ВОЗВРАЩЕНИЕ. О друзьях, у которых вы только что отобедали, не следует говорить гадости в радиусе полулиги от их дома

О друзьях, у которых вы только что отобедали, не следует говорить гадости в радиусе полулиги от их дома.

Правила хорошего тона

Темная ветка, словно нить или трещина, пересекала окно. Вздрагивал последний лист, не желая поддаваться ветру. А тот шептал об осени и покое. Тисса слушала. Ей было невыносимо грустно.

Хотелось плакать или воблы.

Воблы даже больше, чем плакать, но на приеме градоправителя вряд ли стоит надеяться на подобный деликатес. Если, конечно, попросить, то… но леди Дохерти должна сдерживать свои желания.

На нее смотрят.

Тисса уже привыкла к взглядам, осторожным вопросам, людям, которые сначала держались в отдалении, разглядывая ее сквозь стекла лорнетов и моноклей. К старомодным нарядам и высоким парикам. К показной пышности старых домов.

Они походили друг на друга, не близнецы, но определенно братья.

Камень. Дерево. Яркие краски, которыми освежали фасады. Непременные статуи у подножия парадной лестницы. И в холле – чучело медведя с серебряным подносом. Вереница слуг, выстраивавшаяся, чтобы встретить почетных гостей.

Обычай дарить каждому монету…

Хозяин и хозяйка. Дети.

Внуки.

Все, кто находился в доме. Тиссе подавали совсем еще младенцев в плетеных корзинах, и корзины, и младенцев украшали цветами, сбрызгивали ароматной водой.

В этот раз Тисса хотя бы знала, что от нее требовалось: улыбаться. Говорить, что дети, независимо от возраста, очаровательны, что хозяев она счастлива видеть и от всего сердца благодарит их за гостеприимство. Что, конечно, помнит прошлогодний визит и очень рада, что судьба – обычно судьба в лице Урфина находилась где‑то поблизости – вновь привела ее в этот чудесный дом. И она надеется, что не стеснит хозяев… они отвечали о высокой чести, доверии…

…скрывали за неискренними улыбками страх.

Конечно, боялись не Тиссу – Урфина, в ней же видели защиту. Угодить стремились обоим и порой чересчур уж навязчиво. Но леди Дохерти не имеет права показывать, что ее раздражает забота.

Еще в прошлом году Тисса осознала, насколько это утомительно – быть леди Дохерти. И с преогромным удовольствием она вернулась бы в Ласточкино гнездо, перепоручив обязанности…

…и титул.

…и печать, которой пользовалась определенно не по праву.

Обычно подобные мысли ввергали в тоску, но сейчас Тиссе хотелось воблы. Вяленой. А лучше копченой. Жирной. С хлебом, который, стоило закрыть глаза, Тисса видела перед собой. Черная корка тверда. А мякоть липнет к пальцам. Она ощущала его аромат, чуть кисловатый, будоражащий.

– Леди позволит? – Урфин поцеловал пальцы.

Ему нравилось нарушать приличия.

Три танца кряду… и четвертый тоже. А если не отвлекут, то и пятый. Хозяева чувствуют себя крайне неловко, а старший сын их, которому надлежало уделить высокой гостье внимание, и вовсе растерялся. Он следил за Урфином, то и дело оглядываясь на мать, взглядом умоляя о пощаде.

Та была непреклонна, как все прочие сановные матери, желавшие счастья своим детям.

Вдруг леди Дохерти обратит внимание на учтивого кавалера?

Приблизит к себе… или хотя бы замолвит слово?

В нынешнем неспокойном мире такое слово и жизнь спасти способно. Война ведь близко, манит отважных сиянием подвигов, звенит золотом рыцарских шпор, но матери знают, что шпоры получить возможно, не только жизнью рискуя. В свите леди безопасно.

Сейчас Тисса видела желания людей, удивляясь тому, до чего они просты и понятны.

Гости, подобные ей и Урфину, всей их свите, которая вновь оказалась немалой, сулят выгоду. Но они же и неудобны. Легко допустить ошибку и навлечь на себя высочайший гнев. Или же привлечь внимание к некоторым… вольностям, которые допускались в городе. Но помилуйте, в каком ином городе дела обстоят иначе?

…и да, память о прошлогодней ревизии жива.

…и шепотом передают имена тех, кто лишился должности, титула, земель, а то и вовсе жизни.

