Сентября 1969 года, понедельник. – Но у нас нет реальных улик, Стэн, – возразил старший суперинтендант Маккаллен

– Но у нас нет реальных улик, Стэн, – возразил старший суперинтендант Маккаллен.

Было утро понедельника. Они сидели в кабинете начальника, дождь брызгал на стекла, замутняя вид. Чедвик провел рукой по волосам. Он это предвидел, всю ночь не спал, думал. Он не хотел вовлекать в расследование Ивонну, вот в чем была главная трудность. Синяка у нее на руке было достаточно, чтобы предъявить Мак‑Гэррити обвинение в нанесении телесных повреждений, однако в этом случае он бы уже ничем не сумел помочь дочери. Она и без того была расстроена, и он не хотел вытаскивать ее на процесс. Откровенно говоря, ему, помимо всего прочего, не хотелось, чтобы причуды дочери бросили тень на его репутацию. Он решил, что сумеет и без нее выстроить убедительное обвинение, которое он и изложил Маккаллену аккуратно и обдуманно.

– Во‑первых, он уже сидел, – сообщил Чедвик.

Маккаллен поднял бровь:

– Вот как?

– Самый недавний срок – за хранение запрещенного препарата, а именно ЛСД. В ноябре шестьдесят седьмого.

– Только хранение?

– Они считают, что он спустил дурь в унитаз, когда заслышал их приближение. Правда, к несчастью для него, еще две дозы остались у него в кармане.

– Ты говоришь – самый недавний?

– Да. Другой срок поинтереснее. Март пятьдесят восьмого.

– Сколько ему тогда было?

– Двадцать два.

– И что же?

– Причинение тяжких телесных повреждений. Ударил студента ножом в плечо во время ссоры в университетском городке, дело было в Оксфорде, откуда он родом. Ему не повезло: студент оказался сыном местного члена парламента.

– Вот это да, – проговорил Маккаллен; его губы тронула хитрая улыбка.

– То, что Мак‑Гэррити принадлежал к числу стиляг, ему не помогло. Видимо, судья не любил стиляг. Привлек его по полной. Судья тоже был из колледжа Брэйзноуз, как и тот студент. Дал Мак‑Гэррити полтора года. Если бы рана была серьезнее и если бы она не была нанесена в драке, в ходе самообороны – похоже, у студентов среди прочего вооружения имелись крикетные биты, – он бы получил пять лет или больше. И вот еще что интересно, – добавил Чедвик. – Орудием преступления у него тогда был пружинный нож.

– Действительно интересно! Дальше.

– Это практически всё, – сообщил Чедвик. – Вчера мы весь день допрашивали тех, кого нашли в этих трех домах и кто был знаком с Мак‑Гэррити. Он явно знал жертву.

– Насколько близко?

– Никаких доказательств близких отношений нет, а судя по тому, что мне удалось выяснить о Линде Лофтхаус, такие отношения у них вряд ли могли быть. Но он ее знал.

– Что‑нибудь еще?

– Все сходятся на том, что он чудной. Они часто не понимали, о чем он говорит, и у него была привычка играть пружинным ножом с черепаховой рукояткой.

– Почему они его терпели?

– Если вы спрашиваете мое мнение, сэр, то я думаю, что ради наркотиков. Наши ребята отыскали в доме на Кэрберри‑плейс пять унций конопляной смолы, они были спрятаны в газовом счетчике. Видимо, замок на нем был взломан. Мы считаем, что эта смола принадлежит Мак‑Гэррити.

– Он, значит, еще и газовую компанию надувал?

Чедвик улыбнулся:

– Прожженный тип. В наркоотделе считают, что он – дилер среднего звена: время от времени покупает по нескольку унций и делит их на порции стоимостью в фунт каждая. Вероятно, для этого‑то он и использовал свой нож.

– Значит, юнцы с ним уживались?

– Да, сэр. Он тоже был на фестивале, и те, с кем он туда ходил, утверждают, что он почти все время бродил в толпе сам по себе. Никто не может сказать, где он находился, когда произошло убийство.

Маккаллен выбил трубку в пепельницу и спросил:

– А нож?

– Пока не нашли, сэр.

– Жаль.

– Да. Возможно, это совпадение: Мак‑Гэррити мог потерять свой нож примерно в то же время, когда молодую женщину зарезали таким же, – но мы выходили на суд и с менее вескими уликами.

– Ну да. И иногда проигрывали дело.

– Судья привлек его по обвинению в распространении. Нет постоянного места жительства, а значит, никакого освобождения под залог ему не светит. Он в нашем распоряжении.

