Нур Ахмад

Разъеденный дождями и стелющимися с гор ветрами, оползший глиняный забор отгораживал пестрый базар от бедняцкого района.

Пустырь за забором‑дувалом глушил тишиной. Затерявшийся среди бедных домишек, словно прилепленных к боку горы, пустырь с незапамятных времен был местом сборищ мальчишек. Еще перелезая через дувал, Hyp Ахмад увидел, что на груде глиняного кирпича, как на шахском троне, горделиво откинув голову, восседал Нури, сын богатого чиновника. Он жил в другом районе, но сюда любил приходить, чтобы похвастаться своими дорогими игрушками и небедной одеждой. На голове – расшитая бисером дорогая тюбетейка. В руках магнитофон, с которого не сводили восхищенных глаз мальчишки. В ветхих длинных рубахах, поношенных серых шароварах, в чапли[11]на босу ногу, все они, как и Hyp Ахмад, были мальчишками бедняцкого района. Где еще Нури мог почувствовать свое превосходство? Только здесь.

Hyp Ахмад знал цену деньгам. Отцу не один месяц нужно было крутить баранку в раскаленной кабине своего грузовика, чтобы купить такой сверкающий чудо‑ящик, которым сейчас небрежно баловался сын чиновника‑взяточника. «Мой отец делает людям разные одолжения, и они благодарят его за это», – так объяснял Нури местным голодранцам свой высокий жизненный уровень. Он сидел спиной к подходившему Hyp Ахмаду и что‑то вещал своим писклявым голосом.

Врагами они стали после случая с ножичком.

Тогда Hyp Ахмад выиграл у Нури в лянгу. Был такой уговор: проигравший воет по‑шакальи. Но Нури выть отказался. Он вынул из кармана ножичек для стрижки ногтей и сказал: «Хочешь бакшиш?» Hyp Ахмад возмутился подачкой: «Нет! Проиграл – вой!» «Отказываешься? – удивился Нури. – Не хочет!» – сказал он громко, призывая в судьи остальных мальчишек. «И правильно! – крикнул друг Hyp Ахмада Бурхан – сын жестянщика Саида. – Уговор есть уговор!» И тут Нури швырнул ножичек под ноги мальчишкам: «Кто первым схватит, тот и хозяин». Ножичек блеснул в белой пыли. Hyp Ахмад до боли закусил губу, когда мальчишки бросились просеивать эту пыль руками. Они толкались, кричали. Больше всего было обидно за Бурхана, который почему‑то тоже не удержался. А Нури стоял, уперев руки в бока, и громко смеялся.

От досады и стыда за своих товарищей Hyp Ахмад убежал тогда домой. Долго не появлялся здесь. А сегодня пришел. Пустырь тоже был частью его дома. Через пустырь отец возвращался из рейсов.

Нури, заносчивый и чванливый, сегодня был другим. Явно кому‑то подражая, он вкрадчиво, словно сочувствуя, вещал:

– Разве мы овцы или ослы длинноухие? Видели ли вы или ваши отцы, чтобы хлеб давали даром? Было такое? И где его взять? Знающие люди говорят, что в городе горсти риса не осталось.

Его щеки надулись и испустили тяжелый вздох.

Увидев Hyp Ахмада, он заерзал:

– У‑у! Быть может, вы со своим другом Джуманиязом продадите свои рваные халаты и шоферские штаны и купите всем нам хлеба?

Он щелкнул клавишами магнитофона, и над пустырем раздалось: «…продадите свои рваные халаты и шоферские штаны…»

Задыхаясь от смеха, он цедил:

– Это уже не я – это слова Аллаха.

Hyp Ахмад, как ни старался, не мог сдержать дрожь. Лоб горел. Он хотел сжать кулаки, но закоченевшие пальцы не слушались.

– Видели вы или ваши отцы, чтобы хлеб давали даром? Было такое? – важно повторил вопрос Нури.

– Говорят, хлеб будут раздавать только беднякам, – подал голос долговязый Фарид, сын водоноса Али.

– Я тоже слышал – будет помощь тем, у кого детей много и кто болеет, – поддержал его Бурхан. – Вон, Hyp Ахмад знает. Его отец хлеб вез.

– Да, это так, – как можно спокойнее сказал Hyp Ахмад. Он слышал от Джуманияза, что часть хлеба, купленного в Советском Союзе, власти решили раздать беднякам. – За этот хлеб заплатило наше правительство. Так объяснил мне Джуманияз.

Hyp Ахмад не узнавал своего голоса.

Нури с ловкостью, необычной для его рыхлого тела, сунул магнитофон в чьи‑то руки, вскочил и с груды кирпичей завис над Hyp Ахмадом:

– Что ты и твой Джуманияз везде лезете? Вам что, больше всех нужно? Хочешь без головы остаться? Отец допрыгался, и ты туда же? «Мусульманин» – значит «покорный». А за непокорность знаешь что бывает?..

