Глава вторая. Возле кухни Жилина ждали

Возле кухни Жилина ждали. Повар, медлительный, худой, с красными от дыма и постоянного недосыпа глазами, принимая сковородку, недовольно спросил:

— А чайник?

— Вторым заходом принесу.

Командир хозвзвода старшина Луценко покачал на руке нетронутую фляжку и буркнул:

— Твои у меня.

В землянке командира хозяйственного взвода сидели ефрейтор Жалсанов и рядовые Колпаков, Засядько и Малков. Жалсанов — коренастый, широкоплечий, с большой головой н плоским, чем-то привлекательным лицом — поднялся навстречу младшему сержанту. Остальные, привалившись к завешенной плащ-палаткой стене, подремывали.

— Пойдем на правый фланг, где прикидывали, — отрывисто, словно отдавая приказание, бросил Жилин. — Прихватите мою бандуру. Я догоню.

Никто не пошевелился, и Жилин насмешливо сузил глаза.

— Ну… Добровольцы-комсомольцы — снулые глаза. Ноги в руки и бегом выполнять приказание! Застоялые…

Ребята пошевелились, вяло посмеялись и стали собираться.

Ходом сообщения снайперы вышли ко второй, запасной линии обороны, которую весь последний месяц копал батальон, не слишком заботясь о маскировке. Еще не прикрытая дерном, свежая глина брустверов светлела плешинами на буром, тронутом оспинами разрывов, покатом взлобке. Отсюда хорошо просматривались позиции противника, удобно распластавшиеся на крутых буграх, по гребню которых шло шоссе Москва — Варшава.

И то, что с этих вражеских, уже почти целый год неприступных позиций тоже просматривается вся наша новая линия обороны, каждая наверняка пристрелянная плешина, не радовало, по и не волновало: в свой час все придет в норму, а огонь везде может достать.

Снайперы прошли этой, второй, линией обороны почти до ее спуска в широкий лог и прорытым весенними водами буераком выползли в жидкий кустарник, где они накануне отрыли парные окопы в полный профиль, — Костя заставлял работать "как учили". Здесь их и догнал Жилин. Юркнул в свой, расположенный несколько па отшибе, окопчик" кувшинчик", какие рылись для истребителей танков, н уж оттуда подал короткую команду:

— Приготовились! Засядько! Передай-ка винторез.

Засядько осторожно, чтобы не сбить снайперский прицел, передвинул по жухлой траве жилинскую винтовку. Костя Жилин в обычное время ходил с автоматом, а снайперку оставлял в каптерке командира хозвзвода. Конечно, это было явным нарушением порядка, но Лысов делал вид, что не замечает жилинского своеволия. Комбат понимал, что когда Жилин сопровождает его на передовой, холить по тесным траншеям с нежной снайперкой неудобно. Да и Лысову приятней ощущать за своей спиной надежный ППШ.

Костя осторожно снял чехольчик с прицела, протер портяночной байкой оптику и мягко, ласкающе приложился щекой к прохладному прикладу. Потом послюнявил палец и поднял руку над головой — определил направление и силу ветра.

— Жалсанов! Какая дистанция?

— Семьсот… У меня.

— Правильно. Заряжай! Напоминаю: стрелять после меня, пять патронов, беглым.

Теперь — слушать и следить.

Мягко, вразнобой клацнули затворы.

За низкими плотными тучами взошло солнце — края облаков отдавали в желтизну и розовость. Жухлая трава перед окопами склонилась навстречу снайперам — подул ровный и несильный юго-западный ветер.

Взлобок полого спускался к заболоченной лощине. Почти у самой ее кромки шли траншеи переднего края — хорошо замаскированные, но мелкие, — в них выступала вода, и ходили в них согнувшись. А дальше тянулся кочкарник с пробивающимися сквозь бурые отмершие стебли темно-зелеными стрелками озимых трав, коричневато-туманный кустарник, потом снова кочкарник.

