Осторожно железнодорожный переезд остановись оглядись прислушайся

Этот знак в форме буквы «X» немного стерся от времени и непогоды, но до сих пор выглядел грозно. Прямо за Сенека‑стрит начиналось несколько железнодорожных туннелей, они врезались и уходили в глубину массивного холма. Вся местность была испещрена холмами и оврагами – в древности здесь формировались гигантские, размером с Великие озера, ледники. Именно туннель притягивал сюда Марту – большая кратерообразная дыра в поросшем лесом холме. Там всегда было темно, как ночью, и даже в самые ясные дни солнце проникало сюда всего на несколько метров. Туннель имел сложную конфигурацию, здесь проходили сразу два железнодорожных пути, какое‑то время тянулись под землей параллельно, и отделяло их друг от друга не больше десяти футов. Затем они выныривали на поверхность, проходили по деревянному настилу над улицей, затем – над болотом и убегали дальше на запад, в глубину города.

Марта пробиралась через это необитаемое место, где тростники были выше ее головы, под ногами звучно чавкала губчатая почва, пахло стоячей водой. Шла она по еле заметной тропинке, бежавшей параллельно заборам и живым изгородям вдоль задних дворов и лужаек у больших старинных особняков на Проспект‑авеню. Здесь стояла полная тишина, если не считать криков птиц, доносившихся с болота.

Было нечто таинственное и манящее в этом туннеле, и Марта всматривалась во тьму так пристально, что даже глаза заслезились. Вход в туннель был отмечен каменным порталом с нехитрым орнаментом, а в центре красовалась выбитая в камне надпись: «Чатокуа‑Фоллз, 1913». Марта понимала, что, если проявить терпение, тайна может раскрыться – с той же легкостью, с какой выворачивается наизнанку рукав рубашки.

А потом все это и произошло. Она услышала паровозный гудок, слабый, но быстро приближающийся; увидела, как замигали красные сигнальные фонари. Но почему у этого перекрестка нет никаких ворот или ограждения? Пути открыты, к тому же находятся в опасной близости к улице. (К счастью, движения на ней сейчас не было. Раннее утро, только что рассвело.) Марта ждала, с трудом сдерживая нетерпение, сжимая и разжимая кулаки. Почувствовала, как задрожала под ногами земля, и вот гигантский локомотив вырвался из туннеля – скорость, размеры, оглушительный свисток и грохот огромных колес со спицами, казалось, сама земля ходуном заходила под ее ногами, заколотилась, как испуганно бьющееся сердце. Из трубы, затмевая небо, вздымались клубы дыма.

Марта стояла, зажав уши руками, и вдруг заметила, что сидящий в кабине мужчина улыбнулся ей и приветственно вскинул руку в перчатке – кто он, машинист? Но в следующую секунду локомотив уже промчался мимо, увлекая за собой товарные вагоны. «Чатокуа – Буффало» «Чатокуа – Буффало» «Чатокуа – Буффало», вагон за вагоном с грохотом и лязгом проносился мимо, а в воздухе стоял въедливый, удушливый запах дегтя и креозота. Но ни отвернуться, ни закрыть глаза не было сил. Она стояла как парализованная, испытывая скорее благоговение, чем страх, пока наконец мимо не пролетел последний, тормозной вагон, умчался к западу по деревянной эстакаде. Марта поднялась по насыпи на пути, чтобы видеть, как удаляется поезд в перспективе. Рельсы тоже сужались, сходились вдалеке в почти невидимую точку. Тот машинист, мужчина в кабине паровоза – интересно, кто он?

Дрожащей рукой она оттерла потное лицо бумажной салфеткой. А потом, словно смущенная юная девушка, улыбнулась в салфетку. Она не слишком хорошо разглядела этого человека, но возбужденное воображение подсказывало, что он рыжеволосый, с бледным, как у всех рыжих, лицом в веснушках; на нем было железнодорожное форменное кепи, лихо надвинутое на лоб под косым углом. И в его жесте, обращенном к ней, сквозило заигрывание. Лицо с крупными чертами, мужественное; глаза внимательные, взгляд открытый и устремлен прямо на нее.

Интересно, понял ли он меня? Знает ли, что я буду здесь его ждать?

