Дети Ноя

Эрик-Эмманюэль Шмитт

Дети Ноя

Белая серия (мини) –

Эрик-Эмманюэль Шмитт

Дети Ноя

Моему другу Пьеру Перелъмутеру, чьей историей отчасти вдохновлено это повествование

Памяти аббата Андре, викария прихода Св. Иоанна Крестителя в Намюре, а также всех Праведников Мира

Мне было десять лет, когда я оказался в числе детей, которых каждое воскресенье выставляли на аукцион.

Нас не продавали, нам всего лишь предлагали пройтись вдоль помоста в надежде, что кто-нибудь захочет нас взять. Среди публики могли оказаться и наши собственные родители, наконец-то вернувшиеся с войны, и просто супружеские пары, желающие нас усыновить.

Каждое воскресенье я поднимался на эти подмостки в надежде, что меня если не узнают, то хотя бы выберут.

Каждое воскресенье во дворе Желтой Виллы мне надлежало сделать десять шагов, чтобы меня заметили, десять шагов, чтобы обрести семью, десять шагов, чтобы больше не быть сиротой. Первые шаги давались безо всякого труда, ибо нетерпение буквально выталкивало меня на сцену; однако к середине пути я ослабевал, и ноги с мучительным трудом преодолевали последний метр. В конце, словно на краю вышки для прыжков в воду, меня ожидала пустота Молчание, которое было глубже бездны. Чьи-нибудь уста, в рядах этих голов, этих шляп, лысин и причесок, должны были воскликнуть: «Мой сын!» или «Это он! Я хочу именно его! Я его усыновляю!» Чуть ли не вставая на цыпочки, напряженно вытягиваясь навстречу зову, который вырвал бы меня из небытия, я лихорадочно соображал, достаточно ли хорошо я позаботился о своей внешности.

Проснувшись на рассвете, я выскакивал из дортуара в холодную умывальную комнату, где битый час обдирал себе кожу куском зеленого мыла, твердым, как камень, долгим на размягчение и скупым на пену. Я двадцать раз проводил расческой по волосам, покуда не убеждался, что волосы легли как надо. И поскольку мой синий воскресный костюм, в котором я ходил к мессе, стал слишком узок в плечах, а рукава и брюки слишком коротки, я съеживался в этой грубой ткани, чтобы скрыть от всех, что вырос.

Пока ожидание длится, ты еще сам не знаешь, радость это или мука: готовишься к прыжку неизвестно куда. Погибнешь? Или, наоборот, удостоишься аплодисментов?

Конечно, мои ботинки производили скверное впечатление. Два куска жеваного картона. Больше дыр, чем субстанции. Зияния, перевязанные бечевкой. Ажурная модель, в отверстия которой беспрепятственно проникали холод, ветер и даже пальцы моих ног. Два башмака, оказавшиеся способными противостоять дождю не раньше, чем несколько слоев грязи покрыли их толстой коркой. Я не мог почистить ботинки, рискуя окончательно остаться без обуви. А единственным, что позволяло считать мои ботинки именно обувью, а не чем-либо иным, было то обстоятельство, что я носил их на ногах. Если бы я держал их в руках, мне бы наверняка вежливо указали местонахождение мусорного ящика. Может, лучше было выйти в моих обычных сабо, которые я носил по будням? Между тем посетители Желтой Виллы не могли заметить снизу мою обувь! А даже если бы и могли! Не отвергать же человека из-за его ботинок! Ведь отыскались же родители рыжего Леонара, хотя он вообще топал по помосту босиком!

— Ты можешь идти обратно в трапезную, малыш.

Каждое воскресенье мои надежды разбивались об эту фразу. Отец Понс полагал, что нынче меня опять не заберут и мне следовало покинуть сцену.

Поворот. Десять шагов, чтобы исчезнуть. Десять шагов, чтобы вернуться в свою боль. Десять шагов, чтобы вновь оказаться сиротой. В конце помоста уже топтался другой мальчик. Ребра сдавливали мне сердце.

— Вы думаете, святой отец, у меня получится?

— Что получится, мой мальчик?

— Найти каких-нибудь родителей.

— «Каких-нибудь родителей»! Я надеюсь, что с твоими собственными родителями все в порядке и они вскоре объявятся.

Безрезультатно выставляя себя напоказ, я начинал чувствовать себя виноватым. Хотя при чем тут я? Ведь это же они все никак не приходят. Не возвращаются. Однако их ли в этом вина? Да и живы ли они вообще?…

Мне десять лет. Три года назад мои родители оставили меня на попечение чужих людей.

Вот уже несколько недель, как кончилась война. Вместе с нею кончилась пора надежд и иллюзий. Нам, спрятанным детям, предстояло возвратиться к реальности, чтобы получить, словно обухом по голове, известие о том, что у нас по-прежнему есть семья или что мы остались на земле одни…

Все началось в трамвае.

Мы с мамой ехали на другой конец Брюсселя, сидя в недрах желтого вагона, который сплевывал снопы искр и скрежетал жестью. Я думал, что эти искры с крыши ускоряют наше движение. Устроившись у мамы на коленях, в облаке ее сладких духов, прижавшись к ее воротнику из чернобурки, мчась сквозь серый город, я был, несмотря на свои семь лет, владыкой мира: прочь с дороги, бродяги! Мы едем! Автомобили расступались, повозки метались в панике, пешеходы разбегались перед нашим трамваем, в котором вагоновожатый вез нас с мамой словно вельможную чету в роскошной карете.

Не спрашивайте, как выглядела моя мама. Разве можно описать солнце? Мама излучала тепло, силу, радость. Это ощущение запомнилось мне лучше, чем черты ее лица. Подле нее мне было весело, я смеялся, и со мной не могло случиться ничего дурного.

В общем, когда в трамвай поднялись немецкие солдаты, я не ощутил никакого беспокойства. Просто стал играть свою роль немого ребенка, как мы условились с родителями: они боялись, что идиш выдаст меня, и потому я переставал говорить всякий раз, когда к нам приближались серо-зеленые мундиры или черные кожаные пальто. В том 1942 году нас обязали носить желтую звезду, но мой отец, ловкий портной, ухитрился сшить нам такие пальто, на которых эти звезды были незаметны, однако при необходимости их можно было предъявить. Мама называла их «наши выпадающие звезды».

Солдаты разговаривали между собой, не обращая на нас внимания, но я почувствовал, как мама вздрогнула и напряглась всем телом, то ли повинуясь инстинкту, то ли уловив какую-то фразу из их разговора.

Она встала, прижав руку к моим губам, и на ближайшей остановке торопливо вытолкнула меня из трамвая. Едва оказавшись на тротуаре, я спросил:

— Почему мы вышли? Ведь наш дом дальше! Ты не хочешь немного прогуляться, Жозеф?

Я хотел всего, чего хотела мама, хотя едва поспевал за нею на своих семилетних ногах: ее шаг вдруг сделался быстрым и неровным.

По пути она предложила:

— Давай зайдем в гости к одной высокородной даме.

— Давай. А кто она?

— Графиня де Сюлли.

— А какого она роста?

— В каком смысле?

— Ты сказала, она высокородная…

— Я имела в виду, что она из благородных.

— Из благородных?

И мама пустилась в объяснения, что благородный — это человек высокого происхождения, очень древнего рода и что ради этого самого благородства ему следует оказывать большое уважение, и пока она мне все это объясняла, мы подошли к великолепному особняку и оказались в вестибюле, где слуги приветствовали нас поклоном.

Тут я был несколько сбит с толку, потому что женщина, которая вышла нам навстречу, совсем не соответствовала тому, что я успел вообразить: хоть она и была «древнего рода», графиня де Сюлли выглядела очень молодо и, несмотря на всю свою «высокородность» и «высокое происхождение», ростом была всего лишь чуточку больше моего.

Они с мамой о чем-то тихо и быстро переговорили между собой, затем мама поцеловала меня и велела ждать здесь, пока она не вернется.

Малорослая, молодая, обманувшая мои ожидания графиня повела меня в большую комнату, где угостила чаем с пирожными и стала играть разные мелодии на фортепиано. Впечатленный ее высокими потолками, обильным угощением и красивой музыкой, я был готов пересмотреть свое отношение к хозяйке и, удобно устроившись в глубине мягкого кресла, признал в душе, что она была и впрямь «благородной дамой».

Она перестала играть, взглянула на большие настенные часы, вздохнула и, озабоченно наморщив лоб, подошла ко мне:

— Жозеф, не знаю, поймешь ли ты то, что я сейчас тебе скажу, но наша кровь не позволяет нам скрывать от детей правду.

Если так принято у благородных, то почему она навязывает свои правила мне? Быть может, она и меня считает благородным? И как в действительности обстоит дело со мной? Благороден ли я? Может, и да… Почему бы нет? Если не обязательно быть рослым или старым, то я вполне годился.

— Жозеф, ты и твои родители подвергаетесь серьезной опасности. Твоя мама слышала в трамвае разговор об арестах в квартале, где вы живете. Она пошла предупредить твоего отца и вообще всех, кого получится. Тебя она оставила здесь, чтобы я тебя спрятала. Я надеюсь, она вернется. Вот, собственно, и все. Я действительно надеюсь, что она вернется.

Правда оказалась довольно болезненной, и я подумал, что быть благородным всегда, может, не так уж и здорово.

— Мама всегда возвращается. Почему бы ей и в этот раз не вернуться?

— Ее может арестовать полиция.

— А что она сделала?

— Ничего. Но она…

Тут у графини вырвался долгий, жалобный стон, от которого задрожали жемчужины ее ожерелья. На глазах у нее выступили слезы.

— Что — она? — спросил я.

— Она еврейка.

— Ну да. У нас в семье все евреи. Если хочешь знать, я тоже еврей.

Это была правда, и графиня расцеловала меня в обе щеки.

— А ты тоже еврейка?

— Нет. Я бельгийка.

— Я тоже бельгиец!

— Да, ты тоже. Но я христианка.

— Христиане — это которые против евреев?

— Которые против евреев — это нацисты.

— А христианок не арестовывают? — Нет.

