что ли? – говорил он французам вместе с герцогом Бургундским. – Разве король – погонщик стада? Где французское рыцарство?

Даже друзья Ричарда стали тревожиться. Граф Шампанский мотал головой и бранился себе под нос. Гастон Беарнский, бледный, угрюмый, покусывал свою бородку. Еще два бешеных набега задний отряд выдержал стойко, но при третьем он раскололся, хоть и отбил турок.

Как ястреб, следил Ричард за ходом дела; он понял, что пришла его пора. Он послал сказать герцогу Бургундскому, Сен‑Полю и де Шаррону:

– Задержите неприятеля еще разочек – и ударьте, как только шесть раз протрубит моя труба!

Герцог Бургундский, настоящая дубина, был готов повиноваться. Но вокруг него вертелись Сен‑Поль и его друзья. Они все уши ему прожужжали:

– Ваша светлость! Это невозможно! Мы не можем дольше удержать своих людей. Вперед! Вперед!

Саладин как раз вел один из самых грозных своих натисков.

– Господь послал слепоту на этих французских ослов! – воскликнул Ричард. – Они вышли вперед.

В самом деле, от левого центра отделились лучники‑христиане, а рыцари за ними следом уж неслись на неприятеля. От всей души Ричард послал им свои проклятия.

– Трубите в трубы! – вскричал он. – Делать нечего, приходится идти!

Трубы затрубили. Войска ринулись вперед – сначала англичане, потом нормандцы, пуатуйцы, анжуйцы, пизанцы, наконец, черные генуэзцы. Но левое крыло двинулось раньше, и успех отряда Ричарда сделался сомнительным. Люди стали на колени, приложив тетивы к самому уху. Небо затмилось тучей стрел. Как взбаламученное море, заколебался прилив людской волны; зеленое знамя султана потонуло в нем, словно прибрежный камыш. Град стрел, как смертоносная струя, вторично ошеломил врага. Голос Ричарда раздался резко:

– Рыцари, вперед! Анжу, выручай!

Тотчас же молодой рыцарь‑пуатуец, согнувшись в седле, полетел вдоль линии к Генриху Шампанскому, который начальствовал середкой рати. Лучники отшатнулись назад и присели на корточки. Ричард со своей конницей, на правом крыле, понеслись вперед, а за ними один, другой отряд – все по порядку. Наконец полная дружина героев птицей помчалась в галоп по болоту. Она окружила, сжала в своих широких объятиях орды сарацинов. Бешеный крик одного из эмиров у штандарта предупредил об опасности. Стража телохранителей, окружавшая султана, подгоняла его. Саладин отдал наскоро какое‑то приказание и ускакал. Ричард заметил это. Он закричал с безумной горечью:

– Клянусь Богом, он от нас не уйдет! О, грязная свинья, Бургундец!

Поскорей отправил он гонца к герцогу, но уже было поздно. Саладин исчез в лесу, а с ним и его отряд телохранителей – самый цвет его государства.

Мамелюки также ударились в бегство. Справа, слева, со всех сторон обезумевшие всадники – чернокожие, с высокими султанами, нубийцы в желтых плащах, тюрк‑мены в пестрых шкурах поверх панцирей, уроженцы Сирии, рыцарство Египта – попирали друг друга ногами. Но стальным кольцом охватывали и удерживали чуть не всех их кони рыцарей, привязанные один к другому. Заскакавшие далеко левее храмовники и госпиталиты загоняли всех отставших в эту стальную цепь. И началась в этом железном обруче молчаливая, бездыханная, сложная борьба! Здесь‑то был убит добрый рыцарь Жан д'Авен; де Бар свалился в гущу темнокожих и неизбежно сгинул бы, если б сам король Ричард не вырвал его оттуда, работая своей секирой.

– Прости, прости меня, царь мира! – рыдая, бормотал де Бар, целуя колени своего врага.

– Все мы здесь цари! – возразил Ричард. – Возьми мой меч и чекань монету.

