Сентября 1969 года, суббота

Муниципальный квартал в Сэндфорде был старше, чем в Рэйнвилле, и с возрастом не стал краше. Миссис Лофтхаус обитала в самой сердцевине квартала, в «половинке» с садиком размером не больше почтовой марки и живой изгородью из бирючины. На другой стороне улицы на соседском, давно не стриженном газоне стоял старый семейный «хиллмен‑минкс» без шин, а в ближайшем доме были заколочены три окна. Вот какой это был муниципальный квартал.

Впрочем, миссис Лофтхаус сделала все, что было в ее силах, чтобы хоть как‑то оживить это место, водрузив на подоконник вазу с хризантемами и повесив над камином цветную репродукцию, изображающую корнуоллскую рыбацкую деревушку. Это была маленькая хрупкая женщина лет сорока с небольшим, крашеная шатенка с химической завивкой. На ее лице, в морщинках под глазами и вокруг рта, читалась непреходящая скорбь. Она только что потеряла мужа, а теперь вот явился полицейский, чтобы взвалить на нее еще и сообщение о смерти дочери.

– У вас славный дом, – заметил Чедвик, садясь в цветастое кресло с кружевными салфеточками.

– Спасибо, – ответила миссис Лофтхаус. – Дом без особых удобств, но я делаю что могу. И среди соседей попадаются неплохие люди. Все равно теперь, когда Джима нет, мне столько места не нужно. Я записалась на бунгало, рядом с Шербурн‑ин‑Элметом.

– Думаю, там будет потише.

– Вы насчет Линды, да?

– Вы знаете?

Миссис Лофтхаус закусила губу.

– Видела рисунок в газете. И с тех пор я… я все не верила, убеждала себя, что это не она, что это ошибка, но это ведь правда она, да? – У нее был заметный йоркширский акцент, но не такой явный, как у Кэрол Уилкинсон.

– Мы так считаем. – Чедвик вытащил из портфеля фотографию. – Боюсь, вам это будет не очень приятно, – проговорил он. – Но это важно.

Он показал ей снимок:

– Это Линда?

Глотнув воздуха, миссис Лофтхаус ответила:

– Да.

– Вам придется приехать на официальное опознание.

– В… морг?

– Боюсь, что да. Но мы постараемся вам это облегчить. Пожалуйста, не беспокойтесь.

– А когда я смогу… ну, вы же понимаете… похороны?

– Скоро, – заверил ее Чедвик. – Как только коронер разрешит забрать тело для погребения. Я вам сообщу. Мне очень жаль, миссис Лофтхаус, но я вынужден задать вам несколько вопросов. Чем скорее, тем лучше.

– Конечно. Ничего, я приду в себя. И зовите меня Маргарет, прошу вас. Может быть, сделать чаю? Как вам?

– Чашечка не повредит, – улыбнулся Чедвик.

– Тогда я сейчас.

Маргарет Лофтхаус скрылась в кухне, наверняка для того, чтобы погоревать без посторонних глаз, кипятя воду и наполняя заварочный чайник, – утешительный ритуал, освященный временем. На каминной полке тикали часы, рядом стояла обрамленная фотография. Без двадцати пяти час. Брум с приятелем сейчас на полпути к Шеффилду, а то уже и там. Чедвик встал, чтобы поближе посмотреть на снимок. На нем была запечатлена Маргарет Лофтхаус, помоложе, чем сейчас, а мужчина рядом с ней, обвивавший рукой ее талию, был, без сомнения, ее муж. Еще на фото, сделанном где‑то на воздухе, в сельской местности, была девочка с короткими светлыми волосами, глядящая прямо в объектив.

Маргарет Лофтхаус вернулась с подносом и застала его за рассматриванием фотографии.

– Это снимали на ферме Гарстенг, возле Хоуза, в Уэнслидейле, – объяснила она. – Несколько лет назад мы часто ездили туда летом в отпуск, когда Линда была маленькая. Это была ферма моего дяди. Теперь он умер и ее купили какие‑то чужие люди, но у меня сохранились о ней чудесные воспоминания. Линда была такой замечательный ребенок.

Чедвик видел, как ее глаза наполняются слезами. Она промокнула их бумажной салфеткой.

– Простите. Меня просто душат слезы, когда я вспоминаю, как все было, когда мы были счастливой семьей.

– Я понимаю, – отозвался Чедвик. – Что произошло?