…и трясутся, дрожат, видя себя на их месте. Но все равно воруют.

Разве человек, который денно и нощно трудится во благо народа – почему‑то при этих словах веко Урфина начинало дергаться, – не может позволить себе маленькие… шалости?

Маленькие Урфин прощал.

За другие – наказывал. Тисса не любила посещать суды, ей было жаль и подсудимых, которые пытались раскаянием получить прощение, и мужа, не способного прощение дать.

Лорд Дохерти не имеет права на слабость.

А к леди идут за милосердием…

– Ты грустишь? – Урфин коснулся волос. Он так и не признался, что с ними сделал. Может, сам не знал? – Что случилось?

– Ничего.

Наверное, просто осень. И та ветка за стеклом. Лист красный, который из последних сил цепляется за дерево. Предчувствие скорой очередной разлуки – с ним Тисса почти сроднилась.

– Хочешь, я тебя украду?

– Хочу.

Здешние сады не отличались столичной изысканностью, напротив, они были вызывающе дики. И старые яблони терпели соседство самшита. Колючий можжевельник не знал садовых ножниц, а розовые кусты были скорее символом положения хозяев дома.

Розы в этом климате росли плохо.

– Теперь они уверятся в нашей распущенности, – шепчет Урфин. В кольце его рук уютно. – Столица всегда славилась вольностью нравов… их это влечет и пугает. Не обращай внимания.

– Все хорошо.

Почти. И Урфина не обмануть, он знает Тиссу лучше, чем она сама. Когда только успел? Два года прошло, а сколько вообще они были вместе? Месяца четыре… чуть больше. Та, прошлая осень – и вереница городов, где их разлучали дела. У каждого свои, но… он возвращался на ночь. И еще дорога, когда пусть и среди свиты, но все равно вдвоем.

А потом – зима и Ласточкино гнездо.

Пустые вечера. Письма, которые привозили всегда пачками. Урфин писал их, не зная, когда удастся отправить. Рассказы обо всем и сразу… недолгие возвращения… и снова пропал на все лето.

У него долг.

И первые беженцы. Споры из‑за земли. Посевов. Страх одних людей перед другими. И попытка примирить. Расселение. Учет. Подъемные. Зерно. Скот. Инструмент из мастерских Дохерти. Общины. Старосты. Налоги и повинности. Строительство пограничного вала, который начали возводить стихийно, словно опасаясь некой невидимой болезни, которая идет с юга.

Урфин обязан был направить стихию в нужное русло.

Военные лагеря. Добровольцы. Наемники.

Контрабандисты.

И революционеры, призывающие свергнуть гнет лордов. Но их уже не слушают. Слишком много тех, кто говорит не только о правах и вольностях, но о голоде. Там, за валом, вымершие деревни и деревни сожженные. Повстанцы. Каратели. Народные дружины. И просто люди, привыкшие жить войной.

Однажды они пересекут границу.

Или Урфин уйдет за вал, как ушел Магнус.

– Что случилось? – Он не собирался отступать. А Тиссе нельзя рассказывать о собственных страхах. Так ведь было всегда: мужчины воевали, женщины – боялись за них. И ждали.

За эти годы Тисса научилась ждать.

– Осень, и… мне так странно. Такое вот… не знаю. Глупо, да?

Урфин занят серьезными делами. Он инспектирует городские стены, валы, рвы. Оружейные склады и склады продовольственные. Мастерские и порты, если в городе имеется порт. Тюрьмы. Стражу. Городские кварталы…

А Тисса вновь развлекает хозяев историями из далекого города. Причем половина этих историй некогда услышаны ею, она не знает, сколько в них правды.

– Я… я бесполезна здесь. И вообще. Присутствую. Улыбаюсь. Говорю какие‑то глупости, и… этого мало. Я хочу больше.

– И чего же ты хочешь?

Если бы не осень, лист и вобла, Тисса не решилась бы рассказать, потому как не была уверена, что сейчас время для подобных задумок.

Но Урфин умеет слушать. И не смеется, не спешит говорить, что Тисса со своими фантазиями отвлекает от дел более важных.

– Ты – мое чудо. – Хорошо, что Урфин рядом, здесь, сейчас. Скоро он вновь уедет.

На месяц? Два?

Дольше?

Если война, то и навсегда, возможно. Только о таком и думать нельзя.

А о вобле можно…

– Не грусти. Завтра мы все решим. Обещаю.

