Суббота. Субботний вечер. За окном трясёт больными пятнистыми листьями и разноцветными презервативами старый тополь

30-08-2007 16:41

— Ну, за нас, за красивых! А если мы некрасивые — значит, мужики зажрались!

— Воистину!

Дзынь!

Субботний вечер. За окном трясёт больными пятнистыми листьями и разноцветными презервативами старый тополь, из хач-кафе под кодовым названием "Кабак Быдляк", доносятся разудалые песни "Долина, чудная долина" и "Чёрные глаза", а мы с Юлькой сидим у меня на кухне, и тихо, по-субботнему, добиваем третью бутылку вина.

— Нет, ну вот ты мне скажи, — хрустит хлебной палочкой Юлька, вонзаясь в неё своими керамическими зубами, — Мы что, каркалыги последние, что ли? А?

Наклоняюсь назад, балансируя на двух задних ножках табуретки, и рассматриваю своё отражение в дверце микроволновки. Не понравилось.

— Ершова, — обращаюсь назидательно, — мы — нихуя не каркалыги. Мы — старые уже просто. Вот смотри!

Задираю рубашку, показываю Юльке свой живот. Нормальный такой живот. Красивый даже.

— Видишь? — спрашиваю.

— Нихуя, — отвечает Ершова, сдирая зубами акцизную наклейку с четвёртой бутылки, — А, не… Вижу! Серёжка в пупке новая? Золотая? Где взяла?

— Дура, — беззлобно так говорю, поучительно, — смотри, щас я сяду.

И сажусь мимо табуретки.

Пять минут здорового ржача. Успокоились. Села на стул.

— Ершова, я, когда сажусь, покрываюсь свинскими жирами.

Сказала я это, и глаза закрыла. Тишина. В тишине бульканье. Наливает.

— Где жиры?

— Вот. Три складки. Как у свиньи. Это жиры старости, Юля.

— Это кожа твоя, манда. Жиры старости у тебя на жопе, пиздаболка!

Дзынь! Дзынь! Пьём за жиры.

Хрустим палочками.

Смотрим на себя в микроволновку.

— Неси наш альбом, Жаба Аркадьевна — вздыхает Юля.

Ага. Это значит, скоро реветь на брудершафт будем. По-субботнему.

Торжественно несу старый фотоальбом. Смотрим фотографии.

— Да… — Через пять минут говорит Юлька, — Когда-то мы были молоды и красивы… И мужики у нас были — что надо. Это кто? Как зовут, помнишь?

— А то. Сашка. Из Тольятти. Юльк, а ведь я его любила по-своему…

— Хуила. Ебала ты его неделю, и в Тольятти потом выгнала. На кой он тебе нужен был, свисток плюгавый? Двадцать лет, студент без бабок и прописки.

— Да. — Соглашаюсь. — Зато красивый какой был…

— Угу. На актёра какого-то похож. Джин… Джыр… Тьфу, бля! Не, не Джигарханян… Джордж Клуни! Вспомнила!

Пять минут здорового ржача.

Переворачиваем страницу. Обе протяжно вздыхаем.

— Ой, дуры мы были, Лида…

— И не говори…

Остервенело жрём палочки.

Вся наша жизнь на коленях разложилась.

Мы с Юлькой в шестом классе.

Мы с Юлькой неумело курим в школьном туалете.

Мы с Юлькой выходим замуж.

Мы с Юлькой стоим у подъезда, и держим друг друга за большие животы.

Мы с Юлькой спим в сарае с граблями, положив головы на мешок с надписью "Мочевина".

— Уноси, Жаба Аркадьевна! — звонко ставит пустой бокал на стол Ершова, — Щас расплачусь, бля!

Уношу альбом.

Дзынь! Дзынь! Хрустим палочками.

— Я к чему говорю-то… — делает глоток Юлька, — Какого члена мы с тобой всё в девках-то сидим, а? Год-другой, и нас с тобой уже никто даже ебать бесплатно не станет. Замуж нам пора, Лида…

Замуж. Пора. Не знаю.

— Нахуя? — интересуюсь вяло, провожая взглядом розовый презерватив, пролетевший мимо моего окна, — Что мы там с тобой не видели?

— А ничего хорошего мы там не видели. Так пора уже, мой друг, пора! Рассмотрим имеющиеся варианты. Лёша?

Давлюсь, и долго кашляю. Вытираю выступившие слёзы.

— Лёша?! Лёша — стриптизёр из "Красной Шапочки"! У Лёши таких как я — сто пятьдесят миллионов дур!

— Ну, не скажи… Ты ж с ним целых три недели жила…

— Жила. Пока не сбежала. Нахуя мне нужен полупидор, который клеит в стринги прокладки-ежедневки, бреет ноги, и вечно орёт: "Не трогай розовое покрывало! Оно триста евро стоит! Его стирать нельзя!"? Спасибо.