И снова ринулся он в самую сечу, а де Бар – за ним по пятам. Таково было начало прочной дружбы между ними. С того дня де Бар больше не слушал наущений Сен‑Поля.

Но измена не дремала, она была разлита всюду. Как только началась общая свалка, Ричард на минуту придержал коня, чтоб дать ему вздохнуть и чтобы самому наблюдать за ходом сражения. Он остановился отдельно от своих друзей и смотрел, как мимо летели войска. Вдруг непостижимо, словно внезапный вихрь в прилив, сразу изменяющий погоду, поднялась какая‑то суматоха, гомон, топот людей, дерущихся насмерть. С шумом отбиваясь, бежали турки, а христиане – за ними по пятам. Под боком Ричарда сверкнул меч. Он расслышал; «Смерть анжуйскому бесу!» И в самую середину его щита угодил меч Гердена. Но в тот же миг какой‑то рыцарь с разбега накинулся на нападающего и выбил его из седла, но сам покачнулся, теряя силы, когда надо было нанести удар.

Это подоспел де Бар, спеша уплатить свой долг. Король горько улыбнулся на спасительную измену одного своего врага другому и на ошеломленность Гердена.

– Жиль, Жиль! – проговорил он. – Постарайся, чтобы я был один‑одинешенек на свете, когда вздумаешь опять разить меня в спину! А пока вставай, нормандец, и бей убегающих врагов. Я обожду тебя.

Герден откланялся, избегая смотреть в лицо своему господину, и полетел навстречу туркам. Подле короля остался де Бар, тяжело дыша.

– Но вернется ли он, государь? – спросил французский рыцарь.

– Он не из таких, – возразил Ричард. – Ему стыдно самого себя. Он – честный человек, а я его обидел. Но выслушай, де Бар: если б я не обидел его, мне пришлось бы нанести оскорбление самой святой, самой невинной душе на свете. Ну и пускай! Мы еще столкнемся с Герденом, он может еще добраться до меня, если не устанет гоняться.

До сих пор он говорил как бы про себя, но теперь его соколиный взор был устремлен на де Бара.

– Ну, скажи же мне, – спросил он. – Кто дал приказ заднему отряду ударить по врагу вопреки моим приказаниям?

– Государь! Это – герцог Бургундский.

– Ты не понял меня, – продолжал Ричард. – Приказ‑то вышел из горла Бургундца, но кто его вбил в эту тупую голову?

Де Бар смутился.

– О, государь! Увольте меня от ответа. Король Ричард посмотрел на него и сказал:

– Довольно, де Бар! Теперь я знаю, кто это такой. Что ж! Благодаря ему, я проиграл свою игру, но зато сомневаюсь, чтобы он выиграл свою.

И он поехал прочь, приказав де Бару трубить отбой.

«В тот день (пишет аббат Мило понаслышке) мы копали сорок пять курганов над убитыми нехристями; но король, мой повелитель, не чувствовал в этом никакого удовольствия, сколько мне кажется, по той причине, что он надеялся положить себе в мешок голову Саладина. Но мы расчистили себе путь к городу Яффе».

Так и было, но Яффа обратилась в груду камней. Тут состоялось большое заседание. Ричард изложил свои виды. По его мнению, надо было выбирать одно из двух – или исправить Яффу и разом двинуться на Иерусалим, чтобы там добраться до Саладина и сцапать его, или же идти дальше по берегу в Аскалон и снять осаду с этого города.

– Государи мои! – сказал Ричард. – Я стою за Аскалон. Это – ключ к Египту. Пока султан держит нас в тисках в Аскалоне, он может приводить своих вьючных мулов; если же мы освободим этот город, после пальбы, которую зададим ему, мы можем распоряжаться в Иерусалиме по своему усмотрению. Что ты на это скажешь, герцог Бургундский?

При естественном порядке вещей, герцог ничего бы не сказал, но его набил по горло своими внушениями Сен‑Поль. Ричард стоит за Аскалон, этот ключ к Египту, поэтому он, герцог, брякнул:

– А я считаю Иерусалим ключом к целому миру. На это Ричард возразил только одно:

– Ключ имеет цену только в том случае, если им можно отпереть дверь.