— Значит, христианкой быть лучше?

— Смотря для кого. Пойдем, Жозеф, я покажу тебе дом, пока твоя мама не вернулась.

— Вот видишь, значит, она вернется!

Графиня де Сюлли взяла меня за руку и по лестницам, которые взлетали к верхним этажам, повела осматривать вазы, картины и рыцарские доспехи. В ее комнате я обнаружил целую стену, состоявшую из платьев, развешанных на «плечиках». У нас дома, в Скарбеке [1], мытожежилисредикостюмов, нитокитканей.

— Тыпортниха, какмойпапа? Оназасмеялась:

— Нет. Япокупаютуалеты, которыеизготовляютмодельерывродетвоегопапы. Ведьонижешьютнедлясамихсебя, адлякого-то, верно?

Якивнул, нонесталговоритьграфине, чтосвоюодеждуонаявновыбираланеунас, потомучтоупапыяникогданевиделтакихкрасивыхнарядов, расшитогобархата, яркихшелков, кружевныхманжетипуговиц, которыесверкали, какнастоящиедрагоценности.

Потомпришелграфи, когдаграфиняобъяснилаемуположениедел, внимательнопосмотрелнаменя.

Вотонкакразкудабольшепоходилнаблагородного. Громадный, худой, старый—покрайнеймере, усыпридавалиемувесьмапочтенныйвид, —онвзиралнаменястакойвысоты, чтоясразупонял: этоиз-занегоунихтакиевысоченныепотолки.

— Пойдемобедать, моймальчик.

Иголосунегобылблагородный, этоточно! Важный, густой, звучный, похожийнаосвещенныесвечамибронзовыестатуи.

Заобедомявежливоучаствовалвнеизбежномразговоре, хотямыслимоибылипоглощеныглавнейшимвопросом: благородныйяилинет? ЕслиСюллиготовымнепомогатьипринимаютменяусебя, тонепотомули, чтоятакойже, какони? Тоестьблагородный?

Ктомумоменту, когдамыперешливгостинуюпитьапельсиновыйчай, ябылужеготовизложитьсвоисоображенияпоэтомуповоду, однако, опасаясьопровержения, промолчал, предпочитаяещенемножкопродлитьстольлестныедляменясомнения…

Яужезасыпал, когдавдверьпозвонили. И, разглядевизкресла, вкоторомяпримостился, отцаимаму, появившихсяввестибюле, явпервыевжизниподумал, чтоони—другие. Сутулясьвсвоихпоношенныхпальто, скартоннымичемоданамивруках, ониговорилитакробкоирастерянно, словноблистательныехозяевадома, ккоторымониобращались, внушалиимтакойжестрах, какночь, изкоторойонисюдаявились. Итогдавомнезакралосьновоесомнение: ужнебылилимоиродителибедными?

— Облава! Онизабираютвсех. Иженщинсдетьмитоже. ЗабралиРозенбергов. ИМейеров. ИЛагеров. ИПерельмутеров. Всех…

Отецплакал. Мнебылонеприятно, чтоон, которыйнеплакалникогда, расплакалсяпередтакимилюдьми, какэтиСюлли. Чтомоглаозначатьподобнаянесдержанность? Чтомытожеблагородные? Изглубокогокресла, гдея, каконидумали, уснул, мнебыловидноислышновсе.

— Ехать…Кудаехать? ЧтобыдобратьсядоИспании, надопересечьФранцию, атамопасностьничутьнеменьше. Ивдобавокбезфальшивыхдокументов…

— Видишь, Мишке, —говориламама, —надобылонамуехатьвБразилиюстетейРитой.

— Покамойотецболел, иречибытьнемогло!

— Даон-тотеперьужеумер, примиГосподьегоДушу.

— Нуатеперьужеслишкомпоздно…

ГрафдеСюллинаправилбеседувнужноерусло:

— Япозабочусьовас.

— Нет, господинграф, чтобудетснами—несамоеважное. НадоспастиЖозефа. Еговпервуюочередь. Итолькоего, еслиужнельзябудетиначе.

— Да, —поддержаламама, —этоЖозефанадокакследуетспрятать.

Мнеказалось, чтотакаязаботаомоейособелишьподтверждаетмоюдогадку: я—благородный. Покрайнеймеревглазахмоихродителей.

Графпопыталсясноваихуспокоить:

— Нуконечно, язаймусьЖозефом. Иоваспозабочусьтоже. Однаконанекотороевремявампридетсяснимразлучиться.

— МойЖозефеле…

Мамарухнулавобъятиямаленькойграфини, котораяласковопохлопывалаеепоплечу. Вотличиеотслезотца, которыевызываличувствонеловкости, маминыслезыразрывалимнесердце.

Будучиблагородным, янемогболеепритворятьсяспящим. Врыцарственномпорывеявскочилскреслаибросилсякмаме, чтобыееутешить. Однако, когдаяочутилсяподленее, ужнезнаю, чтосомнойпроизошло, толькополучилосьнаоборот: яуткнулсяейвколениизарыдалдажегромче, чемона. ВодинвечерСюллимогливидетьплачущейвсюнашусемью. Ктожетеперьповерит, чтомытожеблагородные!

Чтобыкак-тоотвлечьихвнимание, отецраскрылсвоичемоданы.

— Вот, господинграф, возьмите. Яведьвсеравноникогданесмогусвамирасплатиться, аэтовсе, чтоуменяесть. Моипоследниекостюмы.

Ионсталвытаскивать, вместесвешалками, пиджаки, брюкиижилеты, которыеонуспелсшить. Онпоглаживалихтыльнойсторонойладони, обычнымсвоимжестом, которымвлавкедемонстрировалкачествотовара, подчеркиваягибкуюмягкостьткани.

Яиспыталнекотороеоблегчениепримыслиотом, чтоотецнезаходилвкомнатуграфинииемунепришлосьсозерцатьеероскошныенаряды, иначеонсгорелбынаместеотстыда, осмелившисьпредложитьсвоюзатрапезнуюпродукциюлюдямсостольизысканнымивкусами.

— Мнененадоникакойплаты, другмой, —сказалграф.

— Нет-нет, прошувас…

— Необижайтеменя. Ядействуюнеизкорысти. Пожалуйста, оставьтесебевашисокровища, онимогутвампригодиться.

Этотграфназвал«сокровищами»костюмы, сшитыемоимотцом! Что-тоздесьускользалоотмоегопонимания. Неужелияошибался?…

Наспроводилинасамыйверхнийэтаждомаипоселиливмансарде.

Ябылпораженцелымзвезднымпространством, котороевиднелосьвокошке, проделанномпосредикрыши. Преждемненикогданедоводилосьнаблюдатьвечернеенебо, потомучтоизоконнашейполуподвальнойквартирывидныбылитолькобашмакипрохожих, собакиикошелкиспродуктами. Вселенскийсвод, этотглубокийбархат, усыпанныйалмазами, представлялсямнелогическимзавершениемблагородногожилища, гденакаждомэтажецарилакрасота. Такимобразом, надголовойуСюллибылнедом, вкоторомпроживалишестьсемейсосвоиммногочисленнымисопливымпотомством, анебоизвезды, лишенныевеса. Мнерешительнонравилосьбытьблагородным.

— Видишь, Жозеф, —говориламама, —вонтазвезда—наша. Твояимоя.

— Акаконаназывается?

— ЛюдиназываютееПастушьейзвездой[2], амыназовемее«звездойЖозефаимамы».

Умамыбыласклонностьпереименовыватьзвезды. Оназакрыламнеглазаруками, заставилаперекувырнутьсячерезголову, апотомуказалананебо:

— Гдеона? Можешьпоказать?

Янаучилсябезтрудаузнаватьвбеспредельномпространстве«звездуЖозефаимамы».

Прижимаяменякгруди, маманапевалаколыбельнуюнаидиш. Едвазакончивпесню, онапросилапоказатьейнашузвезду. Потомсновапела. Яизовсехсилстаралсянезаснуть, чтобыпродлитьэтиволшебныеминуты.

Вглубинекомнатыотецвозилсясчемоданами, сворчаньемскладываяиперекладываясвоикостюмы. Впромежуткемеждудвумякуплетамимаминойпесенкия, ужепочтизасыпая, спросилего:

— Папа, тынаучишьменяшить?

Растерявшисьотнеожиданности, онмедлилсответом.

— Нуда, —настаиваля, —ятожехочуделатьсокровища. Какты.

Итогда, подойдякомне, он, обычностольсдержанныйискупойналаску, прижалменяксебеипоцеловал.

— Янаучутебявсему, чтоумеюсам, Жозеф. Идажетому, чегонеумею.

По-видимому, этачернаяборода, жесткаяиколючая, причинялаемуболь, таккакончастопочесывалщекииникомунедавалдонеедотронуться. Новэтотвечеронаегоявнонебеспокоила, ионпозволил, чтобыяслюбопытствомеепощупал.

— Мягкая, правда? —прошепталамама, краснея, словнопризнаваласьвчем-тосокровенном.

— Ну-ну, чтозаглупости! —пробурчалпапа.

Хотявкомнатестоялидвекровати, широкаяиузкая, маманастояла, чтобыялегсними, наширокую. Отецособенноневозражал. Ондействительноизменилсястехпор, какмысталиблагородными.

Итогда, вглядываясьвзвезды, которыенапеваликолыбельнуюнаидиш, явпоследнийразуснулвмаминыхобъятиях.

Мытакинепопрощались. Путаноестечениеобстоятельств? Неисключено. Аможет, родителипоступилитаквполнесознательно. Имнавернякахотелосьизбежатьэтойтягостнойсценыиужтемболеененавязыватьеемне…Нитьоборваласьтак, чтояэтогодаженезаметил: наследующийдень, послеобеда, оникуда-тоушлиибольшеневернулись.

Всякийраз, когдаяспрашивалугромадногографаикрохотнойграфини, гденаходятсямоиродители, ответнеизменнобылодинитотже: «Внадежномместе».

Приходилосьдовольствоватьсяэтимответом, посколькумояэнергияполностьюуходиланаосвоениемоейновой, благородной, жизни.

