Глава 28. Павел Серафимович пытался не ходить по улице, где недавно жил брат Федор и куда на следующий день после его выселения перебрался погорелец Лупиков

Павел Серафимович пытался не ходить по улице, где недавно жил брат Федор и куда на следующий день после его выселения перебрался погорелец Лупиков. Слишком свежей и жгучей раной были воспоминания. По ночам Павел Черножуков стал плохо спать. Часто вспоминал детство, юность, настоящую братскую поддержку. Гордые все Черножуковы. Да гордость ли это или чувство собственного достоинства? Ощущение хозяина? Нежелание склонять голову перед дрянью? Или все вместе? Все то, что живет веками в крови настоящего украинца? И Оксана, его жена, такая же непокорная, свободолюбивая, гордая и преданная. Не испугалась, не склонила голову, не проронила ни слезинки. Как декабристка, пошла за мужем неизвестно куда, покинув родное гнездышко. Где они сейчас? Куда забросила их лихая доля? Смогут ли подать о себе весточку? И что ожидает семью Павла Серафимовича? Тоже показательное раскулачивание? Высылка?

Столько вопросов – и ни одного ответа. Мысли роятся, гудят пчелиным роем в голове. Жить все время в напряжении, в ожидании беды очень тяжело. Неизвестность гнетет, мешает не только работать, но и дышать. Михаил делает вид, что не видит или не знает родителей. Больно даже думать об этом. А каково матери? Держится мужественно, но, наверное, сохнет материнское сердце, рвется на куски. И сам сын не заходит, и детей своих не приводит в гости. Можно было бы пойти к ним самим, но не навредит ли такой визит его семье? Они теперь на противоположных сторонах: сын – комсомолец, колхозник, родители – кулаки, враги советской власти, кровопийцы. А кровь у них одна, родная. Люди чешут языки, обсуждая их отношения. Но это не так важно. Понять бы сына – и то стало бы легче. Что побуждало его кичиться перед людьми, сбрасывая крест с церкви? Думал, что сделал доброе дело? И не побоялся гнева Божьего. Ох, сынок, сынок, когда мы тебя не доглядели? В роде Черножуковых никогда не было предателей, значит, мир перевернулся, что ли? Или жизни светлой за…повской захотелось? Испокон веков Черножуковы уважали родителей и дедов. Михаил все изменил. Или перечеркнул? Кто даст ответ? Ох, сын, сын! Сколько же боли от тебя! Безудержной, жгучей, страшной. Единственный сын, наследник фамилии, которую односельчане уже не будут произносить с уважением и почетом. И выйдет ли что‑то путевое из этих колхозов, в которые Михаил поперся одним из первых?

За селом построили конюшни для скота, к ним прилепили кое‑как сооруженный амбар для хранения зерна и комнатушку для кухни. Начали забирать скот у тех, кто записался в коммуну. Коровы ревут так, что на все село слышно. Привыкли к своим хозяевам, а их заперли в одном большом коровнике. Лошади выносливее и терпеливее, переносят волнение почти молча. Наверное, вскоре скот Черножуковых окажется тоже там, в общественной собственности, и так же будет страдать, вспоминая теплые домашние конюшни, душистое сено, заботливые нежные руки хозяев. Напрасно надеяться на что‑то другое, поскольку недавно Лупиков со своими шавками обошел дворы всех единоличников. Все перемеряли, пересчитали, переписали. Понятно и без слов: их подготовили к раскулачиванию, а то и к выселению. Остается вопрос времени: когда? Не менее болезненный: кого? Пусть бы главу семейства Черножуковых выселили или заслали на север, а других не трогали. Павел Серафимович иногда уже жалел, что отписал часть земли и хозяйства младшей дочке, неосознанно зачислив ее также во враги советского государства. Что будет с ней, если вышлют из дома? Она же не выживет! А со старой немощной матерью? А с Гордеем? С его детьми? Неужели поднимется рука отобрать все у семьи, где есть маленькие дети? Или для коммуняк нет ничего святого? Иногда кажется, что, возможно, лучше тем, кому Бог не послал детей. Неизвестно, что случилось бы с детьми Федора, если бы они у него были.

Павел Серафимович поднялся с кровати: камень вместо подушки нестерпимо давил на ухо. Мужчина подошел к окну. На улице сплошная непроглядная темень. Точно такая же, как и на душе. Дремали опечаленные хатки. Село погрязло, запуталось в паутине новых событий и нововведений, и нельзя было шагу ступить, чтобы не нарушить эту паутину, которую сплели новые люди своими бумагами, приказами, законами и лозунгами. И только ночь давала время для отдыха и размышлений.

Павел Серафимович чувствовал себя так, словно перед ним закрылись все двери, оставив его за каменными воротами, где нет ни окон, ни дверей, лишь пустые, холодные стены…