Вобла снилась ночью. Тисса стояла по колени в ручье, вода была холодной – позже она поняла, что дело не в воде, а в сквозняках и одеяле, которое Урфин опять под себя подгреб, – а вобла, пусть и вяленая, ароматная, юркой. Она никак не давалась в руки. И к утру Тисса устала до невозможности.

Но одну рыбешку вытащила‑таки.

Красивую. С серебряной чешуей и синими глазами. Как ее было есть?

Про рыбу она думала целое утро, расстраивалась, что та исчезла вместе со сном, и поэтому аппетит пропал. С ним – желание поддерживать светскую беседу. Напротив, и хозяин, и хозяйка, и сын их, вырядившийся к завтраку, словно на парад, вызывали глухое раздражение. К счастью, Урфин сдержал слово и завтрак этот не продлился долго.

Крытый экипаж доставил Тиссу на окраину города, к серому длинному зданию под плоской крышей. Некогда здание было заброшено, но его привели в порядок, подлатав, навесив новые, блестящие трубы водостоков, заменив окна и двери. Починив крыльцо. Ароматы дерева, воска, краски и камня кружили голову, и Тисса, чтобы не потерять сознание, вцепилась в рукав мужа.

– Как тебе? Я думал разместить здесь общину, но и для приюта подойдет. – Урфин, к счастью, этой ее слабости не заметил.

Скрипучий пол. Выбеленные стены. И красные печные трубы.

Комнаты, пока пустые…

Огромная кухня, больше только замковая…

– Тебе нравится?

– Да.

Она не думала, что все решится так быстро. Она просто видела детей на улицах, грязных, оборванных, выпрашивающих монетку. Тисса спросила у градоправителя, почему он ничего не сделает, а тот ответил, что ему не поручено заниматься еще и сиротами.

А кому поручено, он не знает.

У города есть множество иных забот, куда более важных, и хотя он всецело разделяет беспокойство ее светлости – у женщин удивительно мягкое сердце, – но не имеет ни сил, ни средств возиться с беспризорниками. Однако клятвенно обещает, что больше маленькие дикари не станут докучать леди.

Наверное, Тисса плохо объяснила, чего именно хочет. Но ведь Урфин все сразу понял.

– Но, драгоценная моя, мы не сможем остаться. Я отдам распоряжения. Выделю деньги, и только.

Значит, предчувствие не обмануло.

– Я не хотел тебя огорчать, но… – Он вытащил шпильку. И вторую тоже. Верный признак того, что Урфин расстроен. Следовательно, уходит, и… не следует плакать. Ему не станет легче от Тиссиных слез. – Послезавтра мы возвращаемся.

– И ты уйдешь.

– Да.

– Надолго?

Вздохнул. Надолго…

– Иза направляется к границе. И мы должны добраться до города. Это шанс остановить войну. Вообще все это безумие остановить. Я ведь должен, понимаешь?

Понимает. И то, что за валом, опасно. И что Урфин не отступит. Если надо дойти до города, то дойдет. А потом обязательно вернется. Надо думать только так и не иначе.

– Мы пойдем по нашим землям. Дядя создал коридор… он контролирует повстанцев. И мятежников. И вообще там много тех, кто поддержит…

…но и тех, кто не захочет возвращения.

Урфин вытащил‑таки последнюю шпильку и ленту развязал. Но испорченной прически не жаль.

– Так нужно, солнышко мое.

Конечно. Тисса понимает. И ей все равно страшно, чтобы от страха избавиться, она обнимает мужа, стоит долго, наверное, целую вечность, запоминая именно этот момент.

Тот лист, наверное, уже расстался с веткой… но ведь весна когда‑нибудь наступит.

– Ребенок, – от его шепота ком в груди тает, – скажи, что тебе привезти из города?

Улыбается, потому что не хочет ее пугать.

– Себя.

Тисса отпускает его. Сейчас и вообще. Осматривается. Надо вспомнить, кто она и зачем здесь.

– Если назначить директором леди Гроу… – Голос все равно предательски дрожит. – Она… она очень ответственная. И все сделает как надо.

Леди Гроу высокая. Сухощавая. В черном вдовьем наряде, который она носит последние пятнадцать лет. Леди Гроу управляет имением, фермой и небольшой ткацкой мастерской. Работают там, как доверительно сообщили Тиссе, падшие женщины. Леди Гроу наивно полагает, что их можно перевоспитать. А в свободное от перевоспитания время она разводит флоксы и кошек.