Он нес дежурство у ее постели. Произносил ее имя, поглаживал пальцы. Иногда – он был готов поклясться в этом! – они отвечали ему легким пожатием. Веки трепетали, и казалось, вот‑вот откроются глаза; она заметно вздрагивала, ерзала по постели и время от времени испускала жалобные стоны, в которых слышалось его имя, – да он был готов поклясться в этом! Правда, врачи были настроены не слишком оптимистично и говорили вежливо, обтекаемыми фразами. Часы, прошедшие с момента несчастного случая, превращались в дни, множились и перетекали в недели, а она по‑прежнему продолжала пребывать в коме. И ничто не менялось, за исключением мелких, только им замеченных признаков.

Респираторный аппарат сняли, теперь она могла дышать самостоятельно. Но дышала она неровными рывками, иногда – мелко и часто, как младенец. К ногам и рукам были прикреплены пластиковые трубки, 'подающие в вены питательный раствор; катетер выводил из организма токсины. Движение жидкостей было непрерывным, и порой ему чудилось, что он усматривает в этом потоке незаметное глазу перемещение атомов. Аппараты управляли ее то почти нормальным, то учащенным и неровным сердцебиением и столь же непредсказуемой деятельностью поврежденного мозга. Со всех сторон доносилось их негромкое гудение и пощелкивание. Жизнь! жизнь! жизнь! – обещали все эти аппараты.

***

Здесь, в Чатокуа‑Фоллз, свой отсчет времени, и, как обнаружила вскоре Марта, это было сущей правдой. Она приехала к тете всего на десять дней, но каждый день казался бесконечным, а иногда в точности повторял первый. С самого начала, с раннего утра, когда она проснулась на рассвете от слабого гудка паровоза вдали. Она поспешила выбраться из дома, прошла через неузнаваемо заросший сорняками сад на заднем дворе, пробралась через давно не стриженную живую изгородь и вышла к болоту. Пройдя по затерянной в траве тропинке примерно с милю в направлении Сенека‑стрит, Марта оказалась в районе складов и заброшенных стоянок и увидела огромный черный кратер в горе, куда уходили блестящие полоски рельсов, исчезали в темноте под выбитой над каменным порталом надписью: «Чатокуа‑Фоллз, 1913».

Однако Марта верила, что самый первый день все же отличался некоторыми деталями, причем довольно существенными.

Например, во время долгой прогулки мимо унылых домов окраины Чатокуа‑Фоллз, когда Марта заходила в знакомые еще с детства лавки и магазинчики, на глаза вдруг попался ряд будок телефонов‑автоматов. Она долго стояла и смотрела на них, пытаясь вспомнить. Ей надо кому‑то позвонить, причем срочно. Но кому и зачем? По важному и безотлагательному делу?…

А в другой день, бредя по тропинке вдоль реки, которая вывела ее под мост на Федерал‑стрит, тоже на окраину и довольно далеко от Проспект‑авеню, Марта вдруг услышала голоса. Она подумала, хотя и понимала, что мысль эта совершенно безумна, что за ней следят. Подняла глаза, увидела мрачную и грязную «изнанку» моста и заметила гнездящихся воркующих голубей. Ну да, конечно, всего лишь голуби, это они воркуют. И все же: Они следят за мной! Наблюдают! Не спускают глаз! На сваях и грязном настиле играли и переливались отблески света, отражение от воды. И в этом тоже была своя красота и одновременно – обман. Марта уже научилась не доверять мерцающим поверхностям.

Она сильно и по‑детски протерла глаза кулачком, а когда открыла их снова, «изнанка» моста исчезла! Ничего не осталось, ровным счетом ничего. Даже неба. И вызвано это было не дефектом зрения, а самой структурой мира. И Марта спокойно подумала: – Он исчез. Его никогда и не было. Я смотрю в пустоту бытия.

Он звал ее по имени, иногда во весь голос, громко, сам не сознавая, что делает. Прибегала медсестра и начинала его успокаивать: «Только, пожалуйста, сэр, не так громко, вы можете побеспокоить других больных». Он удивленно моргал, но чувствовал, как в душе закипает гнев. Ведь он считал, что они одни, только он и она, и никого больше. Как они смеют им мешать?