У Hyp Ахмада был закон – первым не бить. Он с ненавистью смотрел на толстяка снизу вверх и ждал.

– Так и быть, – сказал Нури, – скажу вам страшную тайну! Только поклянитесь – никому! Слышите?

Нури говорил о тайне, а сам специально кричал так, что, наверное, было слышно на соседнем базаре.

– Муку привезли не настоящую. Я в чайхане слышал! Мука из перемолотых свиных костей! Это же грех! Аллах покарает всех, кто дотронется до этой муки!

Кулаки Hyp Ахмада сжались сами. Приближаясь к Нури, он по‑бычьи пригнул голову:

– За этот хлеб отец… – Глазам стало предательски горячо. – За этот хлеб…

А Нури не унимался:

– Они взяли, кости перемололи – нате, ешьте, правоверные!

Hyp Ахмад поймал Нури за штанину и дернул на себя.

Сцепившись, они катались между весенних луж. Нури зубами рвал плечи ветхой рубашки Hyp Ахмада, пухлыми пальцами тянулся к глазам и шипел:

– Голодранец…

А Нур Ахмад костлявыми кулаками бил в бритую голову, рыхлую откормленную рожу. Мальчишки, растаскивая их, вывалялись в грязи. Но он бил, пока Нури не разжал руки и не завизжал: «Убивают! Спасите!»

Покачиваясь, шел Нур Ахмад домой. Обида и злость на себя мучила сейчас сильнее, чем разбитые губы. Получилось так, что он, Нур Ахмад, уходил, а Нури оставался там, с мальчишками…

За спиной Нур Ахмад услышал жалующийся голос:

– Сами видели, как он бросился на меня… Он и его дружок Джуманияз, как проклятья Аллаха, боятся правды.

ПРАВДА

Слухи об отравленной муке бежали узкими улочками, подобно скорпионам. Со слов базарных писцов, водоносов, лоточников слухи проникали в дома дуканщика и лудильщика, жестянщика и сапожника, жалили сидящих в чайхане старцев. Слухи обрастали подробностями, вселяя в сердца забитых, неграмотных людей страх.

Там, где улочка ломалась в острое коленце, Hyp Ахмад увидел двух женщин. Их лица были скрыты чадрой. Трусливо озираясь, они зашептали:

– Съесть кусок этого хлеба – все равно что напугать в пятницу черную кошку. В пятницу шайтаны переселяются в них. Съешь – и несчастье падет на твоих детей.

– О, Аллах! – закачала головой собеседница. – Говорят, что в доме человека, взявшего этот хлеб в руки, в тот же миг поселится проказа. О, беда!

– Не верьте, ханум[12], лживым речам! – крикнул Hyp Ахмад.

Женщины едва повернули головы и мелкими торопливыми шагами разошлись. Каждая держалась правой стороны улочки, что, по примете, должно было обязательно отвести несчастье.

Скрипнула, звякнула кольцом с цепью дверь. Пусто в доме. Только сейчас Hyp Ахмад заметил, как гулко отдаются шаги по глиняному полу. Кувшин, из которого он обычно лил воду на руки отцу, сиротливо лежал на боку. Угли в очаге превратились в горку сизого пепла и походили на маленькую снежную вершину. Hyp Ахмад присыпал рану на голове пеплом и вдруг подумал о злом джинне, которого еще вчера побаивался: а вдруг придет? Или, хуже того, влетит в окно струей желтого дыма? Джинн мерещился всегда, когда отец был в рейсе. Отец не смеялся над мальчишеской робостью, а говорил: «Почувствуешь, что джинн собирается к тебе в гости, – открой дверь пошире, узнай, зачем пришел, чаем угости».

Сейчас у холодного очага воспоминание о страхе перед каким‑то джинном было щемяще‑сладким. Тоненьким ручейком струилось оно из той жизни, где весело смеялся отец.

Он завернулся в большой отцовский халат, еще хранивший такой родной запах, и лег на кровать. Сетка из толстой веревки натянулась, скрипнули сухие жерди, и все стихло.

В забытьи, шевеля разбитыми губами, он что‑то кричал Нури. Мелькала перед глазами дорога, гранитные валуны. Задыхаясь, бежал он изо всех сил к горящей на дороге машине. Свистели душманские пули, скалил желтые зубы Нури, а Нур Ахмад бежал, падал, вставал и опять бежал…

…С трудом он открыл глаза. В окно лился розовый свет взошедшего над Кабулом солнца.

Что знает Джуманияз о слухах? Что скажет людям? Нур Ахмад встал и вышел во двор.