Еслиянебылзанятисследованиемугловизакоулковогромногодома, еслиненаблюдалзаработойслужанок, чистившихстоловоесеребро, вытряхивавшихковрыиливзбивавшихподушки, топроводилцелыечасывгостинойвобществеграфини, котораясовершенствоваламойфранцузский, запрещаявставлятьвразговормалейшеесловечконаидиш. Япроявлялтембольшееусердие, посколькузаэтоменязакармливалипирожнымииуслаждалимойслухфортепианнымивальсами. Аглавное, ябылубежден, чтоокончательноеобретениемноюстатусаблагородногочеловеканемыслимобезосвоенияэтогоязыка, пустьплоского, труднопроизносимого, кудаменеесочногоикрасочного, чеммойродной, однаковсежетакогомягкого, размеренногоиизысканного.

Вприсутствиигостейядолженбылназыватьграфаиграфиню«дядюшкой»и«тетушкой», потомучтоонивыдавалименязаодногоизсвоихголландскихплемянников.

Яужчутьбылоисамвэтонеповерил, когдаоднаждыутромособнякбылоцепленполицией.

— Полиция! Откройте! Полиция!

Какие-толюдияростноколотиливпараднуюдверь, звонкаимбылоявнонедостаточно.

— Полиция! Откройте! Полиция!

Графиняворваласьвмоюкомнатуводномшелковомхалате, подхватиламенянарукииотнеславсвоюпостель.

— Ничегонебойся, Жозеф, отвечайпо-французскииговоритоже, чтоия.

Покаполицейскиеподнималисьполестнице, онаприняласьчитатьмнесказку, сидявпостелирядомсомнойи, какия, облокотившисьнаподушки, какнивчемнебывало.

Ворвавшисьвспальню, полицейскиевбешенствеуставилисьнанас.

— Выскрываетеусебяеврейскуюсемью!

— Ищитегдехотите, —высокомерноответилаграфиня, —можетеперерытьвесьдом, простучатьстены, взломатьсундуки, залезтьподвсекровати—выничегоненайдете. Затонепозднеечемзавтра, ужэтоямогувамгарантировать, выобомнеуслышите.

— Но, сударыня, кнампоступилосообщение.

Тутграфиня, по-прежнемусидявпостели, сталавозмущаться, чтобогзнаетчьиизмышлениямогутприниматьсянаверу, затемпредупредила, чтоделаэтогоонатакнеоставит, чтообэтомузнаютводворце, потомучтоонаблизкаскоролевойЕлизаветой, и, наконец, объявилаполицейским, чтоэтотслужебныйпромахдорогоимобойдется, ужвэтомонимогутнанееположиться!

— Атеперьищите! Дапоживее!

Еесамоуверенностьивозмущениеявнопроизвеливпечатление, иначальникполицейскихужебылготовотступить.

— Позвольтеспросить, сударыня, ктоэтотребенок?

— Мойплемянник. СынгенералафонГребельса. Может, вамещепоказатьгенеалогическоедревонашегорода? Давы, моймальчик, простосамоубийца!

Послебезрезультатногообыскаполицейскиеушли, растерянные, пристыженные, бормочакакие-тоизвинения.

Графинясоскочиласкровати. Нервыеебылинапределе, онаплакалаисмеяласьодновременно.

— Жозеф, мнепришлосьраскрытьпритебеодинизмоихсекретов, однуизоченьдейственныхженскихуловок!

— Какую?

— Нападать, вместотогочтобызащищаться. Обвинятьсамой, анеоправдываться, когдатебяподозревают. Вобщем, кусатьсяпервой, ипобольнее.

— Этотолькоженщинамможно?

— Нет. Можешьтожеэтимпользоваться.

НадругойденьграфиграфинядеСюллиобъявили, чтомненельзябольшеоставатьсяуних, посколькуихложьможетоткрытьсяприпервойжепроверке.

— СейчаспридетотецПонс, онпозаботитсяотебе. Тыпопадешьвоченьхорошиеруки, лучшепростоненайти. Тыдолженбудешьназыватьего«отецмой».

— Хорошо, дядюшка.

— Егонадоназывать«отцом»невтомсмысле, вкакомтызовешьменя«дядюшкой», недлятого, чтобылюдидумали, чтоонтвойотец. Еговсеназывают«отецмой».

— Дажевы?

— Дажемы. Онсвященник. Обращаяськнему, мыговорим«отецмой». Иполицейскиетоже. Инемецкиесолдатытоже. Все. Даженеверующие.

— Неверующие—этокоторыеневерят, чтоонихотец?

— Неверующие—этокоторыеневерятвБога!

Мнебылооченьинтересновстретитьсясчеловеком, которыйбыл«отцом»всехнасвете, или, покрайнеймере, считалсятаковым.

— АэтототецПонс, —спросиля, —имееткакое-нибудьотношениекпемзе[3]?

Яподумалобэтомлегком, удивительноприятномнаощупькамне, которыйграфиняприносиламнекаждыйраз, когдаябылвванне, чтобыятеримступни, снимаяороговевшуюкожу. Похожийформойнамышь, этотпредметпоразилмоевоображениесвоейспособностьютереть, стольнеожиданнойдлякамня, именятьцвет, стоилоегонамочить, становясьизсеровато-белогоантрацитно-черным.

Сюллирасхохотались.

— Невижуничегосмешного, —сказаляобиженно. —Может, этооноткрылпемзу…Илиизобрел…Кто-тожедолженбылэтосделать!

Переставсмеяться, графиграфинядеСюллисогласились:

— Тыправ, Жозеф. Этовполнемогбытьион. Толькоонкпемзеникакогоотношениянеимеет.

Всеравно. Когдаонпозвонилвдверь, азатемвошелвдомСюлли, ясразудогадался, чтоэтоон.

Возникаловпечатление, чтоэтотдлинный, узкийчеловексостоитиздвухчастей, неимеющихмеждусобоюничегообщего: головыивсегоостального. Еготелоказалосьбесплотным, подтканьюнебылозаметноникакихвыпуклостей, чернаясутанавыгляделасовершенноплоской, словновиселанавешалке, ииз-поднеевиднелисьначищенныедоблескаботинки, надкоторыминевозможнобылозаподозритьхотькакие-нибудьщиколотки.

Затоголовасловновыскакивалаизворота, розовая, плотная, живая, новенькаяиневинная, словномладенецпослекупания. Еехотелосьпоцеловатьивзятьнаруки.

— Добрыйдень, отецмой, —сказалграф. —ВотэтоиестьнашЖозеф.

Яразглядывалего, пытаясьпонять, почемуеголицонетолькопочтиневызывалоуменяудивления, ноещеиказалосьнекимподтверждением. Подтверждениемчего? Егочерныеглазадоброжелательносмотрелинаменяиз-залегкихкруглыхочков.

Итутменяосенило.

— Уваснетволос! —воскликнуля.

Онулыбнулся, исэтогомгновенияяполюбилего.

— Яихпочтивсепотерял. Атонемногое, чтоещерастет, сбриваю!

— Зачем?

— Чтобынетерятьвременинапричесывание.

Япрыснул. Значит, онисамнедогадывается, почемуонлысый? Вотпотеха!…Сюллисмотрелинаменявопрошающе. Неужелионитоженевкурсе? Сказатьим? Ведьэтожесовершенноясно: головаотцаПонсагладкая, какгалька, потомучтоондолженсоответствоватьсвоемуимени—ПьерПонс!

Видяихнастойчивоеудивление, японял, чтолучшепромолчать. Дажееслименяпримутзадурачка…

— Жозеф, тыумеешьездитьнавелосипеде?

— Нет.

Янерешилсяобъяснитьпричинусвоегонеумения: ссамогоначалавойныродителиизосторожностизапретилимнеигратьнаулице. Поэтомувовсем, чтокасалосьигр, ясильноотсталотсвоихсверстников.

— Тогдаятебясейчаснаучу, —сказалэтототец. —Садисьсзадиицепляйсяпокрепче.

Водвореяприложилвсеусилия, чтобынепосрамитьСюлли, номненесразуудалосьусидетьнабагажникевелосипеда.

— Атеперьпопробуемнаулице.

Когдауменянаконецполучилось, графиграфиняподошликнаминаскорорасцеловалименя.

— Доскоройвстречи, Жозеф. Мыприедемтебянавестить. БерегитесьТолстогоЖака, отецмой.

Неуспелясообразить, чтоэтобылопрощание, какмысотцомПенсомужекатилипоулицамБрюсселя. Посколькувсемоевниманиебылососредоточенонатом, чтобынепотерятьравновесие, особеннопечалитьсябылонекогда.

Подмелкимморосящимдождем, превратившимасфальтвмаслянистоезеркало, мыстремительномчалисьвперед, слегкапокачиваясьнаупругихшинах.

— ЕслинампопадетсяТолстыйЖак, прижмиськомне; будембеседоватьстакимвидом, словномызнакомывсюжизнь.

— Актоэто—ТолстыйЖак, отецмой?

— Еврей-предатель, которыйразъезжаетпогородувгестаповскоймашине. Кактолькоонзамечаетнаулицекакого-нибудьеврея, тоуказываетнанегонемцам, атеарестовывают.

Якакразобратилвниманиеначернуюмашину, медленноехавшуюзанами. Быстрооглянувшись, яуспелразглядетьзаветровымстеклом, средилюдейвтемныхпальто, бледноепотноелицосбегающимикруглымиглазками, которыесловнопрочесывалитротуарыпроспектаКоролевыЛуизы.

— ТолстыйЖак, отецмой!

— Быстрорасскажимнечто-нибудь. Тыженаверняказнаешьсмешныеистории. Верно, Жозеф?

Япринялсявыкладыватьемувесьсвойзапасанекдотов, незаботясьотом, чтобывыбиратьсамыеудачные. Вотужникакнепредполагал, чтоонимогуттакрассмешитьотцаПонса, которыйхохоталвовсегорло. Вдохновленныйеговесельем, ятожепринялсяхохотать, и, когдачернаямашинапоравняласьснами, ябылтакопьяненсобственнымуспехом, чтоуженеобратилнанеевнимания.