Каждый день, рано утром, локомотив с грохотом вырывался из туннеля, и рыжеволосый машинист весело приветствовал Марту взмахом руки в перчатке. Губы его шевелились, он кричал ей, но что именно, разобрать не удавалось. Зато удалось рассмотреть его получше. Широкая улыбка, но немного застенчивая, заигрывающая и в то же время добрая, покровительственная. Внимательные острые глаза устремлены прямо на нее. Даже несколько часов спустя Марта ощущала на себе этот взгляд, как эротическую ласку, ей становилось жарко, и кровь приливала к лицу.

Нет, разумеется, Марта не рассказывала тете Альме о машинисте, ни словом не обмолвилась и о том, куда ходила каждое утро. Не рассказывала, где бродила целыми днями, а иногда и вечерами – по улицам, переулкам, тропинкам и закоулкам маленького городка. По широкому, вымощенному булыжником мосту в центре города, перекинутому через реку Чатокуа, где людей, как и ее, привлекала вода. В основном это были мужчины среднего возраста, они стояли, перегнувшись через перила, и глазели с высоты тридцати футов на мутный и быстрый поток. Эта часть города располагалась на возвышенности, и вдалеке, на горизонте, можно было различить зубчатую полоску гор. Особенно хорошо их было видно в ясные дни – горы стояли, будто вырезанные из картона. На общем фоне резко выделялась гора Катаракт, сияющая, великолепная, увенчанная лучами солнца. В форме вскинутой вверх руки, дразнящей, манящей и предупреждающей одновременно.

Странно, но здесь, в Чатокуа‑Фоллз, Марта никого не узнавала. Как, впрочем, не узнавали и ее. Складывалось впечатление, что люди не видели ее вовсе. Во всяком случае, взирали с равнодушием, точно смотрели сквозь нее, и это временами страшно раздражало. Но поскольку Марта явно не была обделена вниманием рыжеволосого машиниста, то не очень расстраивалась.

Одиннадцатая неделя госпитализации была отмечена обнадеживающим симптомом: когда няня начала протирать правый глаз влажной ваткой, он моргал уже совершенно нормально.

Она страшно исхудала, весила теперь не больше девяноста фунтов. И с каждым днем пребывания в коматозном состоянии прогнозы становились все менее оптимистичными. Возможно, говорили врачи, интеллект ее и не затронут, но повреждения мозжечка и ствола головного мозга очень серьезные. Словом, один шанс из ста, что сознание у нее восстановится.

А он, ее муж, слушал, но из всего сказанного выбирал только то, что ему хотелось услышать. В таких ситуациях мы часто глухи к тому, что отказываются принимать наши разум и душа. Бог создал нас не такими уж и сильными.

Но в упрямой своей вере он твердо знал, что когда произносит ее имя, наклоняется поцеловать ее в прохладный лоб, она отвечает легким подрагиваньем век. А иногда слабо шевелила руками и начинала двигать верхней частью тела. Однажды утром он пришел в радостное волнение. Сидел, как всегда, и произносил ее имя, и вдруг увидел, как она открыла глаза. Левый глаз, неповрежденный, смотрел прямо на него! Да он просто уверен в этом! Во взгляде промелькнуло узнавание – нет, это ему не показалось! Потрескавшиеся губы вдруг зашевелились и испустили сдавленный невнятный возглас, казалось, он исходил из самой глубины ее тела. Потом она задрожала, закрыла глаза и снова впала в бессознательное состояние, накатившее на нее, как темный морской прилив.

Но он видел! Он знал.

В этой старинной деревянной кровати с высокими спинками и довольно жестким матрацем Марта чувствовала себя очень защищенной, но однажды ночью ей приснился кошмар.

Ей снилось, что она не была самой собой, но тем не менее ее настойчиво окликали по имени – Марта! Ее похитили из дома, использовали, как некий образчик в дьявольском научном эксперименте, где она была туго спелената, как младенец, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой. В вены на руках, ногах и даже в паху были воткнуты тоненькие, как соломинки, трубки, а в череп и грудь имплантированы крохотные электроды. Она отчаянно металась, надеясь освободиться, пыталась кричать, но не могла. Над ней все время нависало лицо одного из захватчиков – бледное, злое и круглое, как луна, а глаза, как кратеры, – мерзость! Оставьте меня в покое, отпустите, не смейте прикасаться ко мне! – кричала она и не слышала собственного голоса. Кругом царила мертвая тишина.