Похоже, Маргарет Лофтхаус не удивилась вопросу.

– То, что обычно и происходит в наши дни, – сказала она, шмыгнув носом. – Она выросла и превратилась в подростка. Сейчас они в шестнадцать лет ожидают, что получат весь мир, правда? Ну вот, а она заполучила младенца.

– Как она поступила с ребенком?

– Отдала его на усыновление – это был мальчик, – что ей еще оставалось делать? Заботиться о нем она не могла, а мы с Джимом были уже немолоды, чтобы начинать нянчить еще одно дитя. Я уверена, что ребенок попал в хорошую семью.

– Я тоже уверен, – согласился Чедвик, – но я пришел сюда поговорить с вами не об этом ребенке, а о Линде.

– Да, конечно. С молоком и с сахаром?

– Пожалуйста.

Она разлила чай из фарфорового чайника по хрупким с виду чашкам с золочеными ободками и ручками.

– Чайный сервиз моей бабушки, «Роял Далтон», – объяснила она. – Единственная моя ценность. Теперь уже никого не осталось, кому я смогла бы его передать по наследству. Линда была единственным ребенком.

– Когда она ушла из дома?

– Вскоре после того, как родила. Зимой шестьдесят седьмого.

– Куда она отправилась?

– В Лондон. Во всяком случае, так она мне сказала.

– Куда именно в Лондон?

– Не знаю. Она не говорила.

– У вас не было ее адреса?

– Нет.

– У нее были там какие‑то знакомые?

– Наверняка были, а вы как думаете? Но я с ними никогда не встречалась и ничего про них не слышала.

– Она никогда к вам не приезжала?

– Приезжала. Несколько раз. У нас с ней были довольно‑таки дружеские отношения, однако не самые близкие. Линда никогда не рассказывала о том, как она там живет, и это меня убеждало, что у нее все в порядке и беспокоиться не о чем. Должна добавить, она и выглядела всегда так. То есть она была чистенькая, трезвая, мило одетая, если, конечно, подобную одежду можно назвать милой. И, судя по ее виду, она хорошо питалась.

– Одежда в стиле хиппи?

– Да. Длинные платья, из тех, что спадают свободными складками. Джинсы клеш с вышитыми цветочками. Такого рода вещи. Но, как я уже сказала, они всегда у нее были чистые и, как мне казалось, хорошего качества.

– Вы не знаете, чем она зарабатывала на жизнь?

– Понятия не имею.

– О чем же вы все‑таки разговаривали?

– Линда рассказывала про Лондон, про парки, здания, картинные галереи, я ведь там никогда не была. Она интересовалась и живописью, и музыкой, и поэзией. Говорила, что все, что она хочет, – это чтобы на Земле наступил мир и люди просто были счастливы. – Она снова потянулась за салфетками.

– Значит, у вас с ней были нормальные отношения?

– Я бы сказала – отличные. Но это если смотреть поверхностно. Она знала, что я не одобряю ее жизнь, хоть и мало что об этой жизни знаю. Она болтала про буддизм, индуизм, суфизм и бог знает что еще, но ни разу не упомянула Господа нашего Иисуса Христа, а я‑то ведь ее воспитывала доброй христианкой. – Она слегка покачала головой. – Не знаю. Может быть, мне надо было постараться понять, приложить больше усилий. Она казалась такой далекой и от меня, и от всего, во что я в жизни верила.

– А вы что ей говорили?

– Передавала всякие местные сплетни, рассказывала, что делают ее бывшие школьные друзья и прочее в этом роде. Она никогда не оставалась надолго.

– Вы были знакомы с кем‑то из ее друзей?

– Я знала всех соседских детей, с которыми она играла, всех ее школьных друзей, но я не знаю, с кем она проводила время, после того как ушла из дома.

– Она никогда не называла никаких имен?

– Ну, может быть, и называла, но я ни одного не помню.

– Она не жаловалась вам, что ее что‑то или кто‑то тревожит?

– Нет. Она всегда казалась довольной, безмятежной, как будто у нее не было совершенно никаких забот.

– Вы не знаете ни о каких врагах, которые у нее могли быть?

– Нет. Даже представить не могу, чтобы они у нее были.

– Когда вы ее в последний раз видели?

– Летом. Наверное, в июле, вскоре после того, как Джим…

– Линда была на похоронах?