ТолстыйЖакзлобноипристальнопогляделнанас, похлопываямаленьким, сложеннымвчетверобелымплаткомпосвоимдряблымщекам, азатем, явнораздраженныйнашейжизнерадостностью, сделалводителюзнакехатьбыстрее.

ВскореотецПонссвернулнабоковуюулочку, ичерныйавтомобильскрылсяизвиду. Яхотелбылопродолжитьсвоекомическоевыступление, нотутотецПонсвоскликнул:

— Умоляютебя, Жозеф, прекрати! Тыменятаксмешишь, чтояуженемогукрутитьпедали!

— Жаль. Вотинерасскажувам, кактрираввинаиспытывалимотоцикл!

Стемнело, амывсеещебыливпути. Городдавноосталсяпозади, теперьмыпересекалисельскуюместность, идеревьясделалисьсовсемчерными.

ОтецПонсвродебыещеневыбилсяизсил, нопочтинеразговаривал, толькоизредкаспрашивал: «Какдела?», «Держишься?», «Тынеустал, Жозеф?»Ивсеже, померетогокакмыехали, уменявозникалочувство, чтоонмнестановитсявсеближеиближе, —наверное, оттого, чтоякрепкообхватилегозапояс, мояголовапокоиласьнаегоспинеисквозьплотнуютканьсутаныяощущалприятноетеплоэтогоузкоготела. Наконецмыпроехалистолбикстабличкой, накоторойбылонаписано: Шемлей. ЭтобыладеревняотцаПонса, ионрезкозатормозил. Велосипедиздалзвук, похожийнаржание, иясвалилсявканаву.

— Молодчина, Жозеф, тыздоровожалнапедали! Тридцатьпятькилометров! Дляначинающеговелосипедистаэтопростовеликолепно!

ЯнеосмелилсявозразитьотцуПонсу. Поправдеговоря, кмоемувеликомустыду, завсюпоездкуяниразуненажалнапедали, япростосвесилногисбагажника, иониболталисьвпустоте. Неужелитамбылипедали, аяихдаженезаметил?

Новыяснитьэтояуженеуспел—онбыстроопустилвелосипедназемлюивзялменязаруку. МыпошлипрямочерезполекближайшемудомунаокраинеШемлея, узкомуиприземистомустроению. Тамонзнакомвелелмнемолчатьи, обойдясторонойглавныйвход, постучалсявдверьсарая.

Показалосьчье-толицо.

— Входитебыстрее.

МадемуазельМарсель, аптекарша, быстрозатворилазанамидверьивелеласпуститьсяпоступенькамвпогреб, скупоосвещенныймаслянойлампой.

ДетивсегдапугалисьмадемуазельМарсель, итеперьейтоженеудалосьизбежатьобычногоэффекта: когдаонасклониласькомне, ячутьневскрикнулототвращения. Толииз-заполумрака, толииз-затого, чтолицоеебылоосвещеноснизу, номадемуазельМарсельбылапохожаначтоугодно, тольконенаженщину, —скорее, картофелинанаптичьемтуловище. Еелицоскрупными, грубослепленнымичертами, сморщинистымивеками, темнойизрытойкожейпоходилонасвежеокученный, ипритомнеловко, клубень; казалось, крестьянскаясапкапрорубилатонкийрот, адвевыпуклостипревратилавглаза; редкиеволосы, седыеукорнейирыжеватыепокраям, свидетельствовалионекоторомпроизрастании, связанном, очевидно, свесной. Подавшисьвперед, натонкихножках, стуловищем, состоявшимизодногоживота, словнопузатаямалиновка, раздувшаясяотшеидосамойгузки, упереврукивбедраизаведялоктиназад, будтоготовясьвзлететь, онауставиласьнаменя, вот-вотготоваяклюнуть.

— Еврей, конечно? —осведомиласьона.

— Да, —отвечалотецПонс.

— Кактебязвать?

— Жозеф.

— Этохорошо. Непридетсяменятьимя: оноиеврейское, ихристианское. Ктородители?

— Мама—Лея, папа—Микаэль.

— Яфамилиюспрашиваю.

— Бернштейн.

— Хужепростонекуда! Бернштейн…БудешьБертен. ЯвыправлютебебумагинаимяЖозефаБертена. Идисюда, тебянадосфотографировать.

Вуглу, передкартоннымщитом, накоторомбылонамалеванонебонадкаким-толесом, стоялтабурет.

ОтецПонспригладилмневолосы, поправилодеждуивелелсмотретьваппарат—громоздкийдеревянныйящиксчернойгармошкойнатреногевысотойпочтивчеловеческийрост.

Втотжемигвкомнатеполыхнуламолния, такаярезкаяинеобычная, чтоярешил, будтомнеэтопочудилось.

Покаятерглаза, мадемуазельМарсельвставилавсвоюгармошкуновуюпластинку, исветоваявспышкаповторилась.

— Еще! —попросиля.

— Нет, двухдостаточно. Япроявлюихночью. Вшейутебянет, надеюсь? На, протриголовуэтойжидкостью. Паршитоженет? Влюбомслучаеятебякакследуетобработающеткойссерой. Чтоеще?…Короче, господинПонс, черезпаруднейявамеговерну. Васэтоустраивает?

— Меняэтоустраивает.

Затоэтововсенеустраиваломеня: мысльотом, чтобыостатьсяснейнаедине, наводилаужас. Носказатьтакоеянепосмеливместоэтогоспросил:

— Почемутыговоришь«господинПонс»? Надоговорить«отецмой».

— Яговорютак, каксчитаюнужным. ГосподинПонсотличнознает, чтоятерпетьнемогупопов, всюжизньнедаюимспускуиотихоблатокменяпростотошнит. Яфармацевт, перваяженщина-фармацевтвовсейБельгии! Сдипломом! Яучилась, язанималасьнауками. Какойтам«отец»!…Пустьегодругиетаквеличают. КтомужегосподинПонснаменяневобиде.

— Невобиде, —подтвердилотецПонс, —язнаю, чтовыдобраяженщина.

Оназаворчала, словноэпитет«добрая»слишкомотдавалризницейиладаном:

— Никакаяянедобрая, простосправедливая. Нелюблюпопов, нелюблюевреев, нелюблюнемцев. Ноянемогудопустить, чтобытрогалидетей!

— Язнаю, чтовылюбитедетей.

— Нет, детейятоженелюблю. Ноонижекак-никаклюди!

— Значит, вывсе-такилюбителюдей!

— Слушайте, господинПонс, прекратитенавязыватьмнелюбовькчемубытонибыло! Типичныепоповскиештучки! Янелюблюникогоиничего. Мояпрофессия—фармацевт, этозначитнедаватьлюдямпомеретьраньшевремени. Япростоделаюсвоюработу, вотивсе. Давайтепроваливайтеотсюда. Явамвернумальчишкувхорошемсостоянии, обработанного, чистогоистакимибумагами, чтобыэтимерзавцыоставилиеговпокое, чертпобери!

Онаразвернуласьипошлапрочь, нежелаяпродолжатьспор. ОтецПонснаклонилсякомнеисулыбкойшепнул:

— Вдеревнееетакиназывают—Черт-Побери. Онабранитсяпохлеще, чемеепокойныйотец-полковник.

Черт-Поберипринесламнепоесть, постелилапостельитоном, нетерпящимвозражений, приказалакакследуетотдохнуть. Засыпая, япротивволииспытализвестноевосхищениепередженщиной, укоторой«чертпобери»звучалостольжеестественно, какудругих—«добрыйдень».

ЯпровелнесколькоднейвдомеустрашающеймадемуазельМарсель. Каждыйвечер, послеработывсвоейаптеке, расположеннойнадпогребом, она, нималонесмущаясьмоимприсутствием, бесстыднофабриковаладляменяфальшивыедокументы.

— Ничего, чтоятебедамнесемьлет, ашесть?

— Мневообще-тоскоровосемь, —попыталсявозразитья.

— Сталобыть, тебешестьлет. Такнадежнее. Неизвестно, сколькоещепродлитсяэтавойна. Лучшетебестатьвзрослымкакможнопозже.

КогдамадемуазельМарсельзадавалавопрос, отвечатьнанегобылобессмысленно, таккаквопросоназадавалалишьсамойсебеилишьотсамойсебяждалаответа.

— Будешьговорить, чтотвоиродителиумерли. Естественнойсмертью. Ну-ка, откакойболезнионимоглиумереть?

— Животболел?

— Отгриппа! Остраяформагриппа. Повтори-камнесвоюисторию.

Следуетотдатьейсправедливость: когдаречьшлаопересказетого, чтосочинилаонасама, мадемуазельМарсельвсе-такиприслушиваласьктому, чтоейговорили.

— МенязовутЖозефБертен, мнешестьлет, яродилсявАнтверпене, моиродителиумерлипрошлойзимойотгриппа.

— Хорошо. Воттебемятнаяпастилка.

Когдаонабываладовольнамною, товеласебякакдрессировщик: бросалаконфету, которуюядолженбылпойматьналету.

КаждыйденьотецПонсзаходилнавеститьнас, нескрывал, скакимитрудностямиприходитсяемусталкиватьсявпоискахподходящегодляменяубежища.

— Наокрестныхфермахвсенадежныелюдиужеприютилиодногоилидвухдетей. Анекоторыеколеблются. Онибы, пожалуй, согласились, еслибыречьшласовсемомладенце…НоЖозефужебольшой, емусемьлет.

— Шесть, отецмой! —воскликнуля.

ВвидепохвалызаудачноевыступлениемадемуазельМарсельсунуламневзубыконфету, послечегорявкнуласвященнику:

— Еслихотите, господинПонс, ямогупригрозитьэтимколеблющимся.

— Чем?

— Чертпобери! Еслинепримутвашихбеженцев, невидатьимбольшеникакихлекарств! Пустьподыхают!

Нет, мадемуазельМарсель, надо, чтобылюдишлинатакойрискдобровольно. Ведьзаукрывательствоимгрозиттюрьма…

МадемуазельМарсельвсемкорпусомразвернуласькомне:

— ТыбыхотелучитьсявпансионеотцаПонса?

