Как все это начиналось

Пенелопа Лайвли

Как все это начиналось

Пенелопа Лайвли

Как все это начиналось

Посвящается Рейчел и Иззи

Всему виной эффект бабочки. Для незначительных атмосферных явлений – а когда речь идет о глобальном прогнозе, незначительными будут и грозы, и снежные бури – любое предсказание быстро устаревает. Погрешности и неопределенности множатся, накапливаются, сплетаются в цепочки, образуются возмущения: от небольших песчаных бурь до охватывающих целые континенты смерчей, которые можно наблюдать со спутника.

Джеймс Глейк. Хаос, 1998

Тротуар подпрыгивает, бьет ее. По лицу. Очки съезжают на сторону. Так она и остается лежать, ничком. Что здесь такое? Над ней переговариваются. Волнуются. Естественно.

Сумка.

– Моя сумка, – произносит она.

Чье‑то лицо склоняется над ней. Женщина. Милая женщина.

– Дорогая, «скорая» уже в пути. Все будет хорошо. Постарайтесь не двигаться. Они сейчас приедут.

Сумка.

– Ваши покупки на месте. Пакет из «Сейнсбери».

Да нет. Сумка.

Сумки нет. Это она как‑то сразу поняла.

Еще один голос. Оттуда, сверху. Мужской.

– На нее напали сзади. Вот в чем дело.

Ах вот в чем дело!

Переговариваются. Несколько голосов. Ей неинтересно их слушать. И‑у, и‑у, и‑у. Вот оно. Никогда не спрашивай, по ком звонит колокол.

Чьи‑то опытные руки. Подняли, перенесли. В машине «скорой помощи» она лежит на боку в какой‑то жесткой трубе. Болит. Где болит? Не знаю. Везде. Можно пока поспать.

– Пожалуйста, не закрывайте глаза. Мы приедем через несколько минут.

Каталка. Вперед и вперед. Коридоры. Люди проходят. Поворот направо. Стоп. Опять лифт. Трубу убирают. Теперь она на спине.

Медсестра. Улыбается, но деловая. Имя? Адрес?

Это она может сказать. Без проблем.

Дата рождения?

И это тоже. Не очень‑то приятная дата. Слишком много лет прошло.

Ближайшие родственники?

Роуз это не понравится. Сейчас ведь утро, верно? Роуз, должно быть, у его светлости.

Ближайшие родственники на работе. Не надо их беспокоить. Пока не надо.

По понедельникам Роуз приходила позже обычного, потому что забегала в банк, чтобы снять некоторое количество денег со счета своего работодателя и оплатить чеки за неделю. Генри терпеть не мог банкоматов и электронных платежей. Он любил получать за лекции и статьи живые деньги. Электронная почта – тоже не его стихия, так что сообщения отсылала Роуз. Иногда она подозревала, что Генри вообще не умеет включать компьютер. Хотя, кто его знает, возможно, старый дьявол успешно бороздит киберпространство и в отсутствие Роуз гуглит старых друзей и врагов.

– Думаю, можно обойтись без «лорд Питерс» и «миссис Донован», как вы считаете, Роуз?

Он предложил это, когда она проработала у него неделю. Сначала у нее не очень получалось называть его по имени, а потому она вообще никак его не называла. В конце концов, кем бы он ни был сейчас и чем бы ни занимался раньше, он принадлежал к поколению ее матери. Да, некоторых друзей матери она называла просто по имени. Но их она знала всю жизнь, и они не были профессорами престижных университетов, главами королевских комитетов, советниками премьер‑министров и так далее и тому подобное. Целый шлейф титулов после фамилии. Люди на улице иногда оглядывались, как бы припоминая: «Где я видел это лицо?» И вообще, Генри мог быть очень резким, если кто‑то позволял себе излишнюю фамильярность.

– Роуз, это должно быть короткое, сдержанное письмо: «Лорд Питерс не рекламирует ничьи книги». Если вы склонны писать пространно, можете добавить, что нет, лорд Питерс не помнит разговора в тысяча девятьсот девяносто третьем году, о котором упоминает господин…

Что ж, за десять лет отношения кристаллизуются. Только что вышедший на пенсию, вспыльчивый, самоуверенный Генри, у которого она начинала работать, превратился во вздорного семидесятишестилетнего старика с еще большим самомнением и непредсказуемыми реакциями, к тому же пристрастившегося к кларету. Стараешься вести себя очень осторожно. Иногда подумываешь послать все это подальше и уволиться. Правда, работа довольно удобная, и Генри, надо отдать ему справедливость, всегда добавляет к зарплате некоторую сумму. Мало ли как жизнь сложится, а такая работа все же лучше, чем корпеть за компьютером в офисе. Сначала, получив ее, Роуз решила, что Господь услышал ее молитвы о частичной занятости. Она работала только по утрам, а потом, забрав детей из школы, до конца дня принадлежала только им.