– О да. В мае она специально приезжала сюда. Она так любила отца! Она очень меня тогда поддержала. Не хочу, чтобы у вас сложилось впечатление, будто мы с ней расплевались или что‑нибудь в этом роде, мистер Чедвик. Я по‑прежнему любила Линду, и я знаю, что она по‑прежнему любила меня. Мы просто больше толком не могли ни о чем с ней разговаривать, ни о чем серьезном. Она стала скрытной. И в конце концов я оставила всякие попытки. А в последний раз она заезжала месяца через два после смерти Джима, совсем ненадолго, посмотреть, как я справляюсь.

– И о чем она говорила в этот приезд?

– Мы смотрели, как человек идет по Луне. Нил Армстронг. Линда была в таком воодушевлении, уверяла, что это означает начало новой эры, но я не знаю, так это или нет. Не отходили от телевизора до четвертого часа ночи.

– Что‑нибудь еще?

– Простите. Больше ничего особенного не запомнилось, кроме высадки на Луне. Умер кто‑то из ее любимых рок‑музыкантов, и она хотела узнать, посвятят ли «Роллинг Стоунз» бесплатный концерт его памяти.^[13]В Гайд‑парке. Я имею в виду лондонский Гайд‑парк. И еще я помню, как она говорила про войну. Про Вьетнам. О том, как это безнравственно. Она вечно говорила про войну. Я пыталась ей объяснить, что иногда войны приходится вести, но она этого совершенно не принимала. Для нее всякая война была злом. Слышали бы вы, как Линда спорила об этом с отцом, – он во время войны служил во флоте, уже в самом конце.

– Но вы сказали, что Линда очень любила отца?

– О да. Не поймите меня неправильно. Я же не говорю, что они во всем друг с другом соглашались. Я хочу сказать, он пытался ее как‑то дисциплинировать, напускался на нее, если она приходила домой немыслимо поздно, но она была сущее наказание. Иногда они ссорились как кошка с собакой, но все равно они друг друга обожали.

Чедвику все это было знакомо, и он погрустнел. Понятно же, что не все дети такие, не все доставляют родителям столько горя. Может быть, он выбрал неверный подход к Ивонне? А как поступить? Он чувствовал, что из него получается никудышный отец, но, если не запирать дочь в ее комнате, что же остается делать? Когда Ивонна начинала толковать о порочности войны, он всегда чувствовал, что внутри у него все сжимается, он даже не мог поспорить с ней, опасаясь выйти из себя, сорваться и сказать что‑то, о чем потом будет жалеть. Что она знает про войну? Что это зло? Да. Необходимое? Ну а как иначе остановить таких, как Гитлер? Про Вьетнам он знал мало, но предполагал, что американцы вошли туда по серьезным причинам, и при виде всех этих буйных длинноволосых юнцов, сжигающих флаг и скандирующих антивоенные лозунги, кровь у него закипала.

– А что вы знаете о ее дружке, Дональде Хьюзе?

– Что вас интересует?

– Это он отец ребенка?

– Полагаю, что да. То есть так сказала Линда, а я, мне кажется, знаю ее достаточно и могу утверждать, что она не… не какая‑то потаскушка.

– Какого вы о нем мнения?

– Мне кажется, он нормальный парень. Но ничего особенного. Хьюзы – явно не самая богатая семья в наших местах, но и не самая бедная. Бедняжку Эйлин Хьюз не в чем винить: ей пришлось поднимать шестерых детей, и в основном – одной. Она старается как может.

– Вы не знаете, поддерживал ли Дональд какие‑то отношения с Линдой, после того как она ушла из дома?

– Очень сомневаюсь. Он стал куда реже с ней видеться, как только узнал, что она беременна. Когда родился ребенок, он какое‑то время был просто воплощением заботы, говорил, что им надо пожениться и оставить мальчика у себя, что это будет неправильно, если они отдадут его ребенка на усыновление. Так он выражался. Его ребенка.

– А что говорила Линда?

– Она дала ему отставку.

– Вы не знаете, досаждал ли он ей после этого?

– Не думаю. Она никогда об этом не говорила, вообще ни разу не упоминала ни о нем, ни о ребенке.

– И он даже ни разу не заезжал к вам спросить о ней?

– Всего один раз, недели через три после ее отъезда. Хотел узнать ее адрес.

– Что вы ему ответили?

– Что адреса я не знаю. Конечно, он мне не поверил и устроил небольшой скандал в дверях.