Только сейчас, застыв от неожиданности, он разглядел следы отцовских сапог на дорожке, некогда раскисшей от дождя. Отец уезжал за хлебом… Солнце высушило глину, следы затвердели, горный ветер выдул из них соринки. Нур Ахмад поставил свою ногу, обутую в чапли, в отцовский большой след. Другой ногой он едва дотянулся до второго следа. Соизмеряя свой шаг с отцовским, он почувствовал, как всколыхнулось сердце, распрямились плечи, а грудь с силой вдохнула упругий весенний воздух. Еще шаг, еще… Нур Ахмад шел к пустырю, где колыхалась толпа, где раздавали хлеб, спасенный отцом.

Стоя на подножке машины, Джуманияз кричал в толпу:

– Вы такие же бедняки, как и я! Так почему же вы не верите мне, а верите слухам? Вы знаете, что душманы хотели взорвать хлебокомбинат? Как старший брат младшему протянул нам руку помощи русский рабочий и дехканин[13]! Это труд и пот русского брата, это щедрость его сердца!

Джуманияз спрыгнул с машины, с силой дернул борт кузова.

– Смотрите! Хлеб… Мы только сейчас поднимаемся с колен, а нас с вами хотят запугать!

Задохнувшись, Джуманияз рванул воротник рубашки и устало прислонился к машине.

Десять шагов было между ним и напуганной врагами темной толпой. Десять шагов. Джуманиязу они казались стеной, которую веками воздвигали феодалы между людьми и хлебом, между его народом и светом.

В кузове грузовика, перед сложенными мешками с мукой, в деревянных ящиках лежали румяные лепешки. Hyp Ахмад, пробравшись сквозь толпу, встал напротив Джуманияза. Он, наконец, понял, что происходит: люди, запуганные и обманутые, боялись брать хлеб.

Окруженный малолетними детьми, рядом с Hyp Ахмадом стоял, потупившись, водонос Али. Сквозь дыры ветхого рубища выступала костлявая впалая грудь. Босой хазареец чуткими ноздрями вдыхал хлебный дух и робко оглядывался. Девочку с большими черными глазами держал за руку жестянщик. Она плакала и тянулась к хлебу.

– Саид! Да, ты, Саид! – тихо сказал Джуманияз, выделив из толпы жестянщика. – У тебя пятеро детей. Я был вчера в твоем доме и знаю, сколько дней они недоедают. Враги говорят, что в этом виновата новая власть. Потом они скажут: на, Саид, ружье и стреляй в новую власть – она убила твоего сына голодом. Стреляй в Джуманияза, скажут богачи, скажут американцы! Стреляй в такого же бедняка, как и ты… Саид, вот твой хлеб, бери!

Жестянщик мычал, крутил головой и сжимал руку вырывающейся дочери.

Hyp Ахмад видел, как в толпе вертелся Нури. Стараясь не бросаться в глаза, стоял среди дуканщиков чужой – человек в синем тюрбане. Он молитвенно сложил руки и иногда едва заметным кивком подзывал Нури к себе.

К тому, что произошло потом, Hyp Ахмад был готов. Его словно кто‑то подтолкнул в спину.

До машины – десять шагов.

Встав рядом с Джуманиязом, Hyp Ахмад резко повернулся к толпе. Прямо, не мигая, уставились ему в лицо два ненавидящих глаза под синим тюрбаном. Незнакомец раздувал ноздри, его руки были спрятаны в складках широкой одежды. Hyp Ахмад почувствовал недоброе и заторопился.

– Люди! – крикнул он. – Вам говорили, что хлеб отравлен? Смотрите!

Он поднял над головой большую плоскую лепешку и разломил ее. От запаха, от одного прикосновения к хлебу свело скулы.

Вкуса он не чувствовал. Набив рот хлебом, он глотал, не жуя, открывал широко рот: смотрите, ем – и жив.

И сотни глаз смотрели на него с радостью, робостью, благодарностью: верили ему, верили отцу, верили Джуманиязу.

Партиец, раскрасневшийся от волнения, стараясь все объяснить, выкрикивал:

– Первыми хлеб получают самые бедные, многодетные семьи! Вот список. Сегодня будем делить муку, дрова, масло…

Через два дня на Змеиную гору пришел одноглазый Рашид – человек Сайфуддина в Кабуле. Главарь ценил его за то, что Рашид никогда не врал и умел докладывать коротко и точно.

На этот раз Сайфуддин не торопил разведчика. Он заплатил ему хорошие деньги и даже предложил сесть у входа. Главарь хотел знать подробности того, что произошло на пустыре бедняцкого района, где должен был действовать его опытный агент Абдулла.

Операция Кобры провалилась. Сайфуддин про себя усмехнулся: «Не будешь, змея, таким умным на чужой земле». Брать хлеб отказалось так мало людей, что об этом и говорить не стоило. Владельцы нескольких пекарен, правда, испугались угроз. Но работал хлебокомбинат. А газеты писали, что там найдена и обезврежена мина американского производства.