Еще ребенком Марта научилась спасаться от ночных кошмаров резкими конвульсивными движениями тела. И вот, наконец, освободилась от сковывающих ее пут и проснулась – к невероятному облегчению, все в той же старомодной деревянной кровати, в доме своей тети в Чатокуа‑Фоллз.

Слава Богу, это всего лишь сон. Она вышла из него, и теперь ей ничто не грозит.

Однако выяснилось, что это не совсем так. На следующее утро Марта пошла в аптеку «Лайэнс» пополнить запасы лекарств для тети. И вдруг у нее возникло какое‑то странное предчувствие – она не понимала, чего именно, никак не могла подобрать названия. Но сердце екнуло, и Марту охватила паника.

Она должна… сделать что? Нет, не просто взять лекарства, это всего лишь предлог, но что именно?…

Ответ находился где‑то рядом. Внутри, в полумраке аптечного помещения, откуда сильно пахло медикаментами. У Марты не было выбора: она должна войти. И она увидела, что за стойкой никого нет.

Просто удивительно, как мало изменилась аптека «Лайэнс» за тридцать лет. Высокий потолок, выкрашенные унылой бледно‑зеленой краской стены. К потолку подвешено несколько вентиляторов, и они медленно вращаются. Уложенный рядами самый ходовой и обычный товар – туалетные принадлежности, лекарства, косметика, поздравительные открытки, пакетики леденцов, плитки шоколада. Справа при входе бил маленький фонтанчик с содовой, зеркало над ним помутнело от времени. Обстановку довершали сиреневый мраморный прилавок, всегда липкий и влажный, а также с полдюжины вращающихся табуретов с потрескавшимися кожаными сиденьями. Вокруг ни души, и даже за прилавком никого! На стенах висели старые глянцевые плакаты, рекламирующие сливочное мороженое с фруктами, орехами и сиропом, молочные коктейли, фруктовые салаты с бананом, кока‑колу, пепси‑колу, прохладительный напиток «севен‑ап». Был здесь и автомат по продаже сигарет, пользоваться которым, согласно закону штата Нью‑Йорк, запрещалось лицам, не достигшим совершеннолетия. Воздух, медленно разгоняемый вентиляторами, был спертым и приторно пах сиропом.

Марта стояла у прилавка, нервно улыбаясь, – где же молодой человек, который всегда здесь работал? Впрочем, наверное, он теперь уже далеко не молод. Но почему здесь никого нет? Марте вдруг страшно захотелось бананового салата – такого как на картинке. Изумительная смесь ванильного, шоколадного и клубничного мороженого, куда добавлены крупно молотый орех, взбитые сливки, кусочки продольно нарезанного банана, и все это залито горячим сиропом из сливочной помадки. Хотя, как вдруг вспомнила Марта, бананы всегда почему‑то попадались незрелые, а потому совершенно безвкусные. А иногда, напротив, темно‑коричневые, перезрелые.

Марта ждала, но никто к ней не выходил.

– Мистер Лайэнс? – окликнула она. – Есть здесь кто‑нибудь?

Даже в зеркале, установленном над фонтанчиком горизонтально, на высоте примерно шести футов, было пусто. Место, где стояла Марта, отражалось в нем в виде расплывчатого светового пятна, как на передержанном снимке.

Марта даже немного испугалась, и в то же время была до крайности раздражена. В поисках мистера Лайэнса она храбро шагнула за прилавок и вошла в заднее помещение аптеки. Здесь сильно пахло лекарствами. За первым прилавком находился второй, с перегородкой из матового стекла; за этой перегородкой обычно сидел пожилой седовласый фармацевт. Он где‑то здесь, подумала Марта, просто прячется от меня. Ей казалось, она видит через матовое стекло мужскую голову и часть торса.

