О том, чего ожидала Жанна, и что получила Беранжера, или жатва на Кипре

Аббат Мило пишет:

"Мы сели на корабль и поехали на юго‑юго‑восток, как только весенний воздух, дохнув теплом на землю, подернул зыбью глубину морскую, и она заплескалась так обворожительно, что и на ум не могло прийти, какое предательство таилось внизу. Это было во время Пятидесятницы. Обе королевы (если можно так выразиться, ибо одна‑то уже побывала в королевах, а другая еще надеялась на этот титул), Жанна и Беранжера, отплыли в море на большом корабле, по‑ихнему – на дромонде, сделанном из крупного строевого леса, с целой стаей парусов. С ними вместе, не по своей просьбе, а по просьбе мадам Беранжеры, поехала и графиня Жанна. Король сам посадил ее на корабль и за руку ввел в парадный шатер на корме.

– Мадам! – сказал он, обращаясь к своей нареченной. – Я привел вам товарища, которого вы сами себе пожелали. Относитесь к ней, как относились бы вы ко мне самому: если у меня есть на земле друг, так это – она!

– О, государь! – сказала Беранжера. – Я уже познакомилась с этой дамой. Ей нечего меня бояться.

Королева Жанна не сказала ничего: она боялась брата.

Итак, мадам Жанна приложилась к руке обеих королев, смиренно опустившись перед каждой на колени. И, насколько мне известно, верой и правдой служила она им во всех превратностях пути, когда все женщины, да и все мужчины, страшно страдали от морской болезни.

Пройдя Фарос в благоприятную погоду и держась с подветренной стороны горы Джибелло и пустынного берега Калабрии (как и подобало), мы выступили в прямой путь по неизмеримой пустыне вод.

Ни справа, ни слева не было ни признака земли, зато небо плотно прикасалось к краям морского пространства, как стеклянный колпак ко лбу человека. Никуда нельзя было укрыться от солнца, негде спрятаться от пытливых звезд. Пронырливо дул ветер, и воды дрожали под ним, а когда он хлестал их, они громоздились целыми башнями, грозившими гибелью. Снасти хлестались, крепкие бока судна трещали. Как чересчур навьюченное животное, ревел корабль, перекатываясь из одной водной ложбины в другую, взбираясь на валы без передышки. Так промучились мы много‑много дней – полчище очумелых людей, обыкновенно таких ловких, теперь же бессильных под ярмом бессловесного тирана – неба. Где же могли мы искать защиты?

Все обращали взоры к королю Ричарду, днем не сводя глаз с его королевского знамени, ночью – с большой восковой свечи, которая неугасимо горела у него в фонаре. Его приказания гремели по морю, от судна к судну, на протяжении целых двух или более миль. Если случалось, что какой‑либо корабль поотстанет или собьется в сторону, мы останавливались и поджидали его. Но частенько, провозившись целый день напрасно, мы узнавали, что море взяло дань целым грузом наших бедных душ, и шли дальше. Галеры почти соприкасались с дромондами и, огибая их как бы полумесяцем, подталкивали вперед. Мы все глядели, как светоч нашего короля двигался то быстро, то тихо, то вверх, то вниз по валам, неутомимо стремясь вперед по ночной пелене; мы вспоминали Бога израильтян, который (для них, как и для нас) сиял ночью огненным столбом, а днем превращался в высокое облако. Эта хлопотливая светлая точка изображала собой неутомимый дух короля, который пекся обо всех этих своих детях, руководил полчищами Господними.

Наконец, бурями пригнало нас к острову Криту, где некогда обитал царь Минос, а жена его умерла от чрезмерных наслаждений. И опять, но еще более злополучно, были мы сбиты с пути: бури погнали нас к негостеприимным берегам Родоса, где соленый ветер не дает ни одному деревцу расти, не дает ни одному кораблю стать на якорь, и где нет никакого убежища от ярости моря. В этом злополучном месте не было ни малейшего признака земли: виднелась лишь длинная полоса прибоя, разбивавшегося о скалистый берег, а перед ней – туманная завеса брызг и взбитого песку, обломки потонувших судов, да бесчисленные стаи пугливых птиц. Не сюда лежал наш путь, а между тем, не будь знамения Промысла, мы все погибли бы здесь, как гибнет множество людей, вдруг лишившихся цели, Христовых Тайн и сносного ложа. Широко разбросало море нашу флотилию: ни одному кораблю не видно было своего соседа. Мы взывали к королю, к Спасителю, к Отцу нашему Небесному, Но бездна вторила бездне, а мольбы стольких христиан, по‑видимому, мало способствовали изменению вековечных предначертаний Творца.