Теперь, разумеется, это не имеет значения: Джеймс в Сингапуре, Люси – в колледже.

Опаздывает больше чем на полчаса. Задержалась в банке. Этот проклятый чек. Генри будет раздражен: самому разбирать почту, вникать в каждое письмо.

Или, если повезет, промурлычет:

– Миленькое письмецо из Корнуолла, Роуз. Хотят присудить мне почетную докторскую степень. Как думаете, стоит нам принять участие в церемонии?

Он теперь не любил путешествовать один. Время от времени Роуз удостаивалась чести сопровождать его. Палка о двух концах. Да, конечно, это шанс побывать там, где, возможно, иначе никогда бы не побывала. С другой стороны, ты сопровождаешь Генри, а ей хорошо известно, как с ним бывает трудно. Ты теперь «миссис Донован, мой личный секретарь» – либо сплошная беготня и голова трещит от светской болтовни с незнакомыми людьми, либо, наоборот, слова сказать не с кем. Гостиницы иногда так хороши, что это отдельное удовольствие. Полеты – бизнес‑классом, а если поезд, то тоже в первом классе – ведь дорогу всегда оплачивает тот, кто приглашает.

Она свернула с шумного проспекта и последние несколько ярдов прошла по тихой зеленой улочке с элегантными домами. Дорогими домами. Профессора обычно не слишком богаты, но отец Генри был какой‑то промышленник. Деньги достались Генри по наследству – отсюда и особняк в привилегированном районе Лондона. Особенно роскошным он кажется, если ты сама занимаешь с семьей половину дома в Энфилде, а выросла в семье двух учителей на окраине Сент‑Олбанса. Иногда Генри покровительственным тоном отпускает ей комплимент: «У вас безукоризненный синтаксис, Роуз. Вот что значит воспитание».

Ее мать всегда отзывалась о работодателе дочери с прохладцей. Именовала Генри не иначе как его светлостью. Естественно, они ни разу не встречались. Мать развлекали рассказы Роуз о его привычках, высказываниях, иногда и правда блестящих, но Роуз всегда отдавала себе отчет в том, что мать считает ее работу мелкой. Роуз могла бы добиться большего. Эту тему, впрочем, они никогда не затрагивали. Все доводы и контрдоводы так и остались невысказанными. «Образованная, неординарная, энергичная – столько открывалось возможностей!» – «Но я никогда не собиралась делать карьеру. Я сама выбрала это».

А значит, сама выбрала и Генри. Тот первый разговор с ним, через такой знакомый теперь письменный стол с покрытой кожей столешницей. Лорд Питерс показался ей вполне симпатичным. Такой большой красивый дом. Роуз никогда не видела столько книг. Именно тогда она впервые подумала, что в их с мужем доме книг очень мало. Да и зарплата неплохая.

– Садитесь, пожалуйста, миссис Донован. Что, если я сразу начну со своих требований к секретарю…

Переписка… ежедневные дела… сопровождать в поездках… оберегать от телефонных звонков… мои мемуары.

Мои мемуары. Тогда они были всего лишь блеском в его глазах и оставались таковым еще несколько лет. Лишь сравнительно недавно – «дела, слава богу, теперь отнимают меньше времени» – настал черед праздной болтовни, исписанных от руки листков, которые она каждый день должна была набирать на компьютере.

– Вот вам, Роуз, очередная порция. Возможно, вас посмешат мои замечания о Гарольде Вильсоне.

Хихиканье. Когда это опубликуют, многим будет не до смеха. Хорошо, что Гарольд Вильсон умер.

– А теперь, миссис Донован, расскажите немного о себе.

Что она тогда сказала? Имеет опыт работы секретарем, некоторое время была личным помощником главы одной компании – тот попытался залезть ей под юбку, и она была вынуждена уйти, но об этом говорить незачем, – пятилетний перерыв в работе по семейным обстоятельствам.

У Генри нет детей. Господи, конечно же нет. Какой из него отец? И жены никогда не было. Но, кажется, не голубой. Бывали дамы, которых выгуливали, приглашали на обед или в театр, но ни одной из них не удалось зацепиться. Генри – одинокий волк. У него была сестра, умерла несколько лет назад. Кажется, он привязан к ее дочери Мэрион. Она занимается бизнесом, иногда навещает старика.