Урфин протянул ленточку и, наклонившись, поцеловал Тиссу в лоб. Пахло от него рыбой.

– Объяснишь ей, чего ты хочешь?

Тисса кивнула. Объяснит. Если рот сумеет открыть. Он совершенно неприлично наполнялся слюной, Тисса сглатывала и сглатывала, рискуя захлебнуться.

В карете стало только хуже. Особенно когда на площадь выехали.

Где‑то рядом продавали рыбу.

Вкусную копченую рыбу…

Это же невозможно!

– Останови. Пожалуйста.

– Тебе плохо?

Не плохо. Напротив, почти хорошо…

– Я… – Тисса облизала губы. – Я рыбы хочу. Очень. Можно?

Простое ведь желание. Выполнимое. Куда проще, чем найти подходящее для приюта здание меньше чем за сутки. А рыбу и вправду продавали, на промасленной бумаге, именно такую, как Тиссе хотелось: копченую, с золотистого цвета чешуей, с белым крошащимся мясом и жиром, который Тисса, окончательно позабыв о приличиях, слизывала с пальцев. Ела руками.

Стыдно не было.

Ну, самую малость.

Урфин смотрел как‑то странно, задумчиво… наверное, не ожидал, что она может себя вести подобным образом. Тисса и сама не ожидала. Остановилась лишь, когда рыбина – вот почему он взял такую маленькую? – закончилась.

Протянув платок, Урфин поинтересовался:

– Ты хорошо себя чувствуешь?

Замечательно!

Даже тоска отступила. Кто бы мог подумать, что рыба – это настолько вкусно? Правда, немного грязно… и когда Тисса умудрилась посадить это пятно на подол? Ведь старалась есть аккуратно.

Урфин отобрал бумагу, завернув рыбьи кости, плавники и куски кожи. Сам сел рядом, обнял и тихо сказал:

– Драгоценная моя, извини, но мне надо знать… как бы это выразиться… – Он явно собирался спросить что‑то неприличное. – Я ведь не ошибусь, сказав, что женские дни у тебя были давно?

Ну… наверное.

– А как давно?

Тисса попыталась вспомнить. Наверное, до того, как они выехали из Ласточкина гнезда… это два месяца уже. Тисса еще радовалась, что они не начинаются, в дороге в эти дни жутко неудобно.

– Ты не понимаешь?

Что она должна понять?

– Ну да. Мне следовало бы подумать, что тебе о таком не рассказывали… – Урфин заложил непослушную прядку за ухо. Ох, теперь и волосы пропахли рыбой. Мыть придется… или нет? Запах ведь приятный. – Ты только не волнуйся, ладно?

Именно сейчас Тисса начала волноваться. И от волнения икать.

– Все будет хорошо.

Что с ней не так? Помимо икоты и грязного платья.

– Просто у тебя… у нас появится ребенок. Это случается, когда мужчина и женщина живут вместе…

Он что‑то еще говорил, тихое, успокаивающее, точно Тисса нуждалась в успокоении.

Ребенок – это ведь замечательно! Это лучшее, что могло с ней произойти.

Теперь, когда Урфин уедет, часть его останется с Тиссой. Теперь она его по‑настоящему отпустит. И, возможно, плакать не станет, если только по пустякам, вроде листа, осени или странных желаний.

И когда он поцеловал ее раскрытую ладонь, Тисса тихо засмеялась. Она не думала, что может быть настолько счастливой.

Мне подарили два месяца осени. Каждый день как последний. Каждая минута имеет свой собственный вкус – ветра и сладкого дыма, который тянулся от костров. Их разжигали в каменных вазах, одаривая огонь бабочками из золотой фольги.

Прощались с летом.

Я – с дочерью.

Нельзя плакать – к чему пугать ее слезами? Нельзя сходить с ума. Нельзя уйти, как нельзя и остаться. И раз за разом я меняла решения.

Бежать. На край мира. За край. Неважно как, лишь бы вдвоем. Спрятаться и… ждать войны? Смерти Кайя? Я ведь услышу ее. И сумею ли остаться в себе, в памяти и разуме?

Забрать Настю с собой – Ллойд пойдет на уступки, ведь цель оправдывает средства… и я сама в ответе за мою девочку. В Палаццо‑дель‑Нуво безопасно. Здесь Настю любят и не позволят обидеть.