Но вот один из нас, словцо вдохновленный, влез на самую верхушку мачты, держа в зубах частичку Честного Креста в серебряном сердечке, и громогласно возопил диким волнам:

– Господи! Спаси нас! Погибаем! – так в старину, говорят, делали святые люди.

На такую очевидную и столь резко возвещенную истину тотчас последовал ответ, который хотя и не вполне соответствовал нашим желаниям, но все же (без сомнения) смягчил наши беды. Ветер повернул с севера; и, хотя ничуть не уменьшилась его сила, он все‑таки избавил нас от опасности попасть на зубы утесов. Под распущенными парусами, не нуждаясь в веслах, понеслись мы теперь к югу. Еще засветло мы могли различить большой гористый обнаженный берег, выступавший над нагроможденными валами, и поняли, что это – остров Кипр. Наконец, с западной стороны этого мрачного прибрежья, мы бросили якорь в небольшой пристани, и всю ночь нас кидало из стороны в сторону. На следующий день, в лучшую погоду, подняв паруса, мы вошли в удобную бухту, защищенную толстыми стенами, молом и двумя маяками: то был город Лимазоль. На моей галере нашелся человек, затянувший Lauda Sion (Хвала Сиону), – гимн, который прежде пели как Adhoesit pavimento.

Он воспел, как только издали завидели его усталые глаза кучки крыш белого города, дремавшего бездымно на утренней заре".

Надеюсь, что покуда Мило еще не успел утомить читателя. Что же касается моря, вы можете положиться на него, как на человека, действительно испытавшего все ужасы, которые он описывает. Но на Кипре – совсем другое дело. Война увлекает его, вызывает в нем разглагольствования, классические изречения, даже гекзаметры с удивительно вольными размерами. Каждый взмах руки его героя кажется ему важным фактом. Оно, конечно, так, но только не идет к той летописи, где кипрские деяния странствующего короля стушевываются перед его другими прекрасными и скверными подвигами. Позвольте мне на время положить на полку моего Мило и говорить сокращенно.

Итак, скажу я вам, что император Кипра, именем Исаак, был тощий человек с выдающимися скулами. Из греков грек, он придавал мало цены тому, что было у него за глазами, именно потому, что не видел. Когда глашатаи явились в Никозию объявить о прибытии короля Ричарда, Исаак только пожевал губами.

– Брр! – вымолвил он. – Я здесь император. Какое мне дело до ваших королей?

Но Ричард показал ему, что с одним из них, по крайней мере, ему будет много дела: он осадил Лимазоль и загнал полчища грека в равнину близ Никозии.

Воспеть ли мне битву пятидесяти против пяти тысяч? Рассказать ли вам, как король Ричард, именно с полусотней своих рыцарей, гарцевал на солнышке перед неприятелем, веселый, добродушный, словно на охоте? Говорят, он сам вел натиск, разодетый в удивительно красный кафтан из шелковой материи цвета грудки снегиря, затканной его черными и белыми гербами. Говорят, что при виде развевающихся перьев и знамен, при звуке охотничьих рогов, грифоны пустили каждый по стреле, но затем бросили свои луки и разбежались. Однако рыцари забрали их. Исаак был на холме и оттуда наблюдал за битвой.

– Кто такой этот поразительно высокий рыцарь, который словно в волнах плывет меж моих всадников?

– Ваша светлость! Это – Рикардос, король Запада, – был ответ. – Он славится сильным пловцом.

– Он тонет! Тонет! – воскликнул император, когда красные перья затуманились.