Зная, чтоотвечатьбесполезно, ямолчаждалпродолжения.

— ВозьмитеегоксебенаЖелтуюВиллу, господинПонс. Понятно, чтопреждевсегоспрятанныхдетейкинутсяискатьименнотам. Но, чертпобери, сбумагами, которыеяемусостряпала…

— Акакяегопрокормлю? Мнебольшеневыпроситьувластейниодногодополнительноготалонанапродовольствие. Выжесамизнаете, детинаЖелтойВиллепостояннонедоедают.

— Тожемне, проблема! Бургомистрнынчевечеромявитсясюданаукол. Дальшеужмоязабота.

Вечером, опустивжестянуюшторкусвоейаптекистакимгрохотом, словновзорвалсятанк, мадемуазельМарсельявиласьзамноювпогреб:

— Жозеф, тымненавернякапонадобишься. Тыможешьподнятьсяипосидетьмолчавплатяномшкафу?

Япромолчал, ионарассердилась:

— Я, кажется, тебяспрашиваю! Тычто, чертпобери, оглох?

— Могу.

Когдазвякнулдвернойколокольчик, япроскользнулвшкафипримостилсясредигустопахнущейнафталиномодежды, втовремякакмадемуазельМарсельповелабургомистравслужебнуюкомнатупозадиаптеки. Онапомоглаемуизбавитьсяотпальто, котороесунуламнепрямовнос.

— Мневсесложнеестановитсядобыватьдлявасинсулин, господинВандерМерш.

— Да, трудныенынчевремена…

— Деловтом, чтонабудущейнеделеяуженесмогусделатьвамукол. Ампулынаисходе. Дефицит! Кончено!

— Божемой…Акакже…мойдиабет?…

— Никак, господинбургомистр. Развечто…

— Развечто?…Говоритеже, мадемуазельМарсель, янавсеготов!

— Развечтовымнедадитепродовольственныеталоны. Ясмоглабывыменятьихнавашелекарство.

Вголосебургомистрапоявилисьпаническиенотки:

— Этоневозможно!…Замнойследят!…Населениедеревнислишкомувеличилосьзапоследниенескольконедель…Ивыпрекраснознаетепочему…Янемогупроситьдополнительныеталоны, непривлекаявниманиягестапо…Этоможетплоходлянаскончиться…Длянасвсех!

— Вотватка, прижмитекрепче. Ещекрепче!

Донимаябургомистра, онаприблизиласькшкафуибыстрошепнула:

— Достаньунегоизкарманаключи, тольконете, чтовкожаномфутляре, ате, чтонапроволоке!

Ярешил, чтоослышался, и, похоже, онадогадаласьобэтом. Такилииначе, онадобавиласквозьзубы:

— Дапошевеливайся, чертпобери!

Онавновьзаняласьбургомистромиеговаткой, аятемвременемвслепуютащилключиизегокармана.

Послеуходасвоегопациентаонаосвободиламеняизшкафа, отвелавпогреб, асамараствориласьвночи.

Надругойдень, раноутром, отецПонсзашелпредупредитьнас:

— Боеваятревога, мадемуазельМарсель! Измэриипохищеныпродовольственныеталоны!

Онапотерларуки:

Чтовыговорите?! Икакжеэтопроизошло?

— Грабителикрюкомподцепилиставнииразбилиокно.

— Надоже! Бургомистрраздраконилсобственнуюмэрию?

— Чтовыимеетеввиду? Чтоонсамихукрал?…

— Данет, этоя. Спомощьюегоключей. Нокогданынчеутромяподбросилаихемувпочтовыйящик, тобылауверена, чтоонсимулируетограбление, чтобыегонезаподозрили. Ладно, господинПонс, беритеталоны. Всяэтапачка—ваша.

УгрюмоелицомадемуазельМарсельбылонеспособноулыбаться, новэтуминутуееглазагореливеселымогнем.

Онавзяламенязаплечииподтолкнула:

— Давай! Теперьможешьидтисосвоим«отцом»!

Покаменяодевали, покаготовилисумкуисобиралимоифальшивыебумаги, покаяпересказывалфальшивуюисториюсвоейжизни, —словом, дошколымыдобрались, когдаученикиужеобедали.

ЖелтаяВилларазлегласьнавершинехолмасловноогромнаякошка. Каменныелапылестницывеликеепасти—вестибюлю, некогдавыкрашенномуврозовыйцвет, гдевытертыедиваныторчалисомнительнымязыком. Навторомэтажевыделялисьдвабольшиховальныхокна, словнодваглаза, внимательнонаблюдающиезапроисходящимводворе, междуворотамииплатанами. Накрышедванадстроенныхбалкона, щетинившиесярешеткамиизкованогожелеза, напоминалиуши, азданиетрапезнойзакруглялосьслевойстороныхвостом.

Желтоговэтойвилленеосталосьничего, кроменазвания. Целоестолетиегрязи, дождей, обветшанияипятенотброшенныхдетьмимячейизгадилииисполосоваликошачиймех, которыйтеперьвыгляделскореетускло-ржавым.

— ДобропожаловатьнаЖелтуюВиллу, Жозеф, —сказалотецПонс. —Отнынеэтотвояшколаитвойдом. Здесьтритипаучеников: приходящие, которыеобедаютусебядома, те, ктонаполупансионеиобедаютздесь, иполныепансионеры, которыездесьживут. Тыбудешьпансионером; ясейчаспокажутебетвоюкроватьитвойшкафчик.

Яразмышлялобэтихновыхдляменяразличиях: приходящие, полупансионерыипансионеры. Мненравилосьдумать, чтоэтонепростоклассификация, ноиерархия: отпорхающеготуда-сюдашкольникадополноценногоучащегося, сполуученикомпосреди. Я, такимобразом, сходупопадалввысшуюкатегорию. Лишенныйнапротяжениипоследнихднейсвоего«благородства», ябылрадобрестиэтоновоеотличие.

Вдортуареябылсовершенноочаровансвоимшкафом—уменяникогдавжизнинебылособственногошкафа, —и, созерцаяегопустыеполки, ягрезилобесчисленныхсокровищах, которымимогбыихзаполнить, забывотом, чтовнастоящиймоментямогположитьтудалишьдваиспользованныхтрамвайныхбилета

— Атеперьяпознакомлютебяствоимкрестным. УкаждогопансионераЖелтойВиллыестьбольшойтоварищ, которыйегозащищает. Руди!

ОтецПонспрокричал«Руди!»несколькоразбезовсякогоуспеха. Воспитателиэхомповторилиегозов. Затемнасталчередучеников. Наконец, поистечениипромежуткавремени, показавшегосямненевыносимым, этотдолгозванныйРудиявился.

Пообещавмне«большого»товарищавпокровители, отецПонснесолгал: Рудибылпростобесконечным. Онбылтакимвысоким, чтоказалсяподвешеннымнашнуре, скрытомзаегопокатымиплечами; егорукииногисловноболталисьвпустоте, обессиленные, развинченные, аголовасклоняласьвперед, словноподтяжестьюслишкомтемной, слишкомгустойислишкомжесткойшевелюры, котораябудтодивиласьсамойсебе. Онпередвигалсямедленно, какбыизвиняясьзасвоигигантскиеразмеры, подобноленивомудинозавру, всемсвоимвидомговорящему: «Небойтесь, ядобрый, яемтолькотраву!»

— Выменязвали, отецмой? —осведомилсяонмягкимбаском.

— Познакомься, Руди, этоЖозеф, твойкрестник.

— Ахнет, отецмой, этооченьнеудачнаязатея.

— Безвозражений.

— Он, похоже, славныймальчик…Зачтоемутакое?…

— Поручаютебепоказатьемушколуиобъяснитьправилаповедения.

— Мне?

— Именнотебе. Разтебячастонаказывают, тыдолжензнатьэтиправилалучшелюбогодругого. Асовторымзвонкомотведешьеговмладшийкласс.

ОтецПонсудалился. Рудисмотрелнаменякакнатяжеленнуювязанкудров, которуюемупредстоялотащитьнасебе. Потомонвздохнул:

— Кактебязвать?

— ЖозефБертен. Шестьлет. РодилсявАнтверпене, родителиумерлиОтиспанки.

Онвозвелглазакнебесам:

— Нерассказывайпо-заученному, подожди, покатебяспросят, иначениктонеповерит.

Раздосадованныйсобственнойоплошностью, явспомнилурокиграфинидеСюллиижелчнонакинулсянаРудисам:

— Апочемуэтотынехочешьбытьмоимкрестным?

— Потомучтоменясглазили, янеудачник. Есливкастрюлескашейокажетсякамешек, ондостанетсямне. Еслисломаетсястул, тотолькоподомной. Еслиупадетсамолет, тонаверняканаменя. Ясамнепрушник, идругимотменянепруха. Втотдень, когдаяродился, моегоотцавыгналисработы, аматьначалаплакать. Еслитыоставишьмнегоршоксцветком, цветокзасохнет. Есливозьмувелик, унеголопнетшина. Уменянеруки, акакой-токошмар. Когдазвездысмотрятнаменя, онисодрогаются, аулуныиграеточко. Явселенскоебедствие, ошибкаприроды, катастрофа, ходячеегорелуковое, настоящий шлемазл.

Померетогокаконпричитал, срываясьотволнениясбасанадискантиобратно, япокатывалсясосмеху. Когдажеонзакончилсвоистенания, яспросил:

— Скажи, аевреиздесьесть? Онразомнапрягся:

— Евреи? НаЖелтойВилле? Ниодного! Никогда! Счеготывзял?

Онсхватилменязаплечиипристальнопосмотрелвглаза:

— Жозеф, тычто, еврей?

Онбуравилменявзглядом. Японимал, чтоониспытываетмоехладнокровие. Вегосуровостисквозиламольба: «Нупожалуйста, соври, соврихорошенечко!»

— Никакойянееврей!

Онослабилхватку, явноуспокоившись. Япродолжал:

— Ивдобавокявообщенезнаю, чтотакоееврей.

