Глава 44. Подтянулись подводы к усадьбе Черножуковых, а за ними начали отовсюду собираться люди

Подтянулись подводы к усадьбе Черножуковых, а за ними начали отовсюду собираться люди. Возле коня стоял Михаил Черножуков, поглаживая конскую гриву.

– Отца бы пожалел, ирод! – со злостью бросил кто‑то и плюнул в сторону Михаила.

– А что? – откликнулся лысый мужик, щелкавший семечки. – Правильно делает, он же комсомолец! Хватит кулакам на нашей шее сидеть!

– И как же Павел у тебя на шее сидел?

– Тихо! Смотрите, Павла с Надеждой из хаты вывели!

– Боится За…ков, вызвал вооруженную подмогу!

– А как же?! Эти богачи так просто со своим богатством не расстанутся!

Надежда упиралась, когда вооруженные винтовками мужчины под руки вытаскивали ее из хаты.

– Пустите меня! – закричала она. – Уберите свои поганые руки!

– На вечные морозы захотела?! – бегал вокруг них Лупиков. – Так это мы сейчас организуем!

Павел Серафимович подошел к жене.

– Надя, – сказал он, – уже ничего не сделаешь. Иди ко мне.

– Я не отдам! – блеснув глазами, крикнула женщина. – Это наш дом!

– Был ваш – станет наш! – ехидно хихикнул Лупиков. – У вас вон три дома, живи, где хочешь! А здесь будет сотня[17].

– Здесь ничего не будет! – в отчаянии закричала женщина. – Здесь будет жить моя семья! Ничего не отдам, хоть убейте меня!

– Убивать тебя никто не будет. – Лупиков стал перед ней, высокомерно задрал нос. – А вот на выселки можем выдать билет.

К ним подошел Щербак. До сих пор он стоял в стороне, не вмешиваясь в спор.

– Пустите ее, – приказал он. Мужчины, державшие женщину под руки, переглянулись, посмотрели на Лупикова. – Пустите, приказываю! – повторил Кузьма Петрович. – Куда она денется?

Женщина, освободив руки, поправила упавшие на глаза волосы.

– Надя, послушай меня, – сказал Щербак, – прошу тебя: дай им сделать свое дело. Вас действительно могут выселить из села куда‑нибудь в бараки или даже отправить на север.

– За что?!

– Такой закон. За сопротивление могут наказать. Прошу тебя, смирись, отдай дом! – Было заметно, как тепло смотрит мужчина на непокорную да еще такую красивую женщину, как трудно ему дается каждое слово. – Вам есть где жить, вы не останетесь без крыши. Уже нельзя ничего изменить.

– Подчиниться? – с иронией произнесла женщина.

– Пусть так, по крайней мере, вы останетесь здесь, в селе.

– Какая неслыханная щедрость! Пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву. Да, Кузьма Петрович?

– Лучше уж синица в руках, чем журавль в небе.

– Мама! – Варя посмотрела на мать. Ее глаза были наполнены слезами отчаяния. – Отдайте им все, – попросила она. – Пусть подавятся, но оставят нас в покое.

– Ишь, какая мудрая кулацкая дочка! – ткнул пальцем в сторону Вари Лупиков, довольно улыбнувшись.

– Молчи, дрянь! – блеснул глазами Варин отец. – Не трогай мою дочку!

– Кому она нужна? Кулацкое отродье! – сказал Лупиков, отходя от него на безопасное расстояние.

Женщина повязала беленький платок, спавший на плечи, гордо вскинула голову.

– Забирайте! – сказала она. – Если думаете, что меня сломали, то ошибаетесь! – Ее лицо осветила какая‑то загадочная едва заметная улыбка.

Женщина подошла к своим родным, встала рядом с мужем.

– Вытаскивайте свои манатки! – обратился к ним Лупиков.

– Вам нужен дом, вот вы и выносите, – пытаясь не повышать голоса, ответил Павел Серафимович.