Примерно раз в год Генри спрашивает о Джеймсе и Люси. Но никогда не проявляет ни малейшего интереса к Джерри – он как бы вне его поля зрения.

– А, ваш муж… – пресекающим дальнейший разговор тоном бросил он однажды, когда Роуз упомянула о Джерри, мол, заболел пневмонией, требуется уход.

Джерри тоже не проявляет ни малейшего интереса к Генри. Джерри интересуют местная администрация, плотницкое дело, духовная музыка и рыбная ловля. С Джерри все прекрасно. Он очень ненавязчив. А кому нужен муж, который вечно ворчит?

Роуз поднялась по ступенькам, достала ключи, открыла красивую черную дверь, вошла. Зайдя в свой закуток, сняла и повесила пальто, достала деньги из сумочки и лишь тогда постучалась в кабинет Генри.

– Заходите, заходите. – (Да, так и есть, раздражен.) – Вот наконец и вы. Тут бумажки из страховой компании, я в них ничего не понимаю и не хочу понимать. Разберитесь с этим, будьте добры. Еще бумажки. Их мы можем просмотреть вместе. Какой‑то тип, которого я едва помню, просит меня выступить третейским судьей. Довольно нервный… Да, принесли билеты на поезд в Манчестер. Почему мы едем так рано? В девять тридцать надо быть на вокзале Юстон! Боже правый!

– Перед вашей лекцией запланирован ланч. Они хотят, чтобы вы приехали к двенадцати тридцати.

– Очень необдуманно с их стороны. Ах да, вам тут звонили! Из больницы. Перезвоните им – вот номер. Кажется, насчет вашей матери. Она нездорова, да? И еще, Роуз, умоляю, чашку кофе!

Она думала о грабителе. О напавшем на нее грабителе. Об этом безликом человеке, с которым она невольно вступила в мимолетные, но довольно тесные отношения. О нем. Или, может быть, о ней. Сейчас и женщины способны на такое; век равных возможностей. О человеке, который только что был тут и вот исчез. С моей сумкой. С моей пачкой салфеток «Клинекс» и таблетками «Ренни», расческой, автобусной и железнодорожной карточками, тремя двадцатифунтовыми бумажками, мелочью, кредитной картой «Барклайс‑банка». И с ключами.

Ключи.

О, Роуз позаботится об этом. Она сказала, что сменит замок. И карту заблокирует. А с двадцатками и мелочью придется проститься.

Что он (она) купит на три купюры по двадцать фунтов, которые я ему (ей) так легко отдала?

Раскраски в магазине Уотерстоуна? Билет в «Ковент‑Гарден»? Боюсь, только на галерку. Подписку на вестник общества «Друзья Королевской академии»?

Говорят, они покупают наркотики. Шестьдесят фунтов. Дневная доза той дряни, которую он или она употребляет.

Нет, все же приятнее думать, что у моего грабителя возвышенная душа. Так мне легче пережить мысль о нашем пусть кратковременном, но близком контакте. Может быть, сегодня дают «Свадьбу Фигаро» – это его подбодрит. Его или ее. Академия сейчас, кажется, издает немецких экспрессионистов. Ммм. Ну что там еще. Последний роман Филиппа Рота очень хорош. И эта книжка о Шекспире, которая недавно вышла.

Бедро. Очень болит. Несмотря на болеутоляющие. Не утоляют боль. Только одурманивают мозг. Как будто галлюцинируешь. Сволочь ты, грабитель! Почему бы вежливо не попросить. Иди, накачайся своим героином или чем ты там ширяешься. Не будет тебе никакого Фигаро.

Роуз пришлось позвонить Генри из больницы и сказать, что она не сможет вернуться на работу в тот же день. Надо отдать ему должное, он не забыл спросить, как ее мать, когда она пришла на следующее утро.

– Надеюсь, за ней хорошо ухаживают? В нашем возрасте ломать кости – это не шутка. Итак, Роуз, мы закопались в бумагах. Почта за два дня не разобрана.

Она объяснила ему, что, вероятно, не сможет сопровождать его в Манчестер. Все будет зависеть от того, когда мать выпишут из больницы, а это еще не решено.

– Мне нужно будет перевезти ее домой и устроить. Она некоторое время поживет у нас.

Испуг. Оцепенение.

– О господи! Знаете, давайте подумаем об этом потом, ближе к делу… Может быть, Мэрион в крайнем случае…

Комната для гостей в доме Роуз.