– Тогда уж постарайся составить нормальное обвинение в убийстве, но не зацикливайся, Стэн. Не забывай о другом парне, на которого ты точил зубы.

– Рик Хейс? Мы продолжаем им заниматься.

– Хорошо. И вот что, Стэн… Найдите нож. Это сильно поможет.

Бэнкс знал, что некоторые люди не любят уезжать далеко от тех мест, где выросли; Саймон Брэдли был как раз из таких. Он сказал, что за время работы его несколько раз переводили в Саффолк, Кумбрию и Ноттингем, но в конце концов он вернулся в Лидс, и, после того как в двухтысячном году он в возрасте пятидесяти шести лет вышел в отставку в звании суперинтенданта транспортной полиции, они с женой поселились в славном отдельном каменном домике в Хэдингли, совсем рядом с Шоу‑Лейн. Он рассказал Бэнксу, что это буквально в двух шагах от тех мест, где он вырос, – от более непритязательного Минвуда. За высокими зелеными воротами был ухоженный сад – гордость и радость его жены, как сообщил Брэдли. А гордостью и радостью Брэдли, как выяснилось, служила его небольшая библиотека. На полках, высящихся от пола до потолка, он хранил свое собрание первых изданий детективов и триллеров: Дик Фрэнсис, Иэн Флеминг, Лен Дэйтон, Рут Ренделл, П. Д. Джеймс, Колин Декстер. Именно здесь, около полок, они с Бэнксом уселись, попивая кофе, и стали говорить о юных годах Брэдли, проведенных в Бразертон‑хаусе. Сидя в этой мирной, обставленной книгами комнате, Бэнкс не мог поверить, что совсем рядом – Гайд‑парк, где жил один из террористов‑самоубийц, устроивших летние лондонские взрывы.

– Я был молодой, – начал Брэдли, – в шестьдесят девятом мне было двадцать пять, но я никогда не принадлежал к тому пресловутому поколению. – Он засмеялся. – Пожалуй, это было бы трудно: одновременно быть хиппи и бобби? Как будто ты одновременно и на той и на другой стороне.

– Я на несколько лет младше вас, – заметил Бэнкс, – может, поэтому мне действительно нравилась тогдашняя музыка. До сих пор нравится.

– Правда? Кошмарный грохот, – заявил Брэдли. – Сам я всегда предпочитал классику. Моцарт, Бетховен, Бах.

– Я их тоже люблю, – ответил Бэнкс, – но иногда ничто не сравнится с небольшой порцией Джимми Хендрикса.

– Каждому свое. Думаю, в ту пору я слишком уж увязывал эту музыку с их стилем жизни и вообще с тем, что тогда происходило, – с неудовольствием проговорил Брэдли. – Музыкальный фон для наркотиков, длинных волос и сексуальной распущенности. Я был юный консерватор, можно сказать, обыватель, а теперь я повзрослел и стал старым консерватором. Я каждое воскресенье ходил в церковь, стригся коротко и верил, что сексом можно заниматься только после свадьбы. До сих пор в это верю, к большому огорчению моего сына. Очень старорежимно.

Брэдли был почти на десять лет старше Бэнкса, но выглядел великолепно: никакой обвисшей кожи, как у Эндерби, и прекрасно сохранившаяся шевелюра. На нем были белые брюки и рубашка под серым пуловером с треугольным вырезом, и Бэнксу он чем‑то напомнил игрока в крикет, еще тех времен, когда крикетисты не снимались в яркой цветной рекламе всего на свете, от мобильных телефонов до кроссовок.

– Вы хорошо уживались с инспектором Чедвиком? – спросил Бэнкс, вспоминая, что Эндерби описывал Железного Чедвика человеком трудным и необщительным.

– Да, но пришлось привыкнуть, – ответил Брэдли. – С Чедвиком непросто было общаться близко. У него были определенные… военные переживания, и он, бывало, надолго замолкал, и не смей его при этом тревожить. Он никогда не говорил о войне, но она засела где‑то глубоко в нем и, несомненно, сформировала его характер – как у многих из его поколения. Но, думаю, я с ним уживался не хуже других.

– Вы помните дело Линды Лофтхаус?

– Как сейчас. Рано или поздно это должно было случиться.

– Что именно?

– То, что с ней произошло. Все они валялись в грязи, жрали ЛСД и бог знает что еще. Это же должно было когда‑нибудь пробудить в них первобытные инстинкты, верно? Если содрать с человека тонкую, но необходимую пленку цивилизации и всяких условностей, послушания и порядка, то что вы увидите? Под ней – зверь, мистер Бэнкс, просто зверь. Кто‑то должен был пострадать. Я еще удивляюсь, почему это случалось так редко.