Еще дальше змеились вторые немецкие траншеи, с буграми дзотов и морщинами ходов сообщения, а уж за ними — выгоревший на солнце зольно-серый плетеный забор. И — Варшавка. Шоссе так и шло вдоль передовой, то приближаясь метров на тристачетыреста, то удаляясь на километр-полтора. Плетеный забор, заросли кустарника и, местами, густого березняка скрывали дорогу, и потому немецкие машины, развозившие по передовой и в ближние тылы все, что требовалось войскам, проскакивали невидимками.

Сопровождая комбата по передовой. Жилин высмотрел брешь в плетеном заборе — сильные осенние ветры наклонили кое-где колья, и в щелях можно было заметить, как проскакивают машины. В одном месте щелей было побольше, а главное, ветром сорвало листву с прилегающего к забору березняка, и он засквозил. Машинный силуэт можно было наблюдать секунды три-четыре. Но стрелять сквозь березняк Жилин запретил — боялся, что пули будут рикошетировать. Стрелять он приказал в щели забора.

Так они и стояли, перегнувшись н поясе и выдвинув винтовки — Жалсанов и Жилин с оптическим прицелом, а трое других обыкновенные трехлинейки, удобно устроив их на выемках в замаскированных брустверах.

По расчету времени, машины уже должны были пройти по шоссе: у противника заведен строгий порядок. Пустые машины уходили затемно на тыловые базы, а возвращались по подразделениям в рассветные и зоревые часы. В это время шоферы не включали не то что фары, а даже подфарники: движение получалось как бы односторонним. Поэтому огневые налеты нашей артиллерии и минометов их не накрывали. По звуку не накорректируешь…

Однако в этот день налаженный конвейер дал сбой — ветер не приносил шума моторов.

Это не беспокоило, а злило: порядочек называется!

Потом пробился шумок — тяжелый, натужный, с юго-запада. Машины шли груженые. Но он быстро стих, так и не докатившись до снайперов. Они молча переглянулись, и Жалсанов облизал губы: хотелось курить, а на охоте не закуришь.

Пожалуй, самое мучительное на снайперской охоте — ожидание дурака-противника, Когда он соизволит высунуться над брустверами, пройти по открытому месту или совершить еще какую-нибудь глупость. А ожидание в тот день было еще противней, потому что никто, кроме Жилина, не был до конца уверен в затее. Потомственный охотник и таежник Порфирий Колпаков, которого все называли Петей, даже сказал в свой час:

— Блазнишь ты, младший сержант. Жилин не знал, что такое «блазнить», но понял, что Порфирий ему не верит, однако не обиделся: он любил неторопливого, обстоятельного Колпаков а. Ему нравились его широкоскулое лицо с небольшим, чуть вздернутым носом, светлые, пристально глядящие глаза, нравились его маленькие, прижатые к черепу уши, которые смешно шевелились, когда Порфирий злился или переживал. И в тот час, взглянув на эти маленькие вздрагивающие уши, Жилин понял, что Колпаков злится.

— Ах, Петя, Петя… Ну не получится, так что мы потеряем? День. А может, даже полдня.

Но табаку в ноздрю ему подсыпим. Это точно.

— То-то и есть, что день. Тут день, там день, а он между прочим, на Волгу вышел.

— Ты откуда знаешь?

— У нас в роте есть сталинградец, он сводку по-своему читает — знает, где дерутся.

— До Сибири все равно далеко… — вздохнул Костя.

— Оно так, а все ж таки… Там у нас еще и японцы трепыхаются.

Порфирий любил читать, знал очень много, по как-то вразброс. В армию он пошел добровольцем и полагал, что это дает ему право на независимость в словах и поступках.

Жилин насмешливо взглянул на него и пропел:

— Эх ты, Петя-Петушок, золоченый гребешок, — Порфирий сейчас же приподнял каску и погладил стриженую и действительно золотящуюся на свету голову. — Не хочешь — не ходи. У нас, как сам знаешь, без приказа.