— Ятоженезнаю.

— По-твоему, Руди, каконивыглядят, этиевреи?

— Носкрючком, глазанавыкате, отвислаягуба, ушиторчком.

— Говорят, ещеунихкопытавместоногихвостназаднице.

— Вотбывзглянутьразок, —сказалРудиссамымсерьезнымвидом. —Вовсякомслучае, сейчасглавноето, чтоевреи—этоте, когоищутиарестовывают. Тебездоровоповезло, чтотынееврей, Жозеф.

— Тебетоже, Руди. Толькопостарайсяизбегатьсловечекнаидишиговорить«шлемазл»вместо«недотёпа».

Онвздрогнул. Яулыбнулся. Каждыйпрониквтайнудругого; отнынемымоглибытьзаодно. Чтобыскрепитьнашсоюз, онзаставилменяпроделатьвместеснимсложнуюпроцедуруприпомощипальцев, ладонейилоктей, азатемплюнутьнапол.

— ПошлиосматриватьЖелтуюВиллу.

И, какнивчемнебывало, обхвативмоюладошкусвоейгромаднойпятерней, словноивправдубылмоимстаршимбратом, онотправилсязнакомитьменясмиром, гдемнепредстоялопровестиближайшиегоды.

— Авсеже, —пробормоталонсквозьзубы, —разветыненаходишь, чтоуменявидпоследнегобедолаги?

— Научисьпользоватьсярасческой, ивсеизменится.

— Датытолькопоглядинаменя! Уменяжененоги, абаржи, авместорукграбли!

— Онипростовырослибыстрее, чемвсеостальное, Руди.

— Явсевремяувеличиваюсь, яразрастаюсьвовсестороны! Менявиднозаверсту!

— Большойрост, знаешьли, внушаетдоверие.

— Нуда?

— Идевочкамнравится.

— Нуда…Аверно, надоивправдубытьшлемазлом, чтобысамогосебяназыватьшлемазлом!

— Тебе, Руди, неудачливостинедостает, амозгов.

Такначаласьнашадружба: яспервыхжеминутвзялназначенногомне«крестного»подсвоепокровительство.

Вближайшеевоскресенье, вдевятьчасовутра, отецПонсвызвалменяксебевкабинет:

— Жозеф, мнеоченьжаль, нонужно, чтобытывместесдругимиребятамипансионаотправилсякмессе.

— Хорошо. Апочемувамоченьжаль?

— Тебяэтонешокирует? Ведьидтинадовцерковь, невсинагогу.

Пришлосьемуобъяснить, чтомоиродителинеходиливсинагогуи, какяподозревал, вообщеневериливБога.

— Этонеимеетзначения, —заявилотецПонс. —Верьвочтохочешь—вБогаИзраиля, вхристианскогоБогаиливообщенивкакого, ноздесьведисебякаквсеостальныедети. Мыпойдемвдеревенскуюцерковь.

— Аневтучасовню, чтовглубинесада?

— Онабольшенедействует. Ктомужеяхочу, чтобывдеревнезналивсеховечекмоегостада.

Япомчалсявдортуар, чтобыуспетьприготовиться. Почемумысльомессепривеламенявтакоевозбуждение? Наверное, ячувствовал, чтостатькатоликомоченьполезно: этоизбавлялоотопасности. Илитоголучше—делаломенянормальнымребенком, каквсе. Бытьевреемвданныймоментозначало, чтомоиродителинемоглименявоспитывать, чтомоюфамилиюлучшесменить, чтомнеследовалопостоянноконтролироватьсвоиэмоцииивдобавоклгать. Чтожевэтомхорошего? Вобщем, мнеоченьхотелосьстатьсироткой-католиком.

Построившисьпоростувколоннуподвое, всвоихсинихсуконныхкостюмах, мыспустилисьвШемлей, чеканяшагподскаутскуюпесню. Укаждогодоманасвстречаливзгляды, исполненныедоброжелательства. Намулыбались. Намдружескимахалирукой. Мы, «сиротыотцаПонса», быличастьювоскресногоспектакля.

ОдналишьмадемуазельМарсель, стоянапорогесвоейаптеки, казалось, былаготовавцепитьсявглоткуврагу. Когданашсвященник, замыкавшийшествие, проходилмимонее, она, невсилахудержаться, проворчала:

— Вперед, напромывкумозгов! Пустьдуреютотвашегокурева! Пустьпримутсвоюдозуопиума! Выдумаетеоблегчитьимжизнь, анаделетравитеих! Вашарелигия—чистыйстрихнин!

— Добрыйдень, мадемуазельМарсель, —сулыбкойотвечалотецПонс. —Каквсегдаповоскресеньям, гневвамоченьклицу.

Застигнутаяврасплохэтимкомплиментом, онавяростиринуласьвнутрьаптеки, захлопнувзасобоюдверьтакпоспешно, чтоедванесломалаколокольчик.

Нашагруппаминовалапорталсостраннымискульптурами, иявпервыевжизниочутилсявцеркви.

ПолучивнаставленияотРуди, яужезнал, чтоследуетобмакнутьпальцывкропильницу, изобразитьнагрудикрести, чутьприсогнувнамгновениеколени, пойтипоцентральномупроходу. Следуязашедшимивпередимальчикамииподталкиваемыйтеми, ктошелсзади, ясужасомнаблюдалприближениемоейочереди. Ябоялся, чтостоитмнекоснутьсясвятойводы, какподсводамицерквигневногрянетгрозныйглас: «Этонехристианскиймальчик! Пустьуйдет! Оневрей!»Новместоэтоговодадрогнулаотмоегоприкосновения, нежноприняламоюруку, свежаяичистая, исловнопоцеловаламоипальцы. Ободренный, яприлежноначертилнасвоемторсесовершенносимметричныйкрест, приселнаодноколенотам, гдеэтосделалимоитоварищи, шедшиевпереди, азатемуселсярядомсниминадлиннойскамье.

«ВотмыивдомеБожием! —произнестонкийголос. —Спасибо, Господи, зато, чтоТыпринимаешьнасвдомеТвоем!»

Яподнялголову: этоивпрямьбылвсемдомамдом! Иужточнонечейпопало! Дом, гденебылонидверей, нивнутреннихперегородок, сцветнымиокнами, которыенеоткрывались, сбессмысленнымиколоннамиизакругленнымипотолками. Зачемэтивыгнутыепотолки? Почемуонитакиевысокие? Ипочемунетлюстр? Изачемсредибеладнязажигатьвокругкюресвечи? Быстрооглядевпомещение, яубедился, чтоскамейдлявсехнасбылодостаточно. НокудажесядетБог? Ипочемусотнитрилюдей, сгрудившихсявсамомнизуэтогожилища, занимаюттакмаломеста? Зачемнужноэтоогромноепространствовокругнас? ГдевэтомдомеобитаетсамБог?

Стенызатрепетали, иэтоттрепетпревратилсявмузыку: заигралорган. Высокиезвукищекоталимнеуши. Отнизкихпоспинепробегаладрожь. Мелодиярастекалась, густаяиизобильная.

Вмгновениеокаявсепонял: Богбылздесь. Повсюдувокругнас. Повсюдунаднами. ЭтобылОн—воздух, которыйтрепетал, пел, взмывалввысь, подсводы, иизгибалсяподкуполом. ЭтобылОн—воздух, расцвеченныйвитражами, сияющий, ласковый, пахнущиймиррой, воскомиладаном.

Сердцемоебылополно, ясамнепонимал, чтосомною. ЯвдыхалБогавсемилегкими, ябылнаграниобморока.

Литургияпродолжалась. Ясовершенноничегонепонималинаблюдалзаобрядомленивоивосхищенно. Япыталсявникнутьвслова, новсеэтопревышаломоиинтеллектуальныеспособности. Богбылтоодин, тоихвдругстановилосьдва—ОтециСын, апоройицелыхтри—Отец, СыниСвятойДух. КтобылэтотСвятойДух? Родственник? Потомменяивовсеохватилапаника: ихсталочетыре! Шемлейскийкюреприсоединилкнимещеиженщину—ДевуМарию, Запутавшисьвэтомвнезапномбогоумножении, япереключилсянапение, потомучтомненравилосьподпевать.

Когдажекюресобралсяраздаватькруглыемаленькиепеченья, ябылопристроилсявочередь, номоитоварищименянепропустили.

— Тебепоканельзя. Тымаленький. Утебяещенебылопервогопричастия.

Слегкаогорченный, явсежевздохнулсоблегчением: меняотстранилинепотому, чтояеврей, значит, этонетакужзаметно.

ВозвратившисьнаЖелтуюВиллу, япобежалкРудиподелитьсясвоимивосторгами. Мненикогдапрежденедоводилосьбыватьнивтеатре, нинаконцерте, икатолическаяцеремонияпредставляласьмневеликолепнымспектаклем. Рудидобродушновыслушалменяипокачалголовой:

— Аведьсамогопрекрасноготыневидел…—Тыочем?

Онвзялчто-товсвоемшкафчикеизнакомвелелмнеследоватьзанимвпарк. Уединившисьподкаштаном, вдалиотлюбопытныхвзглядов, мыуселисьназемлюпо-турецки, итогдаонпротянулмнето, чтопринесссобой.

Измолитвенникавзамшевомпереплете, невероятноласковоминежномнаощупь, состраницамисзолотымобрезом, напоминавшимзолотоалтаря, ишелковымиленточками-закладками, похожиминазеленоеоблачениесвященника, онизвлекчудесныеоткрытки. Нанихбылаженщина, всегдаоднаитаже, хотячертыеелица, прическа, цветглазиволосменялись. Какимобразомяузнал, чтоонабылатажесамая? Посвету, исходившемуотеечела, поясномувзгляду, поневероятнойбелизнекожи, котораяслегкарозовеланащеках, ипопростотееедлинных, ниспадавшихскладкамиплатьев, вкоторыхонавыгляделатакойвеличавой, сияющей, царственной[4].

— Ктоэто?

— ДеваМария. МатьИисуса. ЖенаБога.