– Мистер Лайэнс? У вас посетитель, – сказала она. Но ответом была тишина, а фигура за перегородкой не двигалась с места, словно это был картонный муляж. – Пришла получить по рецепту лекарство для миссис Бьюкенен, – сказала Марта. – Она моя тетя и ваша старая, постоянная покупательница.

И снова нет ответа. Единственным в аптеке звуком было тихое поскрипывание медленно вращающихся лопастей вентиляторов под потолком.

Глаза Марты наполнились слезами. Она едва сдержала крик – голову пронзила острая боль. Нет, нет, подумала она, не сдамся, ни за что не сдамся.

Она повернулась и собралась выйти из аптеки, как вдруг ее внимание привлекла будка телефона‑автомата в уголке, у входной двери. Марта смутно осознавала, что эта будка чем‑то очень важна для нее. Вроде бы накануне она собиралась позвонить? Но кому и куда – никак не удавалось вспомнить. Лишь помнила, что это срочно, крайне необходимо… но кому? И почему это так много для нее значит? Никаких родственников, кроме тети, у нее не было, все уже умерли. Да, осталась одна лишь пожилая тетушка, чье имя вдруг тоже вылетело из головы.

Марта зашла в телефонную будку и, с трудом сдерживая волнение, сняла трубку. Черт, и здесь этот проклятый старомодный диск! Она бросила двадцатицентовую монету в щель и торопливо, полагаясь лишь на память, сохранившуюся в кончиках пальцев, набрала десятизначный номер. Она инстинктивно чувствовала, что номер правильный, именно тот, который нужен, это для нее вопрос жизни и смерти, и жизнь должна восторжествовать. Марта задыхалась от волнения, а на глазах снова выступили слезы.

Дрожа всем телом и крепко прижимая трубку к уху, она вдруг поняла, что и этот телефон, как и аптека Лайэнса, не работает. Гудка не было, в трубке царила мертвая тишина.

А тетю ее зовут Альма. Ну конечно: Альма Бьюкенен!

Хотя вообще‑то она не доводится ей, Марте, тетей в полном смысле этого слова. Просто она очень любила Марту и нуждалась в ней, вот поэтому она к ней и приехала. И останется в Чатокуа‑Фоллз до тех пор, пока ее любят и она здесь нужна.

Она явно что‑то чувствует! Он мог поклясться в этом, ему не почудилось, нет! Он разминал, поглаживал и массировал ее мышцы – научился этому у физиотерапевта – и вдруг ощутил легкое сопротивление, безмолвную реакцию на боль.

Боль – ощущение. Ощущать – значит осознавать. А сознание – это и есть жизнь.

Он не мог допустить, чтобы стечение обстоятельств, совершенно нелепый случай уничтожил, разрушил их две соединенные навеки жизни. Проливной дождь, застрявший на дороге грузовик, на окраине города, прямо у железнодорожного переезда, сигнализация и автоматический шлагбаум, которые не сработали при приближении поезда. И она, его жена, ехавшая совершенно одна…

Набор банальнейших обстоятельств! Нет, он просто не в силах был это принять.

И он не покидал свой пост. Не отходил от постели, бормотал ее имя, поглаживал и сжимал ее холодные вялые пальцы. И работал над ее атрофировавшимися мышцами, стараясь вселить в это безжизненное тело жизнь, чтобы оно вновь стало подвижным и нормальным, а не покоилось бы на простынях в нелепой зародышевой позе.

Марта вернулась домой раньше обычного. Вечно мрачная экономка Бетти была на кухне и вела себя странно, пребывала в полной прострации, но в тот момент Марта не придала этому значения. Она направилась прямиком к тете Альме, которая сидела на крыльце в кресле‑качалке и грелась на солнышке. Просто сидела, выпрямив спину и сложив тонкие слабые руки на коленях.

– Тетя Альма, я вернулась. Но к сожалению, с лекарствами ничего не получилось, – сказала Марта.

Старуха словно не слышала. Заснула, что ли? Но глаза у нее были открыты, а на губах играла легкая улыбка.

– Представляете, мистер Лайэнс так ко мне и не вышел. Он был там, я просто уверена, но… – Марта, к своему удивлению, заметила, что взгляд тети устремлен прямо на нее, но в глазах не было и тени узнавания, и вообще они походили на два маленьких бледно‑голубых камешка. – Тетя Альма! Что случилось? – Марта со страхом дотронулась до руки тети. Она была твердой и неподвижной. И вообще старуха сидела слишком неподвижно, как манекен в витрине магазина.