– И как вы поступили?

– Выставила его. Пригрозила, что напущу на него Джима, если он еще раз явится, и захлопнула дверь у него перед носом. После этого он оставил нас в покое. Вы, конечно, не думаете, что Дональд мог?..

– Пока мы не знаем, что и думать, миссис Лофтхаус. Мы должны рассматривать все версии.

– Он горячая голова, вам это всякий скажет, но я очень сомневаюсь, чтобы он был убийцей. – Она снова промокнула глаза. – Простите, – сказала она. – До сих пор не могу в это поверить.

– Я понимаю, – откликнулся Чедвик. – Есть у вас кто‑нибудь, кого я мог бы попросить побыть сейчас с вами? Родственники? Соседи?

– Миссис Беннетт живет рядом. Она всегда была хорошим другом. Она вдова, как и я. Она понимает, каково это.

Чедвик встал, готовясь уйти:

– Я скажу ей, что вы хотите, чтобы она к вам зашла. Да, и еще: не могли бы вы мне одолжить какую‑нибудь свежую фотографию Линды, если у вас есть?

– Наверное, есть, – ответила миссис Лофтхаус. – Минутку. – Она подошла к серванту и стала рыться в одном из ящиков. – Вот эту сделали в прошлом году, когда она приезжала домой на день рождения. Мой муж увлекался любительской фотографией.

Она передала Чедвику цветной снимок. Да, это была девушка из спального мешка, только здесь она была живая, на губах у нее играла полуулыбка, большие синие глаза смотрели куда‑то вдаль, волнистые светлые волосы спадали на плечи.

– Спасибо, – поблагодарил он. – Я вам ее обязательно верну. И пришлю кого‑нибудь, чтобы вас отвезли на официальное опознание в больницу и потом привезли обратно.

– Спасибо. – Стоя рядом с ним в дверях, миссис Лофтхаус прижимала мокрую салфетку к глазам. – Как со мной могло такое случиться, мистер Чедвик? – произнесла она. – Я всю жизнь была ревностной христианкой. Не обидела ни единой живой души, всегда служила Господу, не щадя сил. Как Он мог со мной так поступить? Муж да еще и дочь, в один год?

Чедвику оставалось только покачать головой.

– Не знаю, – сказал он. – Хотел бы я сам знать ответ.

Оказалось, что «совсем рядом с Шеффилдом» означает: в чудноватой деревне на краю национального парка Пик‑дистрикт, сам же дом был отдельно стоящим известняковым коттеджем с довольно большим и ухоженным садом, парадной дверью строго по центру фасада, симметричными окнами с поперечными брусками, пересекающими оконные рамы, с гаражом и хозяйственными постройками. В Долинах все это стоило бы сейчас около пятисот тысяч фунтов, прикинула Энни, но она понятия не имела, какие цены здесь, в Пик‑дистрикте. Скорее всего, не так уж отличаются. Эти две местности были во многом схожи: те же известковые холмы и долины, те же орды туристов и скалолазов, являющиеся сюда почти круглый год.

Уинсом припарковалась у ворот, и они двинулись по садовой дорожке. Рядом, среди деревьев, щебетали какие‑то птицы, дополняя картину сельской идиллии. Женщина, которая открыла им дверь, явно недавно плакала. Энни возблагодарила судьбу, что не ей пришлось обрушивать на хозяйку печальные новости. Она ненавидела этим заниматься. В последний раз, когда она сообщала о смерти, женщина, узнав о гибели подруги, упала в обморок.

– Энни Кэббот и Уинсом Джекмен из отдела по особо важным преступлениям полиции Северного Йоркшира, – произнесла она.

– Входите, пожалуйста, – пригласила женщина. – Мы вас ждем.

Если зрелище шестифутовой негритянки ее и удивило, она никак себя не выдала. Как и другие, она наверняка смотрела по телевизору криминальные программы и привыкла к мысли о мультирасовой полиции, даже в таком «белом» районе, как Пик.

Она провела их по сумрачному коридору, где каждое пальто висело на своем крючке, а сапоги и ботинки были аккуратно выстроены на невысокой стойке из планок. Они вошли в просторную гостиную с двустворчатым французским окном, выходящим в задний дворик с тщательно подстриженным газоном и цветочным бордюром. Еще в дворике имелись каменная купальня для птиц и пластиковый стол со стульями. Платаны обрамляли великолепный вид на поля и известковые холмы за ними. Небо было светло‑серое, но где‑то на севере меж облаками сквозил намек на солнце.