Одноглазый Рашид еще раз повторил все то, что видел и слышал на пустыре.

– Саиб, – говорил он, – пусть мне докажут, что все, что там видел мой единственный глаз, мне приснилось. Я отдам деньги, глаз выну и выброшу собакам, но душа будет спокойна.

– Сколько лет мальчишке? – спросил Сайфуддин‑хан.

– Лет двенадцать, не больше. Маленький, заморыш, а во взгляде железо.

– Ты что‑нибудь узнал о нем?

– Конечно, саиб. Сын шофера. Ходит в школу. Отец недавно погиб. Его часто видят с партийным активистом Джуманиязом.

– Где‑то я уже слышал это имя… Скажи, Рашид, что ты думаешь о работе Абдуллы? После всего случившегося он заслуживает сурового наказания.

Рашид был наделен особыми полномочиями Сайфуддина. Он знал в лицо многих его агентов – и не только в Кабуле. И иногда главарь мог поинтересоваться, что думает об их работе сам Рашид.

Одноглазый встал, поклонился, показывая, как он благодарен за доверие.

– Саиб! Да продлятся дни твои! Пусть Аллах, милостивый, милосердный, никогда не отвернет от тебя лица своего…

– Ты увлекся, Рашид, – перебил его Сайфуддин, – у меня мало времени. Отвечай на вопрос и ничего не бойся. Кроме меня, тебя никто не слышит.

– Саиб! Абдулла струсил. Там, на пустыре, я наблюдал за его синим тюрбаном не моргая. В толпе можно было легко заткнуть мальчишке рот. Вовремя и удачно брошенный нож правоверные восприняли бы как кару Аллаха. И сегодня весь Кабул говорил бы, как был наказан мусульманин за то, что посмел есть хлеб неверных. А Абдулла только стоял и смотрел.

– А мальчишка, говоришь, железный?..

– Металл! Если бы вот этим глазом не видел, самому пророку бы не поверил.

Сайфуддин встал, давая понять, что разговор закончился.

– Передай Абдулле мой приказ: именем Аллаха, великого, всемогущего, Джуманиязу – смерть. Через десять дней жду Абдуллу со всеми его людьми.

ДОМ

Кто‑то стрелял в Джуманияза. Hyp Ахмад бегал в русский военный госпиталь, но его дальше ворот не пустили.

Вечером, когда широкая доска двери, висящая на выступах без железных петель, сухо скрипнула, Hyp Ахмад увидел в тусклом свете керосинки беспокойное лицо учителя Хаджи Айни.

Мальчик поприветствовал гостя, сел после него на циновку и стал ждать, пока первым заговорит старший.

– Пять дней ты не был в школе. Что говорит отец? Доволен ли Мухаммеджан успехами сына?

– Отца нет, учитель.

– Я знаю, – перебил Хаджи Айни ученика. – Отца нет на дороге, ведущей в Кабул. Отца нет в городе. Нет его на той улице, по которой я только что прошел. Но скажи мне, кто строил этот дом? Кто месил глину с соломой? Кто привез камыш и жерди для крыши?

Hyp Ахмад опустил голову.

– Герой Мухаммеджан будет жить в этом доме, пока бьется сердце его сына! – громко говорил учитель. – Ты молчишь? Я одобряю твое молчание. Настоящий мужчина тот, кто не говорит, а делает. А твое главное дело знаешь какое? Я сейчас уйду. А ты закрой глаза и поговори с Мухаммеджаном. Спроси у отца, как тебе жить. Ты – богач, Hyp Ахмад. У тебя есть твоя голова. Нужно только научиться ею работать. А для этого я тебя каждый день жду в школе. Иначе – пропадет голова. Тебе грустно? Думай. Холодно? Думай. Одиноко? Думай. А не можешь думать – молись.

…Он лежал под старым тонким одеялом и думал об отце.

Выкопав во дворе яму, отец, шестилетний Hyp Ахмад и Джуманияз закатали штанины и ногами месили глину. Потом они перемешивали ее с соломой, формовали деревянными коробами и готовые кирпичи складывали сохнуть на солнце.

Пришло время – стены были готовы. Стали крыть крышу. На стены положили жерди, а сверху связки камыша. Сколько ведер сырой глины нужно было размазать поверх камыша! Отец нагружал ведра с глиной внизу, а Джуманияз с Hyp Ахмадом работали наверху. Он тогда очень устал. Только как мужчине сказать об этом мужчинам? В крыше оставили небольшую дыру – дымоход. А окна отец решил рубить не в глухой двор, как принято, а на улицу. «Света больше, – пояснил он. – Жить веселее». И, подмигнув запыхавшимся на крыше Джуманиязу и Hyp Ахмаду, сказал: «Не уставай!»