Сомненийнеоставалось—онаточнобылабожественногопроисхождения. Онасветилась. Исветэтотпередавалсявсему, чтоееокружало, —дажекартонказалсяуженекартоном, ачем-товродепирожногобезе, изснежно-взбитыхбелков, срельефнымрисунком, кружевакоторогоподчеркивалиоттенкинежно-голубого, эфирно-розовогоидругихпастельныхтонов, казавшихсяболеехрупкимиидымчатыми, чемоблака, потревоженныезарей.

— По-твоему, этозолото?

— Конечно.

ЯвновьивновьводилпальцемподрагоценномуголовномууборувокругэтогоспокойноголицаЯприкасалсякзолоту. ЯнежнопоглаживалшапочкуМарии. ИМатьБогамнеэтопозволяла.

Внезапноглазамоинаполнилисьслезами, явыпрямилногиирастянулсяназемлевсемтелом. Рудитоже. Мытихоплакали, прижимаяксердцусвоикарточки. Обадумалионашихматерях. Гдеони? Таклиимсейчасспокойноисветло, какДевеМарии? Инаписаналитеперьнаихлицахталюбовь, которуюмывиделитысячураз, когдаонисклонялисьнаднами, икоторуюмывиделивновьнаэтихоткрытках, —илисейчастамскорбь, тоска, отчаяние?

Япринялсянапеватьмаминуколыбельную, инебомеждуветкамираскачивалосьейвтакт. Рудихриплоподтянул, двумяоктаваминиже. ТакнасизасталотецПонс—напевающихсчиталочкунаидиш, плачанадбесхитростнымиизображениямиДевыМарии.

ПриегопоявленииРудитотчасубежал. Всвоишестнадцатьлетонбольшемоегобоялсявыглядетьсмешным. ОтецПонсуселсярядомсомной.

— Тебездесьнеоченьплохо?

— Нет, отецмой.

Сглотнувслезы, япопыталсясделатьемуприятное:

— Мнеоченьпонравиласьмесса. Иярад, чтобудунаэтойнеделеучитькатехизис.

— Темлучше, —сказалоннеоченьуверенно.

— Наверное, потомястанукатоликом. Онласковопогляделнаменя.

— Тыеврей, Жозеф, идажееслипредпочтешьмоюрелигию, тывсеравноостанешьсяевреем.

— Ачтозначит«бытьевреем»?

— Бытьизбранным. Происходитьизнарода, которыйБогизбралтысячиитысячилеттомуназад.

— Апочемуоннасизбрал? Потомучтомыбылилучшедругих? Или, наоборот, хуже?

— Нитонидругое. Уваснебылониособыхдостоинств, ниособыхнедостатков. Простоэтовыпаловам, вотивсе.

— Дачтожеэтотакоенамвыпало?

— Миссия. Долг. Свидетельствоватьпередлюдьми, чтоестьтолькоодинБог, испомощьюэтогоБогапобуждатьлюдейуважатьсебяидругих.

— По-моему, унасэтонеоченьполучилось, верно?

ОтецПонснеответил, ияпродолжал:

— Еслинасиизбрали, тоскореекакмишень. ВедьГитлерхочетнасуничтожить.

— Можетбыть, именнопоэтому. Потомучтовы—препятствиееговарварству. Необычайнамиссия, которуюБогпоручилвашемународу, анесамвашнарод. Знаешьлиты, чтоГитлерхотелбыуничтожитьихристиан?

— Невыйдет, ихслишкоммного!

— Покачтодействительноневыходит. ОнпопыталсясделатьэтовАвстрии, нобыстропрекратил. Темнеменееэточастьегоплана. Истребитьиевреев, ихристиан. Началонсвас. Закончитнами.

Такяпонял, чтодеятельностьотцаПонсаобъясняласьнеодноюлишьдобротой, ноисолидарностью. Отэтогомнедажесталоспокойнее, итогдаяподумалографеиграфинедеСюлли.

— Аскажите-ка, отецмой, еслияпроисхожуизнарода, которомустолькотысячлет, которыйизбранныйивсетакое, —значит, яблагородный?

Отизумленияончутьзамялся, апотомпробормотал:

— Нуда, разумеется, тыблагородный.

— Такяидумал!

Яиспыталявноеоблегчениеоттого, чтомояинтуицияменянеобманула. ОтецжеПонспродолжал:

— Дляменявообщевселюдитакие—тоестьблагородные.

Япренебрегэтимуточнениемипредпочелзапомнитьлишьто, чтоменяустраивало.

Преждечемуйти, онпотрепалменяпоплечу:

— Бытьможет, тебепокажетсяэтостранным, ноябынехотел, чтобытыслишкоминтересовалсякатехизисомилитургией. Довольствуйсянеобходимымминимумом, ладно?

Онудалился, оставивменявярости. Значит, разяеврей, янеимеюправананормальнуюжизнь? Мнееевыдаютлишьпокрохам! Янедолженсчитатьеесвоей! Этикатоликихотятоставатьсятольковкругусвоих, —своралицемеровилжецов!

Внесебя, яразыскалРудиидалполнуюволюсвоемугневунаотцаПонса. Рудинепыталсяменяуспокоитьидажеподдержалмоенамерениедержатьсяподальшеотсвященника.

— Тыправильноделаешь, чтонедоверяешьему. Сэтимсубчикомвообщеневсеясно. Ядоподлиннознаю, чтоунегоестьодинсекрет.

— Какойещесекрет?

— Другаяжизнь. Тайная. Инавернякапостыдная.

— Чтозадругаяжизнь?

— Нет, янедолженничегоговорить.

ПришлосьприставатькРудидосамоговечера, покаон, обессилевотсопротивления, наконецнеповедалмнето, чтоемуудалосьобнаружить.

Каждуюночь, послеотбоя, когдадортуарызакрывались, отецПонсбесшумноспускалсяполестнице, спредосторожностямиопытноговзломщикаотпиралзаднююдверьивыходилвшкольныйпарк. Возвращалсяонлишьчасачерездваилитри, оставляявкомнатенавремясвоегоотсутствиязажженнуюлампу, чтобывседумали, будтоонусебя.

РудизаметилэтиночныеотлучкиотцаПонса, азатемудостоверилсявихрегулярности, когдасамтайкомвыбиралсяиздортуара, чтобыпокуритьвтуалете.

— Кудажеэтоонходит?

— Понятиянеимею. НамзапрещенопокидатьВиллу.

— Яеговыслежу.

— Ты? Датебевсегошестьлет!

— Вообще-то, поправде, семь. Дажепочтивосемь.

— Тебявыгонят!

— Думаешь, отправяткродителям?

ИхотяРудичутьнесвоплямиотказывалсястатьмоимсообщником, явсе-такивыцыганилунегочасыисталснетерпениемдожидатьсяночи, причемснауменянебылониводномглазу.

Вполовинедесятогояосторожнопробралсямеждукроватямидосамогокоридора, где, укрывшисьзабольшойфаянсовойпечью, увидел, какотецПонсспускаетсяполестнице, бесшумно, словнотень, скользявдольстен.

Дьявольскистремительный, онлегкосправилсясмассивнымизамкамизаднейдвериипроскользнулвсад. Промешкавминутуизнеобходимостимедленно, безскрипаотворитьдверь, ячутьбылонепотерялизвидуегохрупкийсилуэт, быстроудалявшийсясредидеревьев. Неужелидостойныйсвященник, спасительдетей, ибылтемсамымчеловеком, которыйсейчаспроворнонессявневерномсветелуны, изворотливыйкакволк, ловкоуклоняясьоткустовикорней, окоторыеятоиделоспотыкалсясвоимибосыминогами? Ядрожалпримысли, чтоонотменяуйдет. Хужетого, ябоялся, чтоонпростоисчезнет, ибонынчевечеромонявилсебясуществомзлокозненнымизнакомымссамымихитроумнымиуловками.

Онзамедлилшаглишьнаполянке, гдезаканчивалсяпарк. Впередивысиласьограда. Отсюдабылтолькоодинвыход—расположеннаярядомсзаброшеннойчасовнеймаленькаяжелезнаядверь, закоторойбыладорога. Дляменяпогоняпрекращаласьздесь: воднойпижаме, босиком, сзадубевшимиотхолоданогами, ябынизачтонеосмелилсяпреследоватьегопонезнакомойместности. Однакоонприблизилсякцерквушке, достализсвоейсутаныгромадныйключ, отпердверьитотчасзатворилеезасобой. Яуслышал, какизнутриключдваждыповернулсявзамке.

Таквот, сталобыть, вчемзаключалсясекретотцаПонса? Онвсего-навсегоотправлялсяповечерамвстаруючасовнювглубинесада, чтобымолитьсяводиночестве! Ябылразочарован. Тожемне, тайна! Никакойромантики! Дрожащемуотхолода, смокрымипощиколоткуногами, мненичегонеоставалось, кромекаквернутьсявдортуар.

Итутржаваядверьвстенеприоткрылась. Какой-точеловек, смешкомнаплечах, проникнатерриториюЖелтойВиллыиувереннонаправилсякчасовне. Оннесколькоразосторожнопостучалвдверь, истукэтотявнобылусловным.

Священникоткрыл, вполголосаобменялсясгостемнесколькимисловами, забралмешокитотчасзаперсяснова. Незнакомецнемедленноисчеззажелезнойдверьювограде.

Япо-прежнемустоялзадеревом, потрясенный. КакимимахинациямизанималсяотецПонс? Чтоемупринесливэтоммешке? Яуселсянапокрытуюмхомземлю, прислонившисьспинойкдубу, полныйрешимостидожидатьсяследующихпоставок.

Ночнаятишинатрещалаповсемшвам, словнопожираемаяпламенемтоски. Быстрыешорохи, резкиевспархивания, внезапные, необъяснимыевсполохи, жалобныепостанывания, стольженевнятные, какисменяющаяихбезмолвнаяболь. Сердцеучащенноколотилосьуменявгруди. Головусдавливалневидимыйобруч. Мойстрахвсеболеенапоминалгорячку.