Чекист дал команду – и молодые люди, председатель колхоза и сельсовета сразу же услужливо кинулись внутрь. Через мгновение они уже тянули пожитки во двор, сбрасывая все возле старенькой хаты. Вынесли одежду, вытащили сундуки, посуду, кочережки и печные лопаты[18], кровать, столы, стулья, тянули из кладовой бочонки с соленьями, бросали в кучу скатерти, сорванные с окон занавески, вышитые полотенца и божницы. Черножуковы молча наблюдали. Они стояли в ряд, поддерживая друг друга под руки, как стоят люди на кладбище, провожая в последний путь родного человека. Они молча прощались с мечтами о лучшем будущем, к которому шли годами, горбатясь с утра до ночи. В каждой этой вещи, которую небрежно бросали в кучу, в каждом горшочке, в каждой скатерти – во всем был их труд. От осознания того, что какой‑то закон одним росчерком перечеркнул их взлелеянную в мечтах жизнь, душу нестерпимо сжимали печаль, отчаяние и обида. Мучила беспомощность. Они понимали, что еще одно неосторожное слово – и они будут выселены. Тогда не останется ничего, кроме деревянного барака и вечного каторжного труда на благо государства.

– Варя, – шепнула мать, – спрячь вот это в лифчик.

Женщина что‑то незаметно переложила в дочкину ладонь.

– Что это? – тихо спросила Варя, сунув за пазуху маленький предмет.

– Это мой нательный золотой крестик, – пояснила мать.

– Зачем?

– А если правда отправят меня на выселки? Так пусть будет у тебя, на добрую память обо мне, – тихо сказала женщина и подарила Варе чуть заметную любящую материнскую улыбку.

– Не говорите так, мама, – попросила Варя, – мне и без того страшно.

– Слушай меня еще. – Женщина наклонилась к самому уху дочки, и Варя едва разобрала: – На чердаке нашей хаты под двенадцатой доской от окошка есть тайник. Недавно я все перепрятала и еще не успела сказать отцу. Там царские червонцы и серебряные ложки. Запомни: двенадцатая от окошка! Не от лестницы, по которой можно туда добраться, а от окошка. Если забудешь, вспомни: двенадцать апостолов, двенадцатая доска. Услышала?

– Да, – растерянно ответила Варя. – Зачем вы мне все это говорите? Вы меня пугаете.

– На всякий случай, – произнесла мать и провела ладонями по Вариному лицу. – Ты у меня такая красивая! – сказала, понизив голос. – Дай Боже тебе счастья!

– Мама, вы так говорите, будто прощаетесь, – сказала Варя, заметно волнуясь. Женщина вновь загадочно улыбнулась. И было в той улыбке что‑то и подбадривающее, и печальное, и в то же время светлое.

Напоследок из помещения вынесли иконы. Образа́ бросили посреди двора, как ненужный хлам. Лупиков сразу же начал их разбивать, прыгая по ним. В толпе кто‑то ойкнул и заплакал, кто‑то из набожных женщин послал Лупикову проклятия. Варя закрыла лицо ладонями, тихо расплакалась, спрятав лицо в плечо матери. Женщина обняла дочку, погладила ее по спине.

– Ну что? Защитили вас ваши боги? – рассмеялся Лупиков, ударив в последний раз сапогом по образа́м. – Изымайте зерно! – дал команду. – Пустые мешки возьмите на телегах!

Мимо Черножуковых проходили комсомольцы, таща на спинах полные мешки. Председатель колхоза с довольной рожей считал их, ставя галочки на бумажке.

– Все! – доложил председатель, проверив кладовую. – Кладовая пустая.

– Мало! – нахмурился Лупиков. – Столько земли и так мало зерна?

– Пойди возьми больше, – мрачно отозвался Павел Серафимович.

– Замолчи! – заверещал чекист. – Завтра же разберем кладовую и перенесем на колхозный двор! И землю отрежем по самую хату! Понятно?

– Кожу с меня не забудь содрать, – насмешливо сказал Павел Серафимович, – пригодится в колхозе.

– Вот когда останешься ни с чем, тогда тебе будет не до смеха! – пригрозил Лупиков. – Если все, то я запираю хату, – сказал он, доставая замок.

– Стойте! Подождите минутку. – Надежда вышла вперед. – Можно мне попрощаться со своей хатой?

Лупиков удивленно зыркнул на женщину.

– Пожалуйста, – спокойно попросила женщина, – хочу в последний раз глянуть.

– Иди! – махнул рукой коммунист. – А вы ступайте к следующей хате.

Надежда, проходя мимо Лупикова, на миг задержалась.

– Придет время, и вас проклянут потомки! – сказала она, глядя ему прямо в глаза. Чекист покраснел от злости, но ничего не сказал, лишь крепко поджал тонкие губы.

Женщина медленно поднялась по ступенькам крыльца, обернулась, окинула быстрым взглядом родных, улыбнулась им и переступила порог.