– Мы только что из церкви, – сообщила женщина. – Мы ходим туда каждую неделю, а на этой неделе, думаю, это особенно важно.

– Конечно, – согласилась Энни, хотя по религиозным убеждениям она была скорее агностик, любительские же духовные практики в области йоги и медитации так и не привели ее к какой‑то определенной религии. – Мы выражаем свои соболезнования по поводу вашего сына, миссис Барбер.

– Пожалуйста, зовите меня Луиза, – попросила она. – Мой муж Росс готовит чай. Надеюсь, вас это устроит.

– Более чем устроит, – ответила Энни.

– Прошу вас, присаживайтесь.

На всех крытых ситцем креслах лежали безупречно чистые кружевные салфеточки, и Энни села осторожно, не смея коснуться кружева затылком. Спустя несколько мгновений появился высокий поджарый человек с непокорными седыми волосами, в сером джемпере с треугольным вырезом и мешковатых брюках из рубчатого вельвета. Он внес поднос и поставил его на низкий стеклянный столик между креслами и камином. Он был похож на персонажа книги или фильма – безумного ученого, который умеет решать в уме сложные уравнения, но с большим трудом завязывает себе шнурки. Энни полюбовалась обрамленной репродукцией «Воскресного дня на la Grande Jatte» Жоржа Сера, висящей над камином.

Как только в крошечные чашки с нарисованными розами и золотым ободком был разлит чай и все устроились на своих местах, Уинсом вынула записную книжку и Энни приступила к делу.

– Я знаю, вам тяжело, но все, что вы нам сумеете рассказать о вашем сыне, может нам оказаться полезным, – начала она.

– У вас есть подозреваемые? – осведомился мистер Барбер.

– Боюсь, что нет. Все только началось. Пока мы пытаемся уяснить, как все произошло, сложить вместе разные фрагменты.

– Не могу себе представить, зачем бы кому‑то желать зла нашему Николасу. От него никому не было вреда. Он бы мухи не обидел.

– Часто страдают именно невиновные, – заметила Энни.

– Но Николас… – Мистер Барбер не договорил.

– У него были враги?

Росс и Луиза переглянулись.

– Нет, – ответила Луиза. – Я хочу сказать, он никогда никого не упоминал. И, как сказал Росс, он был человек мягкий. Обожал музыку, книги, фильмы. И свои писания, конечно.

– Он ведь не был женат?

Они не смогли найти никаких данных о его жене, но Энни решила удостовериться. Если до ревнивой супруги дошли слухи о том, чем Барбер занимался с Келли Сомс, она запросто могла выйти из себя.

– Нет. Один раз он был помолвлен, десять лет назад, – пояснил Росс Барбер. – Славная девушка. Местная. Но они отдалились друг от друга, когда он переехал в Лондон. Еще чаю?

Энни и Уинсом сказали «да, пожалуйста», Барбер наполнил их чашки.

– Как мы понимаем, ваш сын был музыкальным журналистом? – спросила Энни.

– Да, – ответила Луиза. – Он всегда хотел этим заниматься. Еще в школе он был редактором журнала и большинство статей писал сам.

– Мы узнали из Интернета, что он написал несколько статей для «Мохо» и две биографии. Не могли бы вы рассказать еще что‑нибудь о его работе? Например, сотрудничал ли он с каким‑то определенным изданием?

– Нет. Он фрилансер, – ответил Росс Барбер. – Пишет кое‑что для газет, обзоры и тому подобное, а иногда большие статьи для журналов, как вы сами сказали. Боюсь, музыка такого рода мне не особенно по вкусу. – Он снисходительно улыбнулся. – Но Ник очень ее любил и, по всей видимости, прилично на ней зарабатывал.

Энни любила современную музыку, но никогда не слышала о журнале «Мохо», хотя ей казалось, что она видела его в одном из магазинов «В. Г. Смит», покупая себе «Hay», «Стар» или «Хит» – дурацкие журнальчики со слухами о знаменитостях: ей нравилось почитывать их в ванной, это был ее тайный порок.

– Вы не одобряли интереса вашего сына к рок‑музыке? – уточнила она.