Моя очередь.

— Витя! — выпаливаю, и палку жру, чавкая.

— Булкин?! Нахуй Булкина! Ты помнишь, как в том году мы сдуру поехали с ним гулять на ВДНХ, и как мы с тобой встали у какого-то свадебного салона, а он нам сказал: "Хуле вы туда смотрите, старые маразматички"?

Ржём.

Дзынь! Дзынь!

Юлька вперёд нагнулась, как кошка, к прыжку готовящаяся:

— Мишка!

Так и знала…

— Смешно очень. Мишка вообще-то уже женат.

— Не пизди. Он в гражданском браке живёт. Детей нет. Директор. Чё теряешься?

Вот пизда. На мозоль прям наступила…

— Он жену любит, Юль. Если почти за год он от неё не ушёл — никогда уже не уйдёт.

— Дура ты. Он детей хочет. А жена ему рожать не собирается, как ты знаешь. "Чтоб я в себе носила эту склизкую тварь, которая испортит мне фигуру? Никогда!" Тьфу, сука. Гвоздь ей в голову вбить надо за такие слова. — Юлька морщится. — А ты ему роди сына — сразу свалит!

— Угу. От меня свалит. Ершова, тебе почти тридцать лет, прости Господи дуру грешную, а несёшь хуйню. Это с каких пор мужика можно ребёнком к себе привязать? Ты дохуя, гляжу, Денисюка к себе Леркой привязала?

Выпиваю, не чокаясь. На Юльку смотрю.

— А кто тебе сказал, что я Денисюка к себе привязать хотела? Я вообще-то, если помнишь, сама от него ушла, когда Лерке пять месяцев было. Ты не сравнивай хуй с трамвайной ручкой.

Обиделась. Так нечего было первой начинать. Мишка — это табу. Все знают.

Молча наливаем ещё по одной. Дзынь! Дзынь!

Помирились, значит.

Смотрю за окно. В «Быдляке» репертуар сменился. Таркан поёт. «Ду-ду-ду». Значит, уже одиннадцать.

А ещё за окном виден кусок зелёной девятиэтажки. Смотрю на него, и молчу.

Юлька взгляд поймала. Бокал мне в руку суёт.

— Давай за Дениску, не чокаясь. Пусть земля ему будет пухом.

Пьём. В носу щиплет. Нажралась, значит. Глаза на мокром месте.

— Юлька… — скулить начинаю, — Я ж за Дениса замуж собиралась… Мы дочку хотели… Настей бы назвали! Как Динька хотел… Я скучаю по нему, Юль…

— Знаю. Завтра его навестим, хочешь?

— Хочу… Мы розы ему купим, да?

— Купим. Десять роз. Красных.

— Нет, белых!

— Белых. Как хочешь.

Молчим. Каждый о своём.

— Юль… — протягиваю палочку, — А зачем нам замуж выходить?

— Не знаю… — берёт палочку, и крошит её в пальцах, — У всех мужья есть. А у нас нету.

Шарю в пакете с палочками рукой, ничего не обнаруживаю, и лезу в шкафчик за сухариками.

— У меня Артём есть. — То ли хвалюсь, то ли оправдываюсь.

— А у меня — Пашка… — Запускает руку в пакет с сухарями.

— А Артём меня замуж позвал, Юль… — Теперь точно понятно: оправдываюсь.

Юлька криво улыбается:

— А то непонятно было… И когда?

— Летом следующим… Ты — свидетельница…

Громко хрустим сухарями, и смотрим в окно.

— А у меня поклонник новый. Владиком зовут. Хошь, фотку покажу? — Юлька лезет в карман за телефоном.

Смотрим на Владика.

— Ничё такой… — Это я одобряю. — Симпатичный. Тоже замуж зовёт?

В Юлькиных пальцах ломается ванильный сухарь. Губы растягиваются в улыбке, и тихо подпевают Таркану: "Ду-ду-ду-ду-ду…"

— Позовёт. Никуда не денется… А то ж это нихуя несправедливо получается: ты, значит, жаба такая, замуж собралась, а Ершовой хуй по всей роже? Ещё вместе замуж выйдем. Две старые маразматички, бля…

Ржём, и хрустим сухарями.

За окном — субботний вечер.

Старый тополь трясёт больными, пятнистыми листьями, и разноцветными презервативами.

В хач-кафе "Кабак Быдляк" поёт Таркан.

В куске девятиэтажки напротив, зажегся свет на втором этаже.

Завтра купим десять белых роз и пойдём к Денису.

А летом мы с Юлькой выйдем замуж.

А если и не выйдем — то это не страшно.

Семья у нас и так есть.

Я. Юлька. Наши с ней дети. Кот. Собака. И мешок ванильных сухарей.