– На пару месяцев, мама. Пока ты не сможешь оставить костыли.

– Я бы вполне справилась…

– Нет. Кроме того, доктор настаивает. Так что решено.

Итак, именно то, чего больше всего боишься. Быть обузой и все такое. То, чего каждый надеется избежать. Все под откос. Спасибо тебе еще раз, грабитель.

Прости, Роуз. И ты, Джерри, прости. Благослови вас Господь. Надеюсь, мое присутствие не испортит ваши хорошие отношения. Классическая ситуация: старая больная мать приехала.

Старость вообще не для нытиков. А уж ломать бедро – точно не для нытиков. Мы теперь передвигаемся на костылях. По палате. Туда‑сюда. Ох! Сеансы физиотерапии и гимнастики с восхитительным доктором‑новозеландцем шести футов ростом. Вот именно – ох!

Конечно, еще до бедра ныло колено, и спина болела, но это было так, возрастные изменения, а не злостное вмешательство извне. Колено. Спина. Катаракта. И эта грызущая боль в левом плече, и варикозные вены, и флебит, и необходимость по крайней мере однажды за ночь встать в туалет, и приступы раздражения на людей, которые оставляют неразборчивые сообщения на автоответчике. Было время, и оно давно прошло, когда боль поражала внезапно: зуб заболел, в ухе стреляет, мышцу потянула – и сколько тогда шуму было из‑за этого, как этого пугались. Теперь уже многие годы боль – постоянный спутник. Она лежит, уютно свернувшись клубком, с тобой в постели, не отстает от тебя весь день, может быть, лишь ненадолго отступая иногда, чтобы потом снова напомнить о себе: вот она я, я тут, помнишь меня? Да, старость. Закат жизни – как деликатно сказано! Боль в ноге – это не закат, это зарево новой жизни, больше похожей на то, о чем никто из нас пока ничего не знает. Мы все отводим глаза, а потом – бац! – и уже старые, и никак в толк не возьмем, как же это с нами случилось‑то, и не есть ли это первый круг ада, не появятся ли сейчас бодрые черти с вилами и не начнут ли колоть нас, подталкивая к сковородкам.

Правда, параллельно идет жизнь – настоящая, хорошая жизнь, со всеми ее радостями. Сортовые тюльпаны проклюнулись, синицы прилетают на кормушку за окном, новая книга ждет вечером, Роуз позвонит, по телевизору показывают новую программу Дэвида Аттенборо о живой природе, соседка Дженнифер недавно родила. Дети всегда поднимают настроение. Роуз когда‑то поднимала. Жаль, что больше детей не получилось, хотя и пробовали. Но, слава богу, у нее есть ребенок, и она родила его вовремя.

Шарлотта вспоминает собственную молодость несколько отстраненно. Да, эти более молодые ипостаси тоже она, но это другие воплощения, фантомы, занимающиеся давно забытыми делами. Она не тоскует по ним, боже упаси. Иногда, правда, завидует: подвижная, энергичная, довольно способная. Хороший учитель. А что же, сама себя не похвалишь… Да. Для средней школы – безусловно.

Можно пойти еще дальше, вернуться к совсем молодой Шарлотте. Посмотрите‑ка на нее: гуляет с молодыми людьми, выходит замуж, катает коляску.

А вот что мы имеем сегодня: отделение Си. Бледная старая Шарлотта прилежно учится ходить. Отделение Си – это сломанные ноги, лодыжки, предплечья. Пожилые могут запнуться о ступеньку, споткнуться о край тротуара, беспечные молодые падают с велосипедов. Их всех собирают здесь и лечат. Широкий ассортимент неудачников. Морин, дама средних лет, попросила у соседки приставную лестницу, чтобы повесить новые занавески, последствия катастрофические. Юная Карен пыталась обойти на мотороллере поворачивающий автобус. Старая Пэт бросила вызов обледенелому асфальту и потерпела поражение. В отделении Си очень устаешь – беспокойно, шумно. Спать невозможно. С другой стороны, вся эта суета – некоторое развлечение. К тому же не так носишься со своей бедой, когда окружен другими несчастными. Терпишь, а заодно и наблюдаешь. Уже глаз не отвести от этого представления.

– Будто смотришь программу «Несчастный случай», только ты там, внутри, – говорит Роуз.