– Видите ли, не то чтобы мы были против, – проговорил Росс Барбер. – Просто мы всегда больше склонялись к классике, Луиза поет в местном оперном клубе, но мы счастливы, что Николас с ранних лет увлекся музыкой, как и писательством. Конечно, он и классическую музыку очень любит, но зарабатывает на жизнь статьями о роке.

– Значит, ему повезло, – заметила Энни. – Удалось совместить два своих пристрастия.

– Да, – согласилась Луиза, вытирая слезу кружевным платочком.

– У вас есть какие‑нибудь его статьи? Вы ведь, наверное, им гордитесь. Может быть, есть альбом с вырезками?

– Боюсь, что нет, – ответила Луиза. – Нам никогда и в голову не приходило, правда, дорогой?

Ее муж подтвердил:

– Для нас это был пустой звук – то, о чем он писал. Имена. Альбомы. Мы их все равно никогда не слышали.

Энни хотела было сказать им, что родители обычно собирают альбомы с вырезками из любви к детям, а не из интереса к их занятиям, но такое замечание вряд ли принесло бы пользу.

– Как давно он начал этим зарабатывать? – спросила она.

– Уже лет восемь, – ответил Росс.

– А до этого?

– Получил степень бакалавра по английской литературе в Ноттингеме, а потом магистра киноведения – кажется, в Лейчестере. Немного преподавал, писал обзоры, а затем у него приняли большую статью, ну и пошло…

– Значит, он был доволен тем, что делает?

– О да. Он это просто обожал. И имел большой успех.

– Он нигде не обучался журналистике?

– Нет. Пожалуй, можно сказать, что он попал в нее через черный ход.

– А кем вы работаете, разрешите узнать?

– Я преподавал в университете, – ответил Росс Барбер. – Античную историю. Боюсь, довольно скучные материи. Но сейчас я на пенсии.

Энни изо всех сил пыталась догадаться, кто мог пожелать смерти музыкального критика, но так ничего и не придумала. Разве что тут замешаны наркотики. Келли Сомс говорила, что они с Ником выкурили косячок, но это еще ничего не значит. В свое время Энни выкурила несколько косяков – в том числе и во время службы в полиции. Даже Бэнкс когда‑то покуривал травку. Она задумалась: а как насчет Уинсом и Кева Темплтона? У Кева любимым наркотиком был, очевидно, экстези, обильно запиваемый «Ред буллом», но про Уинсом она ничего не знала. Эта девушка, похоже, вела здоровый образ жизни, взять хотя бы ее страсть к занятиям спортом на открытом воздухе и спелеологии. И все же наверняка и ей приходилось чем‑нибудь таким баловаться!.. Так или иначе, если мы знаем, что Ник Барбер иногда курил марихуану, это вряд ли нам поможет, решила Энни. Ей подумалось, что это просто определенная составляющая рок‑бизнеса, которая не минует ни тех, кто на сцене, ни тех, кто за сценой.

– Вы можете что‑нибудь рассказать о жизни Ника? – спросила она. – Мы пока так мало знаем, трудно продвигаться дальше.

– Не понимаю, чем это вам поможет, – призналась Луиза, – но мы постараемся.

– Вы часто с ним виделись?

– Вы же знаете, как это бывает, когда дети покидают родительский дом, – проговорила Луиза. – Звонят и приезжают, когда смогут. В этом отношении, наш Ник был не лучше и не хуже других, так мне кажется.

– Значит, он регулярно с вами связывался?

– Он раз в неделю звонил и старался заезжать, когда мог.

– Когда вы в последний раз его видели?

Ее глаза снова наполнились слезами.

– Всего за неделю до того, как… В пятницу. Он ехал в Йоркшир и ночевал у нас. У нас для него всегда готова его старая комната, на всякий случай, вы понимаете.

– Вы не заметили ничего необычного?

– Необычного? Что вы имеете в виду?

– Может, он чего‑то боялся?

– Нет.

– Его что‑нибудь беспокоило?

Барберы переглянулись, затем Луиза ответила:

– Мы ничего такого не заметили. Разве что он был возбужден немного больше обычного.

– Возбужден? В связи с чем?

– Он не сказал. Думаю, это могло иметь отношение к тому, о чем он писал.

– А о чем он тогда писал?

– Он никогда не сообщал нам подробностей. Не то чтобы нас совсем не интересовала его работа, но, думаю, он понимал, что для нас она ничего не значит. К тому же он пекся о том, чтобы никогда раньше времени не разболтать сенсацию. Его профессия научила его скрытности.