– Нет, ваше величество: вернее, он ныряет. Тут император услышал крики умирающих, увидел бледные лица, обращенные к нему. Вдруг вся масса его войска словно расщепилась, рассеялась и пропала, как искры над кузницей. В короткое время свершилось многозначительное событие. После такого дела в солнечное утро киприотам уж не приходилось больше воевать. Никозия пала. Император Исаак, закованный в серебряные цепи, из своей темницы слышал крики толпы, приветствовавшей нового императора – Ричарда.

Все эти дела свершились в первую же неделю мая. И прибыл тогда к королю Гюй де Люзиньян с дурными вестями из Акры и еще худшими о себе самом. Филипп стоял перед Акрой, а с ним и маркиз Монферрат. За Монферрата стояли король французский и эрцгерцог австрийский. С помощью этих молодцов, да с похищенной женой бывшего короля Балдуина в качестве документов, он заявлял свои права на престол иерусалимский. А на короля Гюя Люзиньяна не обращал никакого внимания даже по имени. Гюй сказал, что осада Акры была шутовством. Король Филипп болен или воображает, что болен; Монферрат ведет переговоры с Саладином; французские рыцари открыто посещают сарацинок; герцог Бургундский пьянствует.

– Что ж ему, бедному дуралею, больше делать? – заметил Ричард и прибавил: – Но вот что я могу обещать тебе: никогда не бывать Монферрату королем иерусалимским, пока я жив! И не потому только, что я люблю тебя, а потому, что я люблю закон. Я прибуду в Акру как только покончу с делами, которые мне надо здесь свершить.

Ричард намекал на свою женитьбу. Маленькая мадам Беранжера, как и подобало, поместилась в императорском дворце в Лимазоле, и с нею – королева Сицилии Жанна; в числе ее женщин была красавица Жанна, хотя бедняжка уж не была красивой девицей. Даже Беранжера, особа не особенно умная, заметила это и относилась к ней с холодным презрением. День шел за днем, а Ричард, занятый своими делами, словно позабыл о ней и думать или, по крайней мере, не давал о себе знать. Положение Жанны сильно мозолило глаза будущей королевы. И вот королева Жанна собралась с духом и, отправившись к брату своему, дала ему понять, что ей нужно поговорить с ним наедине.

– Я не допускаю, чтоб у короля были личные дела, – возразил Ричард. – Это не входит в дорожную сумку короля. Впрочем, все равно скажите, сестрица, что у вас за новости?

– Возлюбленный мой государь! – начала Жанна. – Вы, кажется, что‑то посеяли и в скором времени должны увидеть жатву.

Король рассмеялся.

– Бог свидетель, сеял я довольно на своем веку. Но по большей части не было всходов: кажется так. И мои жатвы неважны. Ну, в чем же дело, сестрица?

– Прелестный государь! – промолвила королева. – Не знаю, право, как вы примете это. Ваша возлюбленная, пикардийская дама, ожидает, и в скором времени, ребенка… Сестра моя Беранжера очень обижается.

Король Ричард весь задрожал; но от лихорадки ли, которая никогда не покидала его надолго, или же от радости, или от сердечной тревоги, кто знает?

– О, сестрица! – воскликнул он. – О, сестрица, вы в этом твердо уверены?

– Я была в этом уверена еще тогда, как виделась с ней осенью в Мессине. Но теперь и спрашивать нечего.

Король вдруг оставил сестру и направился на половину будущей королевы. На балконе сидела Беранжера, а с ней все ее дамы, только Жанна немного в стороне. Как только доложили о приходе короля, все вскочили на ноги.

Не глядя ни направо, ни налево, он пристально посмотрел на Жанну, и его резкое лицо загорелось, а глаза лихорадочно заискрились. На эти знаки Жанна отвечала тем же: она также была в сильном возбуждении. Ричард прикоснулся усами к ручке Беранжеры и увел с балкона Жанну, сказав ей:

– Пойдем, милая моя!