– Ну что, кулацкая Мавка, – Лупиков, покачиваясь с пяток на носки, насмешливо обратился к Варе, – не гулять тебе уже в березовой роще! – Варя вспыхнула от обиды и гнева, но ее остановила твердая рука отца. – Трудно расставаться с зерном?

– Забирайте, – едва слышно сказала она. – Там в хате мой муж с детьми.

– И скот заберем, – нагло улыбнулся Лупиков.

– Как?! – недоуменно спросил Павел Серафимович.

– Зачем конь, когда земли не будет?

– Корову оставьте, – попросила Варя. – У меня же двое маленьких детей. У нас на две семьи одна корова. Прошу вас!

– Не забирать? – Лупиков почесал затылок.

– Да, – подошел к нему Кузьма Петрович, – можно оставить корову, ведь она действительно одна на две семьи. Уважь, Иван Михайлович, – прибавил тише.

Вывели Буяна. Конь заржал, когда его повели через двор незнакомые люди. Варя проводила своего любимца глазами, полными слез.

– Что‑то она там долго прощается, – недовольно заметил Лупиков. – Думает, что у нас есть время, чтобы смотреть на ее сопли?

Он подошел к дому, приложил ладони к лицу, заглянул в окно и тут же испуганно отшатнулся. Недоброе чувство молнией пронзило Павла Серафимовича. Он опрометью кинулся в хату.

– Стоять! – Лупиков потянулся рукой к оружию.

– Подожди, – остановил его Кузьма Петрович.

Павел Серафимович забежал и остолбенел. На крючке, где недавно висела на потолке посреди комнаты лампа, он увидел свою жену. Он кинулся к ней, снял с крючка веревку от ее передника, положил жену на пол, встал над ней на колени.

– Надя! Надя! Дорогая моя! – Он легонько потормошил жену за плечи, потрогал бледное лицо. – Живи, Надя! Не умирай! – умолял он, не веря, что ее уже нет. – Надя, зачем ты… – заплакал, не сдерживая слез.

Павел Серафимович еще немного постоял, погладил замершее навеки лицо жены. Он поцеловал Надежду в лоб, тихо прошептал: «Прощай, моя любимая», – и закрыл ее веки. Мужчина вышел из дома, неся на руках тело жены, которое стало похоже на увядший цветок. Диким, нечеловеческим голосом закричала Варя, кинулась к матери. Павел Серафимович положил тело посреди двора, рядом с разбитыми образа́ми.

– Доволен? – глухим, упавшим голосом спросил он Лупикова.

Кто‑то сказал Михаилу о беде, он зашел во двор. Сын медленно подошел к матери, тихо и смиренно лежавшей посреди двора. Отец вскинул взгляд, посмотрел на него. В глазах сына были удивление и страх, но ни капельки раскаяния. Павел Серафимович пальцем подозвал его к себе. Михаил наклонился, не сводя глаз с мертвой матери.

– Ты тоже виноват, – тихо, чтобы не слышали посторонние, сказал отец. – Я все равно тебя убью, – прошептал он.

Михаил быстро пошел со двора. Кто‑то плюнул ему вслед, но он не обернулся. Лишь невольно вскрикнул, когда камень догнал его, больно ударив в спину.

Старенькая бабка Серафима, не пропускавшая никаких похорон, заметила:

– Серафимович, нельзя самоубийцу хоронить на кладбище.

Павел Серафимович, который уже долгое время неподвижно сидел у гроба с женой, словно проснулся. Он невидящими глазами смотрел на бабку, будто пытаясь понять, зачем она здесь.

– А что же делать? – тихо спросила Варя. Убитая горем, она была бледной, даже желтой, будто ее вылили из воска.

– Большой грех – наложить на себя руки, – сочувственно вздохнула старушка. – Господи, прости нас грешных! – перекрестилась на образа́. – За кладбищем, в овраге, похоронены самоубийцы, – охотно объяснила бабка, – вот там выберите место, а я позову мужиков, чтобы выкопали могилу.

– В овраге? – переспросил Павел Серафимович. – За кладбищем, как хлам? Как мусор? Нет, этого не будет. Мы похороним ее рядом с моим отцом.

– На огороде? – с каким‑то страхом спросила Варя.

– Да, моя Ласточка, – тихо ответил отец. – Я смогу часто с ней разговаривать.

– Сейчас люди уже не хоронят в своих садах, – осторожно заметила бабка Серафима.

– Мне все равно, – ответил мужчина. – Моя Надя будет лежать рядом с моим отцом, в своей, в нашей земле, – сказал тоном, не терпящим возражений.