– А что, по‑вашему, такого было в Линде Лофтхаус, из‑за чего ее убили?

– Сначала, когда я увидел ее в спальном мешке в задранном платье, я, должен признаться, решил, что это, скорее всего, убийство на почве секса. У нее просто был такой вид, понимаете?

– Какой?

– Как будто она готова пригласить тебя к себе в спальник сразу, как только увидит.

– Но она была мертва.

– Ну да, конечно. Я знаю. – Брэдли издал нервный смешок. – Я же не какой‑нибудь некрофил. Я просто передаю вам свое первое впечатление о ней. А потом выяснилось, что это работа одного психа. Я же говорю, такое обязательно случится, если поощрять ненормальное поведение. У нее был незаконнорожденный ребенок, знаете.

– У Линды Лофтхаус?

– Да. Когда мы ее нашли, выяснилось, что она принимала противозачаточные таблетки, как и многие из них, только вот в пятнадцать лет она этого, очевидно, не делала. Отдала ребенка на усыновление в шестьдесят седьмом.

– Удалось выяснить, что стало с ее ребенком?

– Это нас не заботило. Мы отыскали отца, парня по имени Дональд Хьюз, механика из гаража, и он нам рассказал, какого рода жизнь вела Линда. Ему это не нравилось, но у него было алиби и не было мотива. Он к тому времени получил приличную работу и не хотел ничего общего иметь с Линдой и ее хипповским образом жизни. Собственно, потому‑то они и расстались. А если бы ее не соблазнил этот растленный образ жизни, ребенок мог бы вырасти в полноценной семье, с нормальными родителями.

Значит, может оказаться важным вопрос, кто этот ребенок, подумал Бэнкс. Родился в конце шестидесятых, значит, сейчас ему под сорок, и если он узнал, что случилось с его биологической матерью… Нику Барберу было тридцать восемь, но он – жертва. Бэнкс почувствовал, что начинает путаться. Слишком много преступлений: Лофтхаус, Мёрчент, Барбер. Надо сосредоточиться. Во всяком случае, он может попытаться выяснить, есть ли связь между Барбером и Лофтхаус, и, даже если ее нет, он хотя бы не будет чувствовать себя таким болваном.

– Вы выяснили, каков был мотив убийства?

– Нет. Преступник был помешанный.

– Это был тогда такой термин для обозначения психопатов?

– Это мы их так называли, – объяснил Брэдли, – но, думаю, «психопат» или «социопат» – никогда не понимал разницу – это было бы более политкорректно.

– Он сознался в убийстве?

– С таким же успехом мог бы сознаться.

– Что вы имеете в виду?

– Он не отрицал своей вины, когда ему предъявили улику.

– Нож?

– На котором были его отпечатки пальцев и кровь Линды Лофтхаус.

– А чем этот человек… кстати, как его звали?

– Мак‑Гэррити. Патрик Мак‑Гэррити.

– Чем этот Мак‑Гэррити привлек ваше внимание?

– Мы выяснили, что жертву знали в нескольких домах в городе, где студенты и всякие бездельники жили и торговали наркотиками. Мак‑Гэррити тоже часто туда наведывался, более того, он был наркодилер, вот за что мы его и задержали, когда проводили рейд.

– И потом у инспектора Чедвика появились подозрения?

– Ну да. Мы слышали, что этот Мак‑Гэррити был немного не в своем уме и даже те, в чьи дома он частенько заходил, его побаивались. Тогда в этой среде терпимо относились ко всяким странным типам, особенно если они снабжали наркотиками, – вот почему я сказал, что удивляюсь, почему такие вещи не случались чаще. У этого Мак‑Гэррити явно были серьезные проблемы с психикой: при рождении ударился головой, насколько я знаю. Он был старше остальных, к тому же рецидивист, раньше уже совершал насильственные действия. У него была привычка играть пружинным ножом. Люди начинали нервничать, а он, вероятно, именно этого и добивался. Кроме того, поговаривали, что после убийства он запугивал еще одну девушку. Чрезвычайно неприятный тип.

– Девушка подала заявление?

– Нет. Это всплыло на допросах. Мак‑Гэррити, конечно, отрицал, но мы прижали его по всем прочим обвинениям и добились всего, чего хотели.

– Вы с ним виделись?