Этого, собственно, не полагалось, но Ричард, привыкший всегда творить свою волю, пошел своей дорогой и на этот раз. А взволнованный Ричард мог двигать горы и побольше, чем церемония. Он помчался по коридору, а Жанна, сколько могла, старалась от него не отставать, повинуясь руке, которая вела ее, впрочем, не против ее воли. Несомненно, она беременна и, несомненно, гордится своим положением. То была прегордая женщина!

Очутившись одни, эти люди, любившие друг друга так горячо, обменялись безмолвным взглядом, говорившим о том, что они натворили. Он весь сиял от любви, она орошалась слезами. Если только души говорят между собой на земле, душа Ричарда в этот миг шептала:

– О, чаша драгоценная! В тебе хранится залог любви моей.

А другая душа отзывалась:

– О, вино кипучее! Я полна тобой!

Он подошел и обвил ее стан рукой. Он чувствовал, как бьется ее сердце; он угадывал, что она им гордится; он чувствовал, что она трепещет, и сознавал, что побежден. Он чувствовал под своей рукой округлые формы, налитые силой и надеждой на будущий плод. Вновь проснулось в нем отчаяние, что он может лишиться ее, и им вновь овладела ярость, он слабел, а в ней так и бурлила горячая кровь. Он требовал всего, она же – ровно ничего. Он, царь людей, был связан; она, покинутая наложница, Жанна Сен‑Поль, была свободна. Вот как Господь, ратоборец против сильных мира, уравновешивает весы нашего мира!

С Жанной Ричард был, однако, необыкновенно нежен: он взял себя в руки, укротил в себе зверя и, по мере того, как он работал над собой, в нем подымалось чувство милосердия: сердце смягчало кипучую кровь. Словно бальзамом умащивалось его пылавшее лицо, и он как будто просачивался в его душу. Он тоже ощутил близость Бога; и его осенила своими трепетными крыльями чистая молодая любовь – эта лучшая сила, которая нуждается только в одном – в самопожертвовании.

Он, как ребенок, забормотал:

– Жанночка! Милая моя! Так это правда?

– Я – мать сына, – ответила она.

– Слава Тебе, Господи!

– Да, это Он даровал мне, сказала она. Лицо ее обратилось туда, где мог быть Бог. Ричард склонился над нею и поцеловал в губы. Долго и трепетно обменивались они поцелуями, не как влюбленные, а как супруги, упивающиеся взаимной отрадой. Но вот к нему вновь приступило его неотступное горе, и с горечью он вымолвил:

– Дитя, дитя! Ты овдовела, хоть мы еще оба живы. А ведь в твоей власти было стать матерью короля! Она прильнула головой к его груди и промолвила:

– Каждая женщина, которая дает жизнь ребенку, – мать короля; но не каждой женщине дано быть матерью сына короля. Мне же дано и то, и другое: я вдвойне благословенна Богом.

– О, Боже! – вскричал он, весь объятый горем. Господи! Видишь ли, Жанна, в какие сети запутал я нас обоих, тебя – в одни, себя – в другие! Ни я не могу помочь тебе, связанной по рукам святым делом, ни ты сама, попавшая в ловушку по моей вине. Что мне делать? О, грехи мои, грехи! Я кричал: «Да!» А Бог вступился и сказал: «Нет, король Ричард, нет!» Грех – мой, а бремя греха – твое. О, не ужасно ли это?

Подняв глаза, Жанна улыбнулась ему прямо в лицо и сказала:

– Неужели ты думаешь, что такое уж это тяжелое бремя – быть матерью твоего сына? Неужели ты думаешь, что после этого люди могут отнестись ко мне грубо? Неужели ты можешь допустить, что в моей дальнейшей жизни не будет воспоминания, которое усладит мне долгие дни?

С величайшей гордостью смотрела на него Жанна, все время не переставая улыбаться. Закинув руки кверху, она соединила их, как венец, над его челом.

– О, моя драгоценная жизнь! О, моя гордость, мой повелитель! – ворковала она. – Пусть будет со мной, что будет! Я теперь богата превыше всех моих желаний: мое смирение не было угодно Богу. Пусти же меня воздать Ему хвалу!