— Ну и что? — но, обдумав, добавил:

— Мне приказ не важен. Мне дело важно. Пойду.

Остальные в тот час промолчали, но сейчас Жилин чувствовал — ребята скучают, и потому ругал противника нехорошими словами. И он, этот безымянный противник, словно услышал Костины мысленные присказки и устыдился. Опять послышался натруженный автомобильный гул. Он явно потянул навстречу снайперам.

Когда в сквозящих белых прочерках березовых зарослей мелькнула серая, как бы щучья, тень, Жилин, весь подобравшийся, напряженный, не поворачивая головы, предупредив в голос: "Ребята!..", нажал на спусковой крючок. Нажал, конечно, плавно, без рывка, как учили.

Стремительным светлячком улетела трассирующая пуля. Как только она погасла в голове щучьей тени, — значит, прицел оказался верным, — по ее следам полетели другие — уже невидимые. Жилин стрелял трассирующими, а остальные били зажигательными и бронебойными пулями. Жилин предусмотрел — по его трассам ребята уточняют прицел, а их бронебойные и зажигательные пули, если попадут удачно, наделают веселеньких дел.

А главное, наблюдатели противника не сразу разберутся, сколько человек ведет огонь, — кроме Костиных выстрелов, ни одна другая пуля не дает приметной трассы. Жилин не случайно и свой окоп расположил в стороне: если его обнаружат, то при обстреле снаряды или мины тоже лягут в стороне и ребята успеют проскочить в траншею, выйти из-под огня.

Стреляли стремительно и слаженно, по привычке ловя меж пальцев гильзы и складывая их рядком. По привычке же дыхание переводили в момент пере заряжания — не спешили, не елозили, чтобы не сбить ни прицела, ни боевого, сосредоточенного азарта.

Кто выстрелил наиболее удачно, чья пуля оказалась счастливой — никто, конечно, не знал. Но только уже под конец размеренной и точной огневой обработки вражеской, почти невидимой машины за березнячком разом полыхнуло оранжевое пламя. В дымном, ежистом облаке мелькнули какие-то ошметки и доски, а над заболоченной лощиной грохнул взрыв, который сейчас же распался еще на несколько взрывов послабее.

Руки снайперов еще привычно, автоматически перезаряжали винтовки, но рты уже приоткрылись: такого бойцы не ожидали. Первым, конечно, сориентировался Жилин. Он крикнул:

— Срывайся!

И сам, легко выпрыгнув из своего окопчика-"кувшинчика", пригибаясь, бросился к траншее.

Должно быть, необычный взрыв заставил вражеских наблюдателей оглянуться назад и некоторое время рассматривать ежистое облако. Оно быстро темнело, приобретало округлость, растекалось и по сторонам и вверх.

Они собрались в котловане недостроенного дзота — тяжело дышащие, возбужденные, радостно обалделые. Жалсанов происходил из рода воинов и потому старался сдерживаться. Он сощурил темные блестящие глаза и сейчас же стал закуривать. Но цигарка крутилась плохо, он рассыпал табак и потому начал слегка сердиться: мужчине волноваться не пристало. И он отвернулся вполоборота от ребят, к передовой. Она лежала близко. Стороны стояли здесь тесно.

Жилин, словно не глядя, отобрал у Жалсанова цигарку, доклеил ее, прикурил и, жадно затянувшись, так же не глядя, отдал Жалсанову.

— Вот так вот, Петя-Петушок! А ты не верил… — Пропустить возможность подначить и посмеяться даже в удаче, даже в радости Жилин не мог — Наша помощь Сталинграду в действии! Смерть немецким оккупантам! Выше боевую активность!

— Ладно тебе, не трепись, — миролюбиво сказал Колпаков Но, как человек во всем справедливый, отметил:

— Богато получилось. Высверкнуло, ну… что говорить!

Сдержанный, немногословный Малков — рослые отлично сложенный и красивый — налегая на «о», уточнил:

— У нас в Иваново, в Глинищево сказали б: хорошо уделали Все засмеялась, и низкорослый, румяный Засядько, паренек из-под Днепропетровска, восхищенно покрутил головой и повторил «уделали» Малков мельком взглянул на него, довольно усмехнулся и достал баночку с табаком. Он всегда и все делал чуть-чуть не так, как остальные, — либо чуть раньше, либо чуть позже.

Но делал красиво, аккуратно, и потому завидно заметно.

— А чо ж это было? — поднял взгляд на Жилина Колпаков.

— Шут его знает… Может, снаряды, а может, мины.

И все, словно по команде, приподнялись н приникли к срезу котлована. На шоссе клубился жирный дым — должно быть, от солярки или масла. Он доходил до вершинок растущего за Варшавкой леса и круто изгибался, косо растекаясь уже не черным, а коричневым потоком над немецкой передовой.

— Ветер меняется… — отметил Жилин. Он помолчал, ожидая ответа, но все смотрели на дым, и Костя добавил:

— Надо бы о новых позициях покумекать.

Ему не ответили, потому что дым подбросило новым, запоздалым взрывом, и Жалсанов первый раз за все время вымолвил словечко:

— Мины.

Жилин кивнул.

Они опять присели на корточки, привалившись спинами к глиняным стенкам. Малков глубоко затянулся и спросил:

— Младший сержант, что там нового?.. — и кивнул в сторону, на юг.

— Что-что… После упорных боев оставили… несколько домов.

Жилин и сам не заметил, как он сгладил сообщение, уж очень ему хотелось, чтобы под Сталинградом было полегче.

— Хреново, — отметил Малков.

— А мы все сидим… — вздохнул Засядько.

— Ну вот и сбегай! — вдруг разозлился Жилин: он Понимал Засядько. У обоих близкие остались в оккупации. — С чем побежишь? Танков нет, артиллерия, видно карточки получила, снаряды па сухари сушит. Не знаю, как ты, а я нашу авиацию с лета не видел.

— Ну и у немца тоже… нет ни черта. Одна «рама» летает, — вмешался Колпаков. — А мы все землю копаем.

— Эх ты… Петя! По науке, чтобы наступать, нужно иметь троекратное превосходство. А нас, обратно, растянули.

Колпаков отвел взгляд. Жилин не только кадровый сержант. Он все время вертится возле начальства. Он науку знает. Малков едва заметно улыбнулся,

— А вот товарищ Сталин говорил: еще годик, еще полгодика — и погоним мы все это куда-нито подальше.

Ребята поерзали и подняли взгляды на Жилина, Как вывернется командир?

— Правильно говоришь, — пряча глаза, слегка иронически сказал Костя и поощрительно добавил:

— Говори, говори. Приводи примерчики.

— Пример — перед нами.

— Вот именно! Вот именно: перед нами! Вон даже Петя говорит, что у немцев так же, как у нас, — ни черта нету. Один мины, да и те мы в распыл пустили.

— А годик кончается…

— Так что ж такого? Чесанули аж… до самой Волги… и Кавказа, это ж разве можно было предположить? Ясно, он на такое рассчитывать не мог. Да и кто ж мог? Разве мы с тобой?

— Сержант, посмотри, — позвал его Жалсанов.

Костя поднялся и стал рядом с Жалсановым. Чуть левее, в ухоженной немецкой обороне, всегда такой тихой и незаметной, явно ощущалось постороннее движение. Какое бы натужное, серое утро ни выдалось, но свет все равно струился с северо-востока и, значит, падал на противника густо. И в этом рассеянном, сером свете проступали легкие дымки, иногда тускло отсвечивали хорошо промазанные ружейным маслом солдатские каски. В траншеях переднего края накапливалась пехота.

— Жалсанов старший! — не оборачиваясь, приказал Жилин. — Засядько, со мной.

Стрелять после нас. Все! К бою.