Все французы стояли за своего предводителя, кроме де Бара. Вместе с присными короля, он тянул в его сторону. Но герцог Бургундский двинуться не хотел, сидел, как тумба. Он сам не хотел идти на Аскалон, и ни один из его воинов не пойдет! Ричард проклял всех французов, но уступил. Правду сказать, он побоялся оставить Сен‑Поля позади себя.

Стены и башни Яффы были починены, и в городе оставлен гарнизон. Затем, поздней осенью (правду сказать, слишком поздно), они двинулись внутрь страны по волнообразной травянистой равнине по направлению к Бланшгарду, белому замку на зеленом холме. Подвигаясь медленно и осторожно, христиане направились в Рамле, а оттуда – в Бетнобль, который лежал на расстоянии двух дней пути от Иерусалима. В ту пору, в октябре, стояла мягкая, теплая погода. Под влиянием святых мест и мирной тишины прелестной страны, Ричард был в восторженном настроении. День и ночь он только о том и думал, что он уже па пороге той земли, которая сохраняла стопы Божественного Искупителя. Правда, король был против того, что делалось: он сам предпочел бы подойти к Иерусалиму со стороны Аскалона. Теперь совершалось безумие, но безумие славное, за которое можно охотно пожертвовать своей жизнью. И он, Ричард, был готов умереть, хоть и надеялся, и даже был уверен, что не умрет. Уже раз ужаленный, Саладин теперь оробеет: его здорово поколотили под Арзуфом.

Вдруг является к Ричарду в шатер епископ Бовэ вместе с герцогом Бургундским (Сен‑Поль остался позади). Они держат речь, доказывая, что зима на носу и что было бы благоразумно отступить к Яффе или даже спуститься до самого Аскалона, ведь Аскалон, кажется, нуждается в поддержке. Сердце замерло у Ричарда при такой измене, он воспылал яростью.

– Клянусь Небом! – закричал он. – Что мы такое – зайцы или собаки? Неужели же вы думаете… Вдруг он удержался от бурного порыва и прибавил:

– А скажите‑ка, пожалуйста, какое участие принимает всемогущий Бог в этой вашей игре?

Бургундец тупо взглянул на епископа из Бовэ, тот поспешил заметить:

– Государь! Аскалон осажден.

– Ах ты, старый дурак! – воскликнул Ричард. – Так‑то ты знаешь султана? Как можешь ты равнять его с герцогом? Ведь вы отлично сами знаете, что Аскалон уже три недели в осаде.

Герцог все смотрел на епископа. Опять вынужденный сказать что‑нибудь, тот начал:

– Государь! Ваши слова оскорбительны, а я говорил радушно. Граф де Сен‑Поль…

– А! – воскликнул Ричард. – Граф де Сен‑Поль? Теперь я начинаю понимать вас. Прошу позвать сюда вашего графа де Сен‑Поля!

За графом тотчас послали. Он явился с мрачной улыбкой на лице, с почтительным выражением, но настороже. Король Ричард возвысил свой голос, но не руку: рука немного дрожала.

– Сен‑Поль! – начал он. – Герцог Бургундский отсылает меня к епископу, а епископ – к вам. Таков, по‑видимому, приказ по войскам короля Филиппа. Сколько я понимаю, вам троим вверена честь Франции. Ну, теперь заметьте, что я вам скажу. Три недели тому назад я стоял за то, чтобы идти на Аскалон, а вы – на Иерусалим. Теперь, когда я вас привел на расстояние двух дней пути от цели ваших вожделений (заметьте, только двух дней!), вы стоите за Аскалон, а я – за Иерусалим. Что же все это значит?

– Государь! – рассудительно заметил де Сен‑Поль. – Вот что это значит: мы считаем, что Святой Град неприступен в настоящее время года или неудержим, Аскалон же все еще можно взять.

Король Ричард положил руку на стол.