Но он не пускал ее и все глядел на нее пристально, борясь с самим собой.

– Жанна! Я принужден жениться! – вдруг воскликнул он.

– В добрый час, господин мой! – отозвалась она.

– Проклятый час! Ничего, кроме дурного, он не принесет!

– Господин мой! – заметила Жанна. – Ты поклялся служить святому делу.

– Сам знаю хорошо! – возразил он. – Но человек делает, что может.

– А мой король Ричард – что хочет, – промолвила Жанна.

Он обнял ее и отпустил. Она ушла.

Куча всяких дел лежала на плечах Ричарда – дела его нового и старого королевства, дело Гюя, дела военные, женитьба. Но главным, первым делом было для него устроить Жанну. Он удалил ее из дома молодой королевы; он дал ей отдельный дом, отдельное хозяйство в Лимазоле. Славное это было местечко с видом на море, на корабли. Белый квадратный дом глубоко тонул в целом лесу мирт и олеандров. Опять у «графини Пуату» был свой дворецкий, свой духовник, свои почетные дамы.

Покончив с этим, Ричард назначил свою свадьбу на день святого Панкратия, приказал оснастить, снарядить и вывести в море корабли. В ночь на святого Панкратия он велел позвать к себе аббата Мило:

– Скорей, скорей!

Когда Мило вошел к нему, Ричард шагал по комнате большими, но ровными шагами, строго соразмеряя их с каменными плитами. Он был погружен в это лихорадочное благоговение еще несколько минут после того, как вошел его духовник. Добряк, видя его глубокую задумчивость, стоял терпеливо у порога.

Вдруг Ричард заметил его, остановился на полпути и, взглянув ему в глаза, сказал:

– Мило! Ведь воздержание, полагаю, – высшая добродетель?

Мило приготовился распространиться.

– Без сомнения, государь, без сомнения, – начал он. – Ведь из всех добродетелей это наименее удобная. И в самом деле, святой Златоуст даже объявил…

Но Ричард перебил его:

– Ну, и ее предписывают, Мило, духовенству многие достопочтенные папы и патриархи?

– Нет, государь! – воскликнул Мило. – Distinquo: надо различать. Есть на это и другие причины. Сказано в Писании: «Стремитесь и достигнете!» Ну, так вот: никто из мужчин не может стремиться к желанной награде, если у него на шее женщина. На это есть две причины: первое – то, что женщина всегда лишняя обуза; а второе – что она, женщина, уж так сотворена, что непременно потребует и своей доли в добыче, как только ее носильщик достигнет награды. Но, насколько я понимаю, это не входит в предначертания Господа.

– Но потолкуем о делах мирян, – рассеянно перебил его король. – Если кто из них пустится на состязание, разве ему не следует соблюдать девство?

– Конечно, повелитель мой, – отвечал аббат. – Только если это возможно. Ведь это не так‑то удобно.

– Как так?

– Господин мой! Да ведь если бы все миряне хранили девство, скоро на свете вовсе не осталось бы мирян, а стало быть, перевелось бы и духовенство. Такого положения дел святая церковь не предвидела. Сверх того, сей мир – царство мирян, а духовенство – не от мира сего. Ну, а сей мир слишком прекрасен, чтобы ему запустеть. Вот Господь и заповедовал человеку приятный путь.

– Путь горя и стыда! – вставил король.

– Нет, государь: это – путь честный! И не один я ликую, что этот путь лежит теперь перед вашей милостью.

– Обязанность короля – разумно управлять собой (заплативши долги) и разумно править своим народом. Положим, он должен позаботиться о наследниках, коли их нет. Но если таковые есть, так чего ж ему еще хлопотать? Почему его сын должен быть лучшим королем, чем, например, его брат?

– Господин мой! – наставлял Мило. – Король, уверенный в себе, захочет обеспечить себе и потомство. Это ведь тоже входит в обязанности короля…

– А кто уверен в себе! – угрюмо перебил его Ричард.

Он отвернулся и пожелал аббату спокойной ночи. Но не успел тот откланяться, как король прибавил:

– Завтра я женюсь!