Они в комнате, куда притаскиваются на костылях, чтобы встречаться с родными. Они уже договорились о комнате для гостей, Шарлотта и Роуз. Все решено: Роуз проявила твердость, Шарлотта смирилась. Шарлотта выписывается на следующей неделе. Роуз ее заберет и устроит в комнате для гостей. Жилье готово, одежда и все необходимое привезены из квартиры Шарлотты.

– В этот самый день я должна была отправиться с Генри в Манчестер, – говорит Роуз. – Я сказала ему, что не могу поехать.

– Его светлость будет расстроен.

– Он действительно расстроился, – невозмутимо отвечает Роуз. – Ничего, он уже договорился со своей племянницей Мэрион. Она дизайнер по интерьерам. Это, в конце концов, ее долг.

– Она наследница? – спрашивает Шарлотта, предпочитающая называть вещи своими именами.

Роуз пожимает плечами:

– Понятия не имею. Кто‑то должен же быть наследником.

– Симпатичная девушка?

– Далеко не девушка, мама. Она моего возраста.

Шарлотта вздыхает:

– Ну да, ну да. О наследниках, кстати. Когда я отдам концы, мне хотелось бы, чтобы ты дала кое‑что соседской Дженнифер для ее ребеночка – пару сотен в копилку.

– Мама…

– Немного…

– Не говори так. Ты не…

– Может, не сегодня и не завтра. Но ты, пожалуйста, помни об этом. Так что эта Мэрион, на нее можно положиться? Довезет его в целости и сохранности туда и обратно?

– Она очень деловая. У нее свой бизнес. Обставляет дома богатых. У нее такой демонстрационный зал дома – не описать словами! Интерьеры Лэнсдейл‑Гарденс ее просто шокируют, – улыбается Роуз.

Шарлотта никогда не была в Лэнсдейл‑Гарденс.

– Я думала, у его светлости роскошный дом.

– Там есть несколько недурных вещей. Да и сам дом тоже неплох. Но изрядно обветшал.

Шарлотта ерзает на стуле, морщится. Бедро причиняет ей постоянные неудобства. Разговор об этой Мэрион – небольшое отвлечение.

– Неужели люди должны платить кому‑то, чтобы им сказали, какого цвета занавески повесить? В данном случае я на стороне его светлости. Меня всегда устраивали те, которые можно купить в магазине или заказать. А она богата?

– Одета хорошо, – пожимает плечами Роуз, – а вообще‑то, я не в курсе.

Мэрион делает деньги за письменным столом в своем офисе рядом с демонстрационным залом. Еще она ждет звонка от любовника и держит в голове, что через полчаса придет клиент. Мэрион умеет делать деньги. Она трудолюбива, рациональна, расчетлива. Нет, не очень богата. Пожалуй, ее можно назвать состоятельной. Ей хватает, но приходится следить за цифрами, чтобы не превысить кредит в банке. Как раз сейчас она просматривает счета поставщиков за последний месяц и надеется, что Джереми позвонит до того, как придется поставить телефон на автоответчик и заняться клиентом. На секунду мелькает мысль о Генри, об утомительной поездке в Манчестер на следующей неделе, именно тогда, когда ей так трудно выкроить время.

Вернувшись к мысли о деньгах, она прикидывает доходы Генри. Разумеется, он вполне обеспеченный человек. Этот дом. Его стиль жизни – клуб, дорогие рестораны, которые он время от времени посещает. Роуз – секретарь, Корри – убирает, ходит по магазинам, готовит. Генри… в порядке. У него нет родственников, кроме Мэрион. Кто‑то же должен унаследовать его имущество, если только он не отписал все Оксфордскому комитету помощи голодающим или какому‑нибудь кошачьему приюту.

Не то чтобы Мэрион рассчитывала на его деньги. Конечно нет. Она очень привязана к старику – в конце концов, он ее дядя, притом единственный. К тому же она его уважает. Он, бесспорно, значительный человек. Ну да, иногда она забывает о нем, как все забывают порой о престарелых родственниках. Ах, если бы он только позволил ей переделать этот дом в Лэнсдейл‑Гарденс! Мэрион каждый раз коробит, когда она заходит к дяде: страшный, лоснящийся старый диван, кожаные кресла, тоскливые коричневые бархатные портьеры. А уж кухня… Но Генри сразу пресекает любые попытки. Мэрион не удалось навязать ему и диванной подушки.

– Я выше хорошего вкуса, дорогая, – усмехается он, и она действительно начинает сомневаться в том, что существует такое понятие, как «хороший вкус».

Мэрион, разумеется, тоже не нравится это выражение, избитое, не означающее ничего конкретного. Хороший интерьер – это всегда гармония, но обязательно и