А я вернусь.

Мне есть ради кого вернуться.

И не стоит думать о том, сколько времени отнимут у нас, ведь есть же еще в запасе. День и снова день. Как бусины на нитке. Жемчужиной – Настькин первый день рожденья с тортом, восковой свечой, грудой подарков в шелковых коробках и вечером для двоих.

Ночь. И Настька обнимает меня, прижимается, сопит в шею…

…утро… полдень…

…время уходит.

И чем ближе расставание, тем страшнее.

Ллойд сам приносит контракт.

– Вам будет легче, – говорит он. – Подозреваю, что на слово вы мне не поверите.

Я никогда не высказывала сомнений вслух, но ему не нужны слова. Или все слишком очевидно? Но Ллойд прав: с контрактом мне легче. Я знаю, что он обязан будет вернуть мне дочь по первому требованию. А в случае моей смерти Настя не останется без дома и опеки.

– Иза, – Ллойд подписывает бумаги медленно, тщательно выводя каждый завиток – подпись у него сложная, – я прекрасно отдаю себе отчет, что вы не сможете быть счастливой без дочери. А от вашего счастья и спокойствия всецело зависит то, как поведет себя Кайя. Я не собирался забирать у вас Анастасию.

Понимаю, но… страх сильнее.

– Возьмите. – Мне протягивают браслет, он шире того, который носила я. – Так не принято, но ситуация исключительная.

Ллойд сам одевает браслет мне на руку.

– Сдави вот так. – Он кладет пальцы на два золотых пятна. В первое мгновение ничего не происходит, но потом я слышу странный и такой знакомый звук. – Это ее сердце. Прямая трансляция.

Сердце стучит быстро. Не слишком ли быстро? Но зеленые линии по шелковой поверхности браслета успокаивают.

– А это, – на столе появляется пудреница, – связь. Нажимаешь вот здесь. Вызов. Или вот…

Раздался протяжный мерзкий звук.

– Вызывают тебя. Открывай. Экран небольшой, но четкость хорошая. Единственно, я не уверен насчет покрытия. Возможны дыры, где связи не будет, но тогда система переведет вызов в режим ожидания и при появлении канала просто сбросит информацию. Зарядка – либо солнце, либо органика, лучше жидкая. Идеально – глюкоза или сахароза, но в принципе оно всеядное. Браслету хватит и твоей энергии.

Не плакать.

Это ведь хорошо. Я смогу поговорить с Настюшей, увидеть ее… слышать, как бьется ее сердечко. Знать, что она в порядке…

– Иза, надеюсь, ты понимаешь, что это, – Ллойд отключил пудреницу, – достаточно серьезное нарушение… протокола. Мы не просто так отказались от возможностей системы. Пожалуйста, не злоупотребляй.

Почему‑то я ощутила себя наркоманом, которому вручили мешок героина, попросив не злоупотреблять. И, как наркоман, я дала честное слово.

Ллойд не поверил, даже не удосужился сделать вид, что верит.

– И еще. Ты будешь злиться, но все, что я делал, я делал не столько ради мира, сколько ради Гарта, которому этот мир достанется. Ты ведь понимаешь?

Почти два года, чтобы сократить дистанцию до дружеского «ты».

Прощальный вечер. Слезы. Письма. Пожелания.

Последняя ночь вдвоем, когда мне страшно отпустить Настьку, а ей неудобно, и Настька брыкается. Потом засовывает в рот свой браслетик… это ее успокаивает. Я же обвиваю вокруг руки золотую цепочку с острокрылой ласточкой. Магнус не будет против.

И вот я возвращаюсь.

Домой.

Карета. Дорога. Почетный эскорт, командовать которым поручено Гарту.

Догорает чужая осень, по‑южному мягкая, с золотом вдоль дорог и вечной зеленью мха на валунах. Дома с плоскими крышами и открытыми дворами, где находилось место колодцам и фруктовым деревьям.

Мы двигались медленно.

Пожалуй, слишком медленно. И если раньше мне страшно было покидать защищенный мирок Палаццо‑дель‑Нуво, в очередной раз меняя собственную жизнь, то теперь я хотела домой.

Появились сны.

Вернее будет сказать, они были всегда, но там, в Палаццо‑дель‑Нуво, я позволяла себе отрекаться от них, забывать по пробуждении. Это происходило как‑то само: утро и ощущение пустоты, чего‑то потерянного, зыбкого, как туман на ладони. И рядом, и не поймаешь.