– Все это ничего подобного не значит, человечек! Ты сам не веришь, чтоб можно было взять Аскалон. Теперь он от нас на расстоянии восьмидневного пути, а тогда, месяц тому назад, он был рукой подать. Вы делаете то, что мне стыдно перед войсками, которые я принужден вести вперед. В чем же ваши убеждения? В чем ваша вера? Вы – веры вашего больного господина Отступника, вы – веры вашего бледного маркиза Монферрата! А я‑то принимал вас за мужей!.. Фи! Вы просто крысы!

Это было ужасно слышать. Сен‑Поль прикусил губы и не ответил ни слова.

– Государь! – запальчиво проговорил епископ. – Никогда еще никто не упрекал меня в недостатке мужества. Когда вы, государь, пришли с войной в мою родную землю, еще при жизни короля – вашего отца. я встретил вас в стальной броне. Сами посудите: если я не побоялся сразиться с вашей милостью, стану ли я бояться султана? Мое благочестивое желание – облобызать святой Гроб и коснуться святого Креста, но только до, а не по моей смерти.

– Пес! – зашипел король Ричард.

– Государь! – дерзнул опять возразить Бонэ. – Господин наш, король Филипп, поставил нас над своими ратниками как бы опекуном своих детей, мы не смеем безрассудно подвергать опасности такое множество людей.

– Безрассудно?! – загремел на него король, побагровев до корней волос.

– Беру слово назад, государь! – поспешил сказать епископ. – Тем не менее, таково зрелое мнение всех нас вообще: нам следует идти на зимовку к берегу, а не внутрь нагорной страны. По крайней мере, мы требуем своего права выбирать, что полезнее для блага тех, кого мы охраняем.

Будь Ричард таким, как два года тому назад, он убил бы тут же и второго графа Сен‑Поля, и юноша заметил, как его смерть мелькнула на мгновенье в глазах короля. Мне кажется, если разъяренный человек сдержится, это делает ему честь. Как бы то ни было, Ричард сделал то, чего до сих пор никогда не делал: он старался убедить герцога Бургундского.

– Выслушайте меня, герцог Бургундский! – начал он, наклоняясь к нему через кресло и понижая голос. – Вы не француз, а, стало быть, больше похожи на мужа. У нас были разногласия: я осуждал вас, вы – меня. Но никогда мне не случалось видеть, чтобы вы отставали от других, когда предстояла работа мечом или смелая цель для души. Ну, а изо всех таких целей здесь – самая высшая, к которой может человек стремиться. За теми вон холмами лежит Град Господень, наше последнее искупление! И никто из нас, думается мне, не смел и помыслить увидеть его без особой помощи свыше, а тем более прикоснуться к нему. Говорю тебе, герцог Бургундский: во мне есть что‑то особенное, не мое, что приведет вас к нему, на пользу, честь и славу вам! Доверьтесь мне! Ведь до сих пор я довольно разумно вел вас вперед. Не я ли рассеял нехристей при Арзуфе? Не тебе же, Бургундец, обязан я этим. Не я ли благополучно привел войска в Яффу? Неужели же я понапрасну привел вас, и себя также, так близко к цели? Если в свое время я был глуп, теперь я уж не разыграю дурака! Я говорю, что знаю. С такой ратью я могу спасти святой Град, но без лучшей ее части я не могу сделать ровно ничего! Что ж вы на это скажете, сударь мой? Неужели вы допустите, чтобы Бовэ повел своих французов на позор, а вы и ваши бургундцы играли со мной в благородство? Цель наша велика, награда за нее верная, здесь и на небе. Что скажете вы на это, герцог Бургундский?

Голос его дрогнул, все присутствующие, затаив дыхание, глаз не сводили с тяжеловесного, угрюмого, угреватого человека, стоявшего напротив. А он… Верный своей природе, он смотрел на епископа Бовэ. Бовэ же смотрел на свой перстень.

– Что же вы скажете, сударь мой, на это? – спросил его опять король Ричард.

Герцог был смущен: он моргал глазами, поглядывая на Сен‑Поля. А Сен‑Поль поглядывал на верх шатра.