– Присутствовал на одном из допросов. Слушайте, я не понимаю, почему вам сейчас захотелось все это узнать. Никаких сомнений, что убийство совершил он.

– Я в этом не сомневаюсь, – уверил Бэнкс, – просто пытаюсь найти причины убийства Ника Барбера.

– Ну, Мак‑Гэррити к этому никакого отношения не имеет.

– Ник Барбер писал о «Мэд Хэттерс», – заметил Бэнкс, – а Вик Гривз был двоюродным братом Линды Лофтхаус.

– Гривз – это тот, который слетел с катушек?

– Да, если вам угодно так выражаться, – ответил Бэнкс.

– Как еще тут выразишься? Но уж с ними‑то я точно никогда не встречался. Той частью расследования, которая была связана с Северным Йоркширом, занимался инспектор Чедвик вместе с сержантом Эндерби. Но я уверен, что они допросили членов группы.

– Да, я говорил с Кийтом Эндерби.

Брэдли фыркнул:

– На мой взгляд, он был неряшливый и не вполне ответственный, напоминал тех типов, с которыми нам приходилось иметь дело, если вы понимаете, о чем я.

– Сержант Эндерби был хиппи?

– Не совсем, но он носил довольно длинные волосы, а иногда надевал цветастые рубашки и галстуки. Однажды я даже видел его в сандалиях.

– С носками? – улыбнулся Бэнкс.

– Без.

– Благодарение богу!

– Я понимаю, вы язвите, – проговорил Брэдли с чопорной улыбкой. – Но факт остается фактом: Эндерби был разгильдяй, у него не было никакого уважения к полицейской форме.

Бэнкс проклинал себя за то, что позволил себе иронию, но чистоплюйство Брэдли начинало действовать ему на нервы. Его так и подмывало рассказать, что Эндерби описал Брэдли лизоблюдом, но ему хотелось добиться результатов, а не ссоры. Пора сдать назад, придерживайся только важных пунктов, призвал он себя.

– Значит, вы думаете, что этого писателя убили, потому что он работал над статьей о «Мэд Хэттерс»? А предпосылки для такой гипотезы у вас есть? – осведомился Брэдли.

– Ну, мы достоверно знаем, – ответил Бэнкс, – что он упомянул о статье, над которой работает, своей подружке и сказал, что эта история, возможно, связана с убийством. И мы знаем, что сейчас Вик Гривз живет очень близко от коттеджа, в котором убили Ника Барбера. К сожалению, все заметки, мобильный телефон и ноутбук Барбера пропали, так что информации у нас немного. Но это само по себе подозрительно – то, что его личные вещи забрали.

– Ну, ворья сейчас кругом полно.

– Мы стараемся рассматривать дело непредвзято, – ответил Бэнкс. – Возможно, его убили не с целью грабежа. А в деле Линды Лофтхаус были другие подозреваемые, кроме Мак‑Гэррити?

– Да. Был такой парень, Рик Хейс, организатор фестиваля. Мог свободно передвигаться по зоне за сценой, входить и выходить, и он не в состоянии был дать отчет о своих действиях в том интервале времени, в который, как мы считаем, была убита девушка. И он тоже был левша, как и Мак‑Гэррити.

– То есть подозреваемых было двое?

– Да.

– Значит, все решил нож?

– Мы знали, что взяли того, кого нужно, – у вас тоже наверняка бывало такое ощущение, – но поначалу не могли этого доказать. Мы сумели задержать его за наркотики, а пока держали под арестом, удалось отыскать орудие убийства.

– Сколько прошло времени после первого допроса?

– Мы нашли нож в октябре. Значит, прошло около двух недель.

– Где был нож?

– В одном из домов.

– Но ведь все эти дома обыскали сразу же, как только Мак‑Гэррити арестовали?

– Да.

– Но тогда вы нож не нашли.

– Поймите, – сказал Брэдли, – в каждом из этих домов проживало довольно много людей, одни уходили, другие приходили. Там была чудовищная антисанитария, люди спали на полу, огромное количество вещей было разбросано по комнатам. Мы не знали, кому что принадлежит: у них было весьма либеральное отношение к собственности и правам владения.

– И где же вы в конце концов нашли нож?

– В одном из домов, он был спрятан в диванной подушке. Нашлись два свидетеля, которые там жили и подтвердили, что видели Мак‑Гэррити с таким ножом – у него была черепаховая рукоятка, – и нам посчастливилось отыскать на нем его отпечатки пальцев. Разумеется, он вытер лезвие, но в лаборатории все равно нашли кровь и волокна материи у самой ручки. Кровь была той же группы, что у Линды Лофтхаус. Все просто.