Сейчас сны вновь были яркими.

Замок. Старые стены. Витые узоры каминных решеток. Балкончики. Балюстрады. Те самые розовые кусты в каменных вазах. Целы ли они? А мой рыцарь, слепленный из всех оттенков пламени? И то кресло перед камином, которое кот и Кайя делили между собой.

Осталось ли хоть что‑то?

Двор. Парк. И тот дичающий сад, где беседка, качели и белые мотыльки.

Город.

Площадь и улочки. Торговцы, их заполонявшие. Старый фонтан с раскормленными карпами. Голуби… пристань.

Корабли.

Паладины.

Магнус. Тисса. Урфин.

Как получилось, что все это перестало быть важным? Как я могла забыть о них?

Я думала. Искала. Не находила ответа. Точнее, он был очевиден, но верить я отказывалась. И день за днем воевала с собой, с воспоминаниями, которых вдруг оказалось слишком много, и все перемешались. Обе жизни, здесь и там, обе реальны. И обе – уже позади.

Сегодня я выбралась из кареты.

Там, дома, мне, скорее всего, придется путешествовать верхом, и надо тренироваться. Или хотя бы что‑то делать, поскольку безделье рождало тоску.

Мне отчаянно не хватало Настасьи.

И Кайя.

Гнев, старый знакомец, не таил обиды, не то не понял, что я забыла и о нем тоже, не то простил – лошади великодушны. Но шел он мягко, осторожно, время от времени оборачиваясь, уж не для того ли, чтобы увериться – я на месте. И я гладила могучую шею, убеждая, что все хорошо.

Замечательно даже.

– Иза, ты не сердишься? – Гарт все же решился на разговор.

– На кого?

Ромашка сунулась ко мне, выпрашивая яблоко. Кобыла Гарта, крупная, как все кирийцы, отличалась свойственным породе флегматизмом и какой‑то нечеловеческой человечностью.

– Ну… на папу. И на меня тоже. Понимаешь, он хотел как лучше. Он иногда делает то, что считает нужным или там правильным…

Например, прогоняет те сны, которые меня беспокоят. Или воспоминания. Заставляет забыть ненужных людей.

– И что он сделал?

Гнев и Ромашка идут рядом, благо дорога достаточно широка. И почему‑то я думаю о том, что вряд ли когда‑нибудь снова увижу Ллойда.

Или Гарта.

– Он тебя немного успокоил. Ты сильно волновалась, а это могло повредить ребенку…

Я помню. Я много плакала. И даже когда слезы заканчивались, то мучилась от кошмаров наяву. Не могу теперь вспомнить, о чем они были.

– …а потом он просто не стал ничего менять. Тебе же было лучше. Ты не думай, он не копался в твоей голове, точнее, копался, но не так, как мог бы. Просто сделал некоторые вещи менее значимыми. А другие – наоборот. Ты училась. И не думала о плохом.

– И ты знал?

Конечно, знал. Какой идиотский вопрос! Если бы не знал, не чувствовал бы себя настолько виноватым.

– Это видно, – признался Гарт. – Оно такое… как полог, что ли? Я ему говорил, что так не надо. Неправильно. А он ответил, что надо и правильно. И если я хочу, то могу рассказать, но он тебя все равно не отпустил бы раньше времени. И к чему мучиться зря? Тебе ведь не было плохо.

Ну да, до этого момента. А сейчас как? Лучше? Хуже? Но сны вернулись. И я не могу выбросить из головы мысли о замке, городе и Кайя.

Меня тянет домой. И я не желаю сопротивляться этой тяге.

Наверное, в чем‑то Ллойд милосерден, он избавил меня от необходимости бороться с собой, но откуда тогда ощущение, что это милосердие лишило меня чего‑то важного?

Нет, научилась я многому, но почему тогда душа саднит?

– Иза, скажи что‑нибудь.

Что именно? Что я прощаю? Мое прощение никому не нужно. Ллойд желал, чтобы я была спокойна и счастлива. Я и была.

Отворачиваюсь.

Пологие холмы, верно летом утопающие в зелени. Виноградники – местный виноград темно‑зеленый, пряный и вяжущий, но вино получается легким. Его ценят, а виноградники берегут. На поля сгребают листву и ветви – если ударят морозы, то сигнал предупредит о том, что надо спасать виноградники. И запылают костры, даря земле крупицы тепла.