– Скрывал даже от вас?

– И стены имеют уши. У него сформировался своего рода инстинкт. Не думаю, что в этом смысле для него имело значение, с кем он говорит.

– Значит, он не называл никаких имен?

– Нет. Извините.

– Он говорил вам, зачем едет в Йоркшир?

– Сказал, что, как ему кажется, нашел тихий уголок, чтобы писать, а еще, думаю, там жил кто‑то, с кем он хотел увидеться.

– Кто?

Миссис Барбер развела руками:

– Простите, не знаю. Но у меня сложилось впечатление, что это имело отношение к тому, над чем он тогда работал.

Энни мысленно выругалась. Если бы только Ник назвал имена! Если бы он считал, что его родители хоть немного интересуются страстью всей его жизни, он бы наверняка назвал имена, несмотря на журналистский инстинкт, запрещавший раньше времени разглашать секреты.

– Вот почему он был возбужден?

– Мне кажется, да.

– Вы можете что‑то добавить, мистер Барбер?

Росс Барбер покачал головой:

– Нет. Луиза уже сказала, названия этих групп и имена певцов нам откровенно скучны. Думаю, он давно понял, что ему незачем упоминать их в разговоре с нами. Несомненно, представители его собственного поколения были бы весьма впечатлены, но все это было выше нашего разумения.

– Могу вас понять, – заметила Энни. – А что вам известно о жизни Ника в Лондоне?

– У него была славная квартира, – ответила Луиза. – Правда, Росс? Рядом с Грейт‑Вест‑роуд. Не так давно мы у него останавливались по пути в Хитроу. Он лег на диване, а нам уступил спальню. Она была безупречно чистая.

– Он ни с кем не делил квартиру, ни с кем не жил вместе?

– Нет. Она принадлежала только ему.

– Вы не встречались с его подругами или близкими друзьями? С коллегами или знакомыми?

– Нет. Думаю, он работал все часы, отпущенные ему Господом. У него не было времени на подружек, на отношения и прочее в том же духе. Но я уверена, что в конце концов он бы остепенился.

У Энни был, конечно, не очень большой жизненный опыт, но ей казалось, что, если мужчина, доживя до тридцати восьми лет, еще не «остепенился», надо быть дураком, чтобы, затаив дыхание, ждать, пока он это сделает. Однако она знала, что многие люди в наше время избегают долговременных связей – в том числе и она сама.

– Я понимаю, что это довольно деликатный вопрос, – сказала Энни, – и я не хочу вас расстраивать, но скажите, Ник когда‑нибудь имел какое‑то отношение к наркотикам?

– Видите ли, – ответил Росс, – мы предполагали, что он, разумеется, экспериментировал, как многие молодые люди в нынешние времена, но мы никогда не видели, чтобы он находился под воздействием чего‑то более сильного, чем пара пинт пива или стаканчик виски. Мы к таким вещам относимся вполне либерально. Я хочу сказать, невозможно столько лет преподавать в университете и ничего не знать о марихуане. Но если он и принимал какие‑то наркотики, они никак не влияли на его работу и здоровье, и мы, безусловно, никогда не замечали никаких признаков, не так ли?

– Не замечали, – подтвердила Луиза.

Это был искренний ответ, хотя и не совсем такой, какого ожидала Энни. Но она чувствовала, что Росс Барбер предельно откровенен. Видно было, что Барберы души не чаяли в своем сыне и были поражены его смертью, но понимания между родителями и сыном не было. Они гордились его успехами, но сами успехи как таковые их не занимали. Ник мог бы взять интервью у знаменитых британских рок‑групп «Колдплей» или «Оазис», но все равно, как представляла себе Энни, Росс Барбер буркнул бы лишь: «Замечательно, сынок», – и снова погрузился в свои древние фолианты.

Не придумав, о чем еще спросить, Энни взглянула на Уинсом, которая лишь пожала плечами. Возможно, Бэнксу это удалось бы лучше, возможно, она задавала не те вопросы, но больше ей ничего не приходило в голову. Они могли бы еще зайти в комнату Ника, на случай если он оставил там что‑нибудь представляющее интерес, а на обратном пути, может быть, пообедать где‑нибудь в пабе. После чего Энни заглянет в спецфургон и позвонит Бэнксу. Ему наверняка захочется узнать о том, что она выяснила, пусть даже выяснила она немного.