– Будьте любезны, смотрите на меня! – сказал ему Ричард.

Тот повиновался, подавляя свою ненависть.

– Клянусь Богом, Ричард, вы должны мне сорок фунтов!.. – воскликнул герцог Бургундский.

Король Ричард принялся хохотать до того, что сил у него больше не хватало.

– Что ж, это может быть, очень может быть! – пробормотал он, едва переводя дух между приливами смеха. – О, куча глины! О, получеловек, чистейший бегемот! Тебе заплатят и пошлют тебя нести службу. Епископ, будь так любезен, заплати по счету этому господину! Я удовлетворю тебя, Бургундец, относительно денег, но чтоб мне пусто было, если я возьму тебя с собой в Иерусалим! Государи мои! – воскликнул он, вдруг меняя свой голос и взгляд. – Я провожу вас на корабли. Раз я недостаточно силен, чтоб идти на Иерусалим, я пойду на Аскалон. Но вы?.. Клянусь Богом живым, вы вернетесь во Францию!

Он всех их отпустил и на другой день снялся с лагеря.

Но накануне утром, на заре, после того как целую ночь он провел, подперев голову руками, Ричард поехал с Гастоном и де Баром на холм Веселая Горка (Montjoy), как назвали ее богомольны; с него, по направлению к югу, они впервые могли видеть Иерусалим, который лежал меж холмов, как горлинка в гнезде. Месяц светил холодно и уже низко опустился, а солнце еще не взошло. Но небо и земля были полны света без теней; каждый холмик, каждый черный утес, словно выточенные резцом, резко выделялись в нем. Король Ричард ехал и молчал, скрывая лицо свое под большим капюшоном. Никто не дерзал с ним заговорить, оставаясь на почтительном расстоянии. Так проехали они несколько холмов, спускаясь в глубокие лощины и подымаясь из них, как вдруг Гастон пришпорил коня и тронул своего господина за руку. Ричард вздрогнул, но не обернулся.

– Дорогой мой повелитель! – проговорил Гастон. – Вот Веселая Горка.

Словно из чаши, перед ними поднимался темный холм, а позади него виднелись как бы потоки белого света, которые, казалось, вырывались из пего.

– Свет воссиял над Иерусалимом! – промолвил Га‑сгон.

Глядя на всю эту славу, Ричард обнажил голову. Прямо на свету, на Веселой Горке стоял одинокий человек, глядя прямо на солнце. Те, которые смотрели на него, были еще в тени.

Как только они достигли подошвы влажного холма, король Ричард сказал:

– Гастон и де Бар! Вы останьтесь здесь: я поеду один.

Гастон колебался:

– Этот холм занят людьми, государь. Берегитесь засады! Враги близко.

Он намекал на Сен‑Поля.

– У меня один только враг, которого я боюсь, – возразил король. – Он едет на моем коне. Делайте, как я вам говорю.

Они повиновались. Он поехал прочь, провожаемый их смущенными взорами. Медленно, с трудом поднимался он по тропинке, протоптанной в торфе ногами многочисленных богомольцев. Медленно, на глазах у своих, яркая утренняя заря заливала светом все его тело, начиная с головы.

Но вот и конь, и всадник залиты светом – и Ричард поднимает с плеча свой тяжелый щит и закрывает им лицо. Оба его спутника внизу схватили друг друга за руки. А он остановился, не смея коснуться того, к чему стремился. Одинокий страж на вершине холма обернулся, подошел к нему и заговорил:

– К чему великий король прячет свое лицо? К чему он по собственной воле скрывает от себя ясный свет Господень? Или он уж дошел до края своих владений, достиг пределов своей власти? Так я, значит, сильней моего повелителя: ведь я вижу, как блестят башни на солнце, вижу и Масличную Гору, и Голгофу, и святой храм Господень, вижу церковь Гроба Господня и укрепления, и большие ворота Иерусалима. Смотри, господин мой король! Смотри на то, чем тебе так хочется овладеть! Фульк Анжуйский был королем Иерусалима, неужели Ричард не будет им? Что этому может помешать? Чего ему недостает? Ведь короли могут желать всего, что ни увидят, и брать все, что захотят, хотя бы все другие ходили нагими и проклинали их!..