– Ты не была целой. – Гарт не собирался отступать и пришпорил лошадь. Ромашка пошла плавной рысью, а Гнев потянулся за ней.

– Я не злюсь. Ни на тебя, ни на Ллойда.

Он делает то, что считает нужным. Чтобы защитить молодняк.

Чтобы уберечь сына.

И этот треснувший мир, созданный кем‑то, кто давно умер.

У Ллойда свой непростой выбор, и мне ли судить его. Мне ли вообще кого‑нибудь судить?

Я просто забыла, что у меня есть семья.

Бывает.

Мы ехали, не глядя друг на друга, думая каждый о своем. В какой‑то миг на дороге не осталось мыслей, да и вовсе исчезло все лишнее. Авангард. Свита. Карета, гремевшая где‑то сзади. Экипажи сопровождения…

Остановились мы в небольшой деревеньке – белые дома, аккуратные заборы, собаки, куры, козы. Просторный двор трактира, где хватило места почти всем.

Внутри дымно и немного душно, и Гарт оглядывается, словно раздумывая, подходит ли это место для ночевки. Еще неделя, быть может, полторы, и мы расстанемся. Гарт слишком взрослый, чтобы соваться на территорию Дохерти, и на границе я встречу… кого?

Магнуса?

Урфина?

Того, о ком не помнила два чертовых года. Едим молча. Сосредоточенно.

– Некоторые вещи нельзя вычеркнуть совсем. – Гарт первым решается начать разговор. – Те, которые составляют суть человека. Ты ни при каких обстоятельствах не забудешь о дочери. Ты же не забыла о муже. Просто… чуть меньше боли. Знаешь, это очень тяжело – видеть, как кто‑то страдает. Я вначале с ума сходил, стоило остаться в одиночестве. Правда, папа меня ни на шаг не отпускал. Тоже полог строил, только более плотный. Ему хотелось меня защитить, а я все равно слышал. Злость. Ненависть. Обиды… радость тоже, но ее меньше. Светлого вообще немного. И порой кажется, что вокруг ничего нет, кроме темноты.

– И запертых дверей.

Гарт кивнул.

За дверями – чудовища. И люди не всегда держат их на привязи.

Кайя остался один на один с людьми и чудовищами, не знаю, кто страшнее. А я училась хорошим манерам… балы… цветы… рукоделие… визиты и вежливые письма. Церемонии. Торжества чьи‑то…

…столько важных дел было, что и не счесть.

– Теперь вот легче. Я научился это… контролировать. – Гарт разламывает лепешку пополам и макает в густую мясную подливу. Ест руками, роняя жирные капли на стол. – Приспособился как‑то. А тут ты.

И посмотрел с таким упреком, словно я виновата, что я «тут».

Ну да. Тут. Сижу вот, медитирую над миской с куриным бульоном, пытаясь понять, хочется ли мне есть. Разум говорит, что хочется, потому что полдня в седле – достаточно веская причина для хорошего аппетита. Но в кои‑то веки организм не соглашается с доводами разума.

– Ты не так поняла. – Гарт утопил остатки лепешки в соусе и, подвинув тарелку к себе, попытался выудить их. Пальцами. – Просто вот… я видел папу и маму. Они вместе и счастливы. Им хорошо, и… и я думал, что всегда только хорошо бывает. Нет, мама рассказывала, конечно, что не все у них ладилось, но это же когда было? Давно. Я думал, что если есть пара, то уже все, больше не будет темноты… даже искал. Гадал, вдруг вон та девушка – моя?

Совсем юная, темноволосая, явно попавшая в трактир случайно. Ей неудобно здесь, тесно и грязно, запахи смущают, и девушка кривит носик. Отворачивается. Дорожное платье из дорогой ткани. И зонт в руке – скорее дань моде, нежели необходимость, – подчеркивает статус куда ярче, нежели перстни, надетые поверх перчаток.

– Или та…

…селянка. Волосы разобраны на две косы, в косах – ленты разноцветные. И блуза на ней белая, с нарядной вышивкой. Просторная юбка. Украшенный бисером жилет. Она дочь богатых родителей и, вероятно, сопровождает хмурого бородатого мужика, который поглядывает на прочих посетителей трактира с плохо скрытым подозрением.

Отец? Муж?

– Я видел, как меняются люди. Любовь – это… очень ярко. И красиво. Только у людей она гаснет часто, а у нас – навсегда.