Единственным, чтоприносиломненекотороеуспокоение, былотиканьечасов. ЧасыРуди, дружественныеинепоколебимые, неподдаваясьстрахуночнойтемноты, продолжалиотсчитыватьвремяуменяназапястье.

ВполночьотецПонсвышелизчасовни, тщательнозапердверьинаправилсяобратнокЖелтойВилле.

Ябылтакизмучен, чтоедванеостановилегоподороге, ноонтакпоспешнопронессямеждудеревьями, чтояпростонеуспел.

Наобратномпутиябылменееосторожен. Несколькоразуменяподногойхрустнулаветка, иприкаждомшорохесвященникостанавливалсяивглядывалсявотьму. ДобравшисьдоВиллы, онбыстроюркнулвдверь, идоменядонессязвукзапираемыхзамков.

Оказатьсязапертымснаружи—вотчегоянепредусмотрел! Зданиевысилосьпередомной—массивное, мрачноеивраждебное. Холодиусталостьистощилимоисилы. Чтобылоделать? Ведьутромнепременновыяснится, чтояночевалнеизвестногде, акрометого…—вотименно: кудабысейчаспойтипереночевать? Доутра, междупрочим, можноинедотянуть!

Яуселсянаступенькиизаплакал. Этоменя, покрайнеймере, немногосогрело. Тоскадиктовалаединственновозможныйвыходизположения: умереть! Да, самымдостойнымбылоименноумереть—здесь, сейчас, сиюминуту!

Чья-торукалегланамоеплечо.

— Давайзаходискорее!

Яподскочилотнеожиданности. НаменяпечальносмотрелРуди:

— Когдаяувидел, чтотыневернулсявследзаотцомПонсом, ядогадался, чтоутебякакие-топроблемы.

Ихотяонбылмоимкрестным, хотяростувнембылодваметраиядолженбылдержатьеговежовыхрукавицах, еслихотелсохранитьсвоюнезависимость, ябросилсякнемунашеюи, навремянесколькихслезинок, примирилсястем, чтомневсегосемьлет.

Наследующийдень, вовремяперемены, ярассказалРудиобовсем, чтовиделночьювсаду. Свидомзнатокаоннезамедлительнопоставилдиагноз:

— Черныйрынок! Онторгуетначерномрынке, каквсе. Тутигадатьнечего.

— Ачто, по-твоему, емудоставляютвэтоммешке?

— Ясноедело, жратву!

— Апочемужеоннеприноситсвоймешоксюда?

МойвопроспоставилРудивтупик. Япродолжалнаступать:

— Изачемонторчитдвачасавстаройцеркви, вкромешнойтьме? Чтоонтамделает?

Рудизапустилпятернювсвоюдикуюгриву, словновпоискахответа.

— Почемязнаю…Может, естто, чтоемупринесливмешке!

— ЧтобыотецПонселбитыхдвачаса, этоприего-тохудобе? Исъелвсе, чтобыловздоровенноммешке? Тысам-товеришьвто, чтоговоришь?

— Нет.

ВесьденьянаблюдалзаотцомПонсомвсякийраз, какпредставляласьвозможность. Чтозатайнускрывалэтотчеловек? Онухитрялсявестисебянастолькоестественно, чтомнестановилосьпростострашно. Неужтовозможнотакпритворяться? Неужтоможнотакобманывать? Какоечудовищноедвуличие! Ачто, еслионсамдьяволвсутане?

ПередсамымужиномРудирадостнокинулсякомне:

— Японял! ОнучаствуетвСопротивлении. Наверное, прячетвзаброшеннойчасовнерадиопередатчик. Икаждыйвечерполучаетсведения, апотомпередаетихкомунадо.

— Точно!

Этопредположениепонравилосьмнесразуже, ибобылоспасительнымдляотцаПонса, возвращаядоброеимягерою, которыйпришелзамнойвособнякграфадеСюлли, чтобывызволитьизбеды.

ПодвечеротецПонсзатеялводворефутбольныйматч. Янесталиграть, чтобыбезпомехвосхищатьсяэтимчеловеком—такимсвободным, ласковым, смеющимся, средидетей, которыхонспасалотнацистов. Внемнетаилосьровнымсчетомничегодемонического—одналишьдоброта. Иневидетьэтогомогтолькослепой!

Вследующиеднимнеспалосьнемножколучше. Деловтом, чтоссамогомоегоприбытиявпансионприближениеночинагонялонаменятоскуистрах. Лежанажелезнойкойке, вхолодныхпростынях, ударяяськостямисквозьтощийматрацометаллическиепружиныкровати, подвнушительнымпотолкомнашегодортуара, гдекромеменяспалитридцатьмоихтоварищейидежурныйвоспитатель, яболеечемкогда-либоиспытывалневыносимоеодиночество. Ябоялсязаснуть, яборолсясосномизовсехсил, ивовремяэтойборьбымнесовсемненравилосьмоесобственноеобщество. Хужетого, ономнебылоотвратительно. Ябылпростогрязнымотребьем, вошью, идажевнавознойкучебылобольшесмыслаипрелести, чемвомне. Яругалсебяпоследнимисловами, ягрозилсебеужаснымикарами. «Еслитысноваэтосделаешь, тебепридетсяотдатьсвойсамыйчудесныйкрасныйагатовыйшарикмальчику, котороготыненавидишьбольшевсех, —например, Фернану!»Ноникакиеугрозынепомогали…Несмотрянавсемерыпредосторожности, утрозаставаломеняпосредилипкого, теплого, сырогопятнастяжелымдухомсвежегосена, котороепоначалудажедоставляломнеудовольствиеприкосновениемизапахом, ияснаслаждениемворочалсявнем, покуда, проснувшись, неосознавал, чтоопятьописалсявпостели! Яготовбылсгоретьсостыда, темболеечтовотуженескольколеткаксомнойнеслучалосьничегоподобного. АЖелтаяВиллаотбрасываламеняназад, ияникакнемогпонятьпочему.

Нескольконочейподряд, бытьможетпотому, чтопередсномяразмышлялогероизмеотцаПонса, мнеудавалосьдержатьподконтролемсвоймочевойпузырь.

Однаждыввоскресенье, послеобеда, Рудиподошелкомнесзаговорщицкимвидом:

— Уменяестьключ…

— Какойключ?

— Даотчасовниже!…

Теперьмымоглипроверитьдеятельностьнашегогероя.

Спустянесколькоминут, тяжелодышаотволнения, ноисполненныеэнтузиазма, мыпроникливчасовню.

Онабылапуста.

Нискамеек, нианалоя, ниалтаря. Ничего. Облупившиесястены. Запыленныйпол. Ошметкисухой, затвердевшейпаутины. Ничего. Обветшалоестроение, непредставляющеенималейшегоинтереса.

Мынесмеливзглянутьдругдругувглазаизстрахавразочарованиидругогонайтиподтверждениесвоемусобственному.

— Давайвлеземнаколокольню. Радиопередатчикиобычноустанавливаютнавысоте.

Мывзлетеливверхповинтовойлестнице. Ноитамнасдожидалисьлишьмногочисленныепятнаголубиногопомета.

— Этогопростонеможетбыть!

Рудитопнулногой. Егогипотезарушиласьнаглазах. ОтецПонсускользалотнас. Намопятьнеудавалосьраскрытьеготайну.

Ичтобылодляменяещегорше, янемогболееубеждатьсебявегогероизме.

— Надовозвращаться.

Наобратномпутичерезпаркмынеобменялисьниединымсловом, мучимыевсетемжевопросом: чемжеэтокаждуюночьзанималсясвященниксредиголыхстенибезсвета? Моерешениебылопринятобесповоротно: ябольшенесобиралсяждатьнидня, чтобывыяснитьэто, темболеечтоиначеявновьрисковалнапрудитьвпостель.

Ночь. Пейзажумирает. Смолкаютптицы.

Вполовинедесятогояужезанялпоствукрытииналестнице, одетыйпотеплее, чемвпрошлыйраз: шеяповязанаплатком, ананогах—сабо, обмотанныеукраденнымвмастерскойсукном, чтобынестучали.

Знакомаятеньпронесласьвнизполестницеиуглубиласьвпарк, гдетемнотаужепоглотилавсе.

Оказавшисьнаполянкеусамойчасовни, яметнулсякдверииотбарабанилподеревяннойстворкеусловныйсигнал.

Дверьприотворилась, ия, недожидаясьответа, проскользнулвнутрь.

— Нопозвольте…

Священникнеуспелменяразглядеть, онмоглишьзаметитьпроскочившийвдверьсилуэт, которыйбылмельче, чемобычно. Онмашинальнозаперзамнойдверь. Мыобаочутилисьвтемноте, иниодиннемогразличитьнетольколица, нодажеочертанийдругого.

— Ктоздесь? —крикнулотецПонс.

Перепуганныйсобственнойдерзостью, янерешалсяответить.

— Ктоздесь? —повторилсвященник, ивголосеегонаэтотразпрозвучалаугроза.

Мнехотелосьубежать. Послышалосьчирканье, вспыхнулогонек. Вслабом, неверномсветеспичкилицоотцаПонсапоказалосьнеправильным, искаженным, пугающим. Яотступил. Огонекприблизился.

— Как! Этоты, Жозеф?

— Да.

— Кактыпосмелпокинутьпансион?

— Яхочузнать, чтовытутделаете.

Инепереводядыхания, однимдлиннющимпредложениемярассказалемуосвоихсомнениях, слежке, вопросахипустойцеркви.

— Сейчасжевозвращайсявдортуар.

— Нет.

— Тыдолженслушаться!

— Нет. Есливынескажетемне, чтовытутделаете, язакричуивашсообщникподумает, чтовынесмоглисохранитьтайну.

— Новедьэтожешантаж, Жозеф.

Вэтуминутувдверьпостучали. Яумолк. Священникоткрылдверь, высунулголовунаружуипослекраткогоразговоразабралсвоймешок.

Когдатайныйпоставщикудалился, язаключил:

— Вотвидите, ямолчал. Язавас, анепротиввас.

— Ятерпетьнемогушпионов, Жозеф.

Облакоотпустилолунунаволю, ивпомещениепроникголубоватыйсвет, откоторог