Это потому, что я слишком рано пришла. Она меня не ждала. Округлое старческое лицо покрывала кружевная сетка мелких морщин, казалось, ее наложили на более молодое лицо, такое, как у Марты. А прозрачные глаза – такие ясные и бледно‑голубые, как небо над неподвижно застывшими перистыми облачками. Вдруг Марта с ужасом заметила, что в аккуратно уложенных серебристых волосах тети Альмы что‑то движется. Маленький и блестящий черный жук? Еще один жук деловито выскочил из левого уха и, растерявшись от яркого солнечного света, нырнул в завитки волос у основания шеи и замелькал там.

Марта закричала и бросилась в дом.

Она знала: теперь она должна уехать из Чатокуа‑Фоллз. До того как умрет сама.

Но ей никак не удавалось припомнить другого места или региона, который не был бы Чатокуа‑Фоллз, ни другого времени, в котором она когда‑то жила. Оглянешься назад – все зыбко, неясно, расплывается, будто смотришь сквозь призму. Если есть это медленно текущее, растянутое, похожее на бесконечность циклическое время Чатокуа‑Фоллз, разве может существовать где‑либо другое?

На шестнадцатой неделе сделали еще одну черепно‑мозговую операцию: в крошечные кровяные сосуды ввели катетеры, чтобы предотвратить внутреннее кровоизлияние. Снова был подведен респиратор, и он с отвращением заметил, как безобразно раздута ее левая ноздря, из которой торчит трубка. Еще одну трубку вставили в рот, она производила непрерывные чмокающие звуки – отсасывала накапливающуюся слюну, чтобы больная не захлебнулась. Всем, кроме него, казалось, что сон ее глубок и крепок, как чернильного цвета океан, в который падаешь, падаешь, падаешь, но так и не можешь достичь дна.

Он был упрям, и это длительное испытание лишь укрепило его веру и волю. Он знал. И знал, что она тоже знает. Сжимал ее костлявые пальчики в своих и время от времени чувствовал – о, он мог поклясться, это не показалось! – как они сжимаются в ответ. И эти спазматические движения, это сопротивление, что угадывалось в них, посылали ему сигналы – жизнь! жизнь! жизнь!

Утром, на рассвете, из дыры туннеля под каменным порталом «Чатокуа‑Фоллз, 1913» вырвался поезд. Секунду назад туннель походил на пустую черную дыру, способную поглотить не просто весь свет, но и само представление о свете, и вдруг на полной скорости оттуда вырывается поезд. Пронзительный гудок, оглушительный и ритмичный грохот железных колес, от которого земля заходила ходуном, завибрировала до основания. А из трубы валит белый дым и пар, поднимается к небу, затеняет само солнце.

Она ждала у переезда. Локомотив неумолимо надвигался на нее, как огромный жадный зверь, но она не сдалась, не дрогнула, стояла храбро и прямо, с высоко поднятой головой. И только вся напряглась, готовясь к моменту, когда этот лязг и грохот налетит и поглотит ее – стояла она всего в нескольких футах от рельсов, – но вместо этого поезд начал замедлять ход. Шипя и свистя, локомотив тормозил. Рыжеволосый машинист высунулся из кабины и сердито смотрел на Марту – нет, он улыбался форменное кепи с козырьком лихо сдвинуто набок, глаза добрые и смеющиеся. И, старясь перекричать шум, крикнул ей:

– Залезайте, мисс! Только смотрите, осторожнее!

Марта побежала рядом с медленно двигающимся локомотивом, а машинист протянул ей руку в перчатке. Марта тоже протянула руку, он одним рывком оторвал ее от земли и втащил в кабину.

Состав сразу начал набирать скорость и мчался все дальше и дальше на запад, грохоча по деревянному настилу над болотом.

Ему позвонили в 7.35 утра, домой. Она умерла в течение часа, все попытки спасти ее не удались. Он плакал, сердито и горько. Он часто потом так плакал, вспоминая о ней и об этом. О том, что в самом конце его не оказалось рядом.