– Форма лезвия соответствовала ранениям?

– Патологоанатом сделал заключение, что это возможно.

– Всего лишь возможно?

– Вы же знаете, как они выступают в суде: возможно, ее кровь; возможно, тот самый нож; лезвие, похожее на то, которым… И прочее, и прочее. Но присяжным этого оказалось достаточно.

– Патологоанатом не пытался соотнести нож и рану на трупе?

– Не было возможности. Тело к тому времени похоронили, и, даже если бы сочли необходимым провести эксгумацию, ткани уже разложились, что не позволило бы воссоздать картину в точности. Вы сами понимаете.

– Мак‑Гэррити не отрицал, что ее убил?

– Совершенно верно. Я присутствовал, когда инспектор Чедвик предъявил ему эту улику: он скривился в странной улыбке и сказал: «Значит, вы меня, похоже, прижали».

– Он именно так и сказал, этими самыми словами – «Значит, вы меня, похоже, прижали»?

Брэдли раздраженно поморщился:

– Это было больше тридцати лет назад. Не могу гарантировать, что точно передал его слова, но он произнес что‑то в этом роде. Все это можно найти в деле и судебных протоколах. Но он над нами насмехался, иронизировал, так сказать.

– Протоколы я посмотрю, – пообещал Бэнкс. – Как я понимаю, вы не участвовали в расследовании смерти Робина Мёрчента в Северном Йоркшире?

– Чьей смерти?

– Это был музыкант из «Мэд Хэттерс». Утонул месяцев через девять после убийства Линды Лофтхаус.

Брэдли покачал головой:

– Нет. Извините.

– Мистер Эндерби сумел мне об этом кое‑что рассказать. Он тогда был одним из тех, кто вел расследование. Можно еще вопрос? У инспектора Чедвика была дочь?

– Да. Я ее видел всего один раз. Прелестное юное создание. Кажется, ее звали Ивонна.

– С ней, кажется, были какие‑то проблемы?

– Чедвик не посвящал меня в подробности своей семейной жизни.

Бэнкс ощутил смутный сигнал тревоги. Брэдли ответил на долю секунды быстрее и с чуть большей готовностью, чем если бы его ответ был вполне правдивым. Отрывистые интонации также заставили Бэнкса подумать, что его слова, возможно, были не до конца искренними. Но зачем бы ему лгать? Скорее всего, чтобы защитить семью Чедвика и его репутацию. Значит, если Эндерби прав и у Ивонны возникли некоторые проблемы или она сама стала причиной проблем, то, возможно, стоило бы выяснить, о какого рода неприятностях он говорил.

– Вы не знаете, где сейчас Ивонна Чедвик? – поинтересовался Бэнкс.

– Боюсь, что нет. Вероятно, повзрослела и вышла замуж.

– А инспектор Чедвик?

– Я ничего о нем не слышал со времен суда над Мак‑Гэррити. Сейчас он, вероятно, уже умер. Тогда ему было под пятьдесят, и особым здоровьем он не отличался. Сказался и тот судебный процесс. В семьдесят первом меня перевели в Саффолк, и я потерял с ним связь. Вы наверняка сможете это узнать в полицейских архивах. Еще кофе?

– Спасибо.

Бэнкс протянул ему чашку и стал смотреть на корешки книг. Славное хобби – коллекционировать первые издания, подумал он. Возможно, ему тоже стоит этим заняться. Собирать, скажем, Грэма Грина или Жоржа Сименона. Да и мало ли писателей, на кого всей жизни не хватит.

– Значит, Мак‑Гэррити даже после признания заявил, что невиновен? – уточнил он.

– Да. Глупый ход. Более того, он сам хотел вести собственную защиту, но судья этого не потерпел. Тем не менее на процессе Мак‑Гэррити все равно постоянно вскакивал, перебивал, уверял, что его подставили. Отчаянное поведение, если учесть, что перед этим он все равно что сознался. Суд обернулся для него не лучшим образом, тем более что он уже однажды проходил по делу о нанесении телесных повреждений ножом. Приставы были вынуждены дважды выводить его из зала.

– Он сказал, что его подставили?

– Они же все так утверждают, разве нет? Нет никаких сомнений: Патрик Мак‑Гэррити был виновен, он был сущее наказание божье.

– Может быть, мне стоило бы с ним потолковать.

– Это было бы затруднительно, – заметил Брэдли. – Он мертв. Еще в семьдесят четвертом его зарезали в тюрьме. Кажется, из‑за наркотиков.