Из‑за щита своего отозвался король Ричард:

– Ты ли это, Герден, враг мой?

– Да, это я! – отвечал тот. – Ты видишь, значит я смелей тебя, если могу безнаказанно смотреть на место, где наш Господь терпел мучения, как простой смертный. Мои муки, кажется, делают меня сродни Богу.

– Никогда не взгляну на Иерусалим, хоть и пожертвовал всем на свете ради этого! – сказал Ричард. – О, теперь я знаю, что не было соизволения Божия на то, чтобы мне взять его, хоть Он и предопределил мне вступить в эту землю. Он, должно быть, считал меня иным, чем я оказался. Нет, не стану: ведь если посмотрю, я непременно поведу своих людей на приступ, а их перережут, разгромят, так как нас чересчур мало. Ни за что не хочу смотреть на то, чего спасти не в силах!

Жиль протянул сквозь зубы:

– Разбойник! А видел же ты жену мою, но спасти ее теперь не можешь. Ричард усмехнулся.

– Благослови ее Господь! Она мне верная жена, и верно уж спасется. А все‑таки вот что я тебе скажу, Герден: если б она не была моей женой, ей следовало бы быть твоей. Мало того – это еще может случиться.

– Ты говоришь зря о таких вещах, которые никому из людей не дано знать.

– О! Но я‑то знаю! – возразил Ричард. – Оставь меня: я хочу помолиться!

Жиль ушел прочь и уселся на краю холма, продолжая смотреть на Иерусалим.

Если Ричард и молился, то лишь в глубине души: губы у него не шевелились. Но я думаю, что в эту минуту полного поражения сердце его окаменело. Бурливо встречал он радости свои, спокойно принимал победы, а горести глубоко замыкал в себе. Такие Натуры, думается мне, не обращают внимания ни на кого. Бог ли карал его, или люди – ему было все равно. Жиль расслышал только одно:

– Что я сделал, то сделал. Избави нас от лукавого! Он не прощался со своими надеждами, не просил напутствия на свой новый путь. Повернувшись спиной к святым местам, он опустил свой щит и начал спускаться с холма в холодную тень долины.

Если он сам изменился, если душа его была убита, безнадежна, то таков же был и его обратный путь. В тот же день он снялся с лагеря и повернул обратно к морю, к Аскалону. Наступила бурная погода, его застигли ливни, он вязнул в трясине, дрожал в лихорадке. Он терял дорогу, своих людей и любовь этих людей. Нашла лагерная зараза и разрасталась, как грибы. Люди гнили заживо до мозга костей. Они умирали с пронзительными криками и, крича, проклинали его имя. Один из них, пуатуец Рольф, которого он знал хорошо, повернулся к стене своим почерневшим лицом, когда Ричард пришел его проведать.

– Рольф, неужели и ты, братец, отворачиваешься от меня? – спросил его король.

– Да, государь мой! – отвечал Рольф. – Ведь из‑за этих‑то твоих подвигов жена моя и дети околеют с голоду, или она сделается развратницей.

– Жив Бог! – проговорил Ричард. – Не допущу этого.

– А я не могу допустить, чтобы Бог был жив, если Он оставляет тебя в живых, король Ричард.

Ричард отошел прочь.

Время тянулось. Дождь безжалостно лил без конца. Реки на пути разлились; там, где был брод, бушевали потоки; на всех путях встречались преграды. Что ни шаг, герцог Бургундский и Сен‑Поль старались восстановлять людей против короля.

В Аскалоне оказались одни развалины, но Ричард с мрачной покорностью принялся отстраивать город. Это заняло у него всю зиму, так как французы, вероятно, считали, что сделали свое дело, сели на корабли и поплыли обратно в Акру. Там они услышали то, что дошло несравненно медленнее до короля Ричарда: то были странные вести о маркизе Монферрате, страшные вести о Жанне Сен‑Поль.