– В том все мои благочестивые надежды! – подхватил добряк. – Тогда и у вашей милости явится более надежная опора в будущем, чем брат вашей милости.

– Ступай‑ка себе спать, Мило, – проговорил Ричард. – Оставь меня одного!

И он женился по всем правилам, какие только могла предусмотреть церковь. Венчание состоялось в базилике Лимазоля [52], и священнодействовал сам епископ солсберийский. Храм был битком набит вассалами и союзниками короля Ричарда: вельможами трех королевств, епископами и благородными рыцарями. Все они присутствовали при обряде. А высоко над ними, перед алтарем, в королевском венце, одетый в порфиру, со скипетром в правой руке и с державою в левой, восседал на троне король Ричард. Затем Беранжера, дочь короля Наваррского, преклонив перед ним колени, была коронована им трижды – как английская королева, кипрская императрица и графиня нормандская.

Но так и не попала на ее черную головку красная шапочка герцогов анжуйских, которая венчала золотистые волосы Жанны. Ни в церкви, ни на большом торжестве, которое следовало за венчанием, Жанны не было. По приказанию Ричарда она в это время находилась на своем корабле «Гордый Замок», покачивавшемся на зыбучих волнах.

А пир был большой. И на нем королева Беранжера сидела в золотом кресле рядом с королем, и прислуживали ей коленоприклоненно главные придворные чины королевства и герцогства. После обеда также ей воздавались полные почести в виде отчаянно длинных церемоний. Дамочка держалась с большим достоинством; если и находили ее обращение натянутым, то надо полагать, что принимали в расчет ее крайнюю юность.

Все видели, как лихорадка трясла короля Ричарда, как стучали его зубы, когда он молчал, и как он проливал вино, поднося к губам кубок; тем не менее никто не был подготовлен к тому, что случилось, кроме разве таких наперсников, как Гастон Беарнец или Меркадэ, начальник его гасконцев. Как только пришла к концу церемония поклонения, Ричард встал со своего трона и откинул назад порфиру: все присутствующие увидели, что под ней на нем был надет панцирь, и весь он, с ног до головы, был в железной броне. С минуту все смотрели на него молча, разинув рот. Величественным движением вынул он свой меч из ножен и высоко поднял его.

– Благочестивые пэры и вассалы! – крикнул он, отчеканивая слова, хотя в них и можно было различить дрожащие, словно музыкальные нотки. – Великое дело нас призывает: Акра в опасности. Цари земные пусть отложат попечение обо всем своем, дабы послужить Царю Царствующих; королевы, склоняющие свою главу лишь перед одним из тронов, пусть поспешат преклонить ее перед ним! Носители Креста Господня! Кто последует за мной, чтобы отнять Крест у неверных? Суда готовы. Государи мои, кто за мной?

Вся громадная зала была поражена и безмолвствовала. Королева Беранжера, лишь вполовину понимая в чем дело, смущенно посматривала вокруг; можно было только пожалеть о ничтожестве ее величия. Королева Жанна вся сгорела: в ней гнездился дух ее семьи. Она разгневалась и горячо зашептала что‑то брату на ухо. Король вряд ли слушал ее: словно стряхивая с себя ее слова, он топал ногой по полу.

– Никогда а жизни! Никогда! Я отдался Кресту] Господи, Иисусе Христе! Вот твой воитель! Дело готово: неужели же я не должен исполнить его? На этот раз я говорю Да! Эй, анжуйцы, на корабли. На корабли!

Его меч сверкнул в воздухе. Раздался лязг оружия – ив воздухе замелькал целый лес мечей.

– Эй, Ричард! Эй, анжуйцы! Святой Георгий Победоносец!

И словно бревна посыпались с гор, толпа меченосцев ринулась вслед за королем Ричардом в темноту, прямо к кораблям.

Новобрачная королева рыдала на своем помосте, а королева Жанна топала ногами рядом с ней. Поздней ночью и они вышли в море. А король Ричард всю свою брачную ночь провел на коленях, обратись лицом к закутанному туманом востоку, и лишь обнаженный меч разделял его одинокое бдение.