– И тебя не пугало, что твоя жизнь будет зависеть от кого‑то?

– Раньше – нет. – Гарт обратил взгляд к тарелке. – Я думал, что всегда сумею защитить того, кто мне дорог… будет дорог.

Но встретил меня, и уверенность разбилась вдребезги.

– Со стороны это… жутко. Очень. Как будто… ты не совсем живая.

Живая. Сердце бьется. Дышу. И если ущипнуть за руку, почувствую боль. Ущипнула. Почувствовала. Я воспринимаю запахи и цвета, вкус остывшего бульона, шершавую поверхность стола.

– Иза, ты же понимаешь, что твой муж тоже умер? Тот, который был раньше? Я знаю, что папа тебе этого не сказал. И то, что осталось… оно вообще не человек. Никак. Я думаю, что оно будет тебя любить, но… иначе, чем люди. Как животное.

– Прекрати.

– Нет. – Гарт мотнул головой. – Ты должна понимать, что тебя ждет. Существо, которое не способно контролировать свои желания. Или силу. Ты представляешь, насколько он силен?

Представляю. Я вдруг вспомнила тот наш с Кайя разговор и искореженный подсвечник.

– Оно будет делать то, что хочет, невзирая на твое сопротивление. Ударить. Сломать тебе что‑нибудь. Изнасиловать. Убить ненароком. Не потому, что желает зла, но просто… оно не способно думать.

Теперь я начинала злиться по‑настоящему.

Кайя приговорили?

Вот так, заочно, и без права оправдаться?

– Иза, я знаю, что ты не хочешь верить, но… подумай. Хотя бы до завтра. Я могу тебя увезти. Спрятать. Папа, конечно, взбесится, только решать не ему! Да, он умеет красиво говорить. Уговаривать. У него специализация такая – тонкое воздействие, которое собеседники не ощущают. Им просто кажется, что папа очень убедительные аргументы приводит. Но здесь его нет. Поэтому подумай сама!

Гарт кричал, и на нас оборачивались. Темноволосая леди в дорожном наряде смотрела на Гарта с неодобрением – приличные люди сдерживают эмоции. Крестьянка – с любопытством. Отец ее – с ужасом.

– Пожалуйста. Я сделаю так, что ты не будешь тосковать сильно. А хочешь, вообще память заблокирую? Я умею. Или заменю образ. Ты будешь привязана, но к человеку. Я найду того, кто тебя оценит. И Настю вернут. Не сразу, но вернут. А если ты захочешь, то будут и другие дети, нормальные.

– А мир?

– Иза, – Гарт потер виски, – мир стоял тысячи лет. И не думай, что он рухнет. У папы есть запасной план, и не один.

Я даже знаю, какой именно. Но это знание Гарт тоже вычеркнет. Он сделает новую меня, способную существовать самостоятельно. И возможно, научит быть счастливой. Полог. Коррекция. Или что еще бывает? Лоботомия без вскрытия черепа.

Гарт подарит нормальную человеческую жизнь…

…и нового мужа, который будет нужен мне так же сильно, как Кайя.

…вместо Кайя.

– Нет. – Я допила бульон.

– Из‑за мира?

Да при чем тут мир? Гарт прав в том, что мир жил тысячи лет и будет жить дальше. Маги. Протекторы. Люди. Все это – части мира, сколь бы странны они ни были.

Но в этом мире у меня есть дом и есть мужчина, которого я люблю.

– Видишь, – Гарт подал мне руку, – это безумие.

Пускай, но… Кайя – не животное.

Он всегда был больше человеком, чем другие. И я не верю, что эту его часть можно убить.

– Иза, ты его не вытащишь. – У дверей комнаты Гарт сделал последнюю попытку образумить меня.

– Я попытаюсь.

Этой ночью я смотрела в бездну, а она – в меня. Потом я шагнула в темноту и стала ее частью.

Наутро выпал снег.

Граница проходила по реке, и каменный мост, соединявший оба ее берега, был нейтральной территорией. Реку сковало льдом. И белыми стенами зимних крепостей выросли сугробы.

– Знаешь, – Гарт принес букет цветов, отдавая дань традиции и пытаясь помириться, хотя ссоры между нами не было, – я испытывал огромное желание поступить так, как папа. Убедить тебя…

Он коснулся моего лба.

– Спасибо, – искренне ответила я.

– За что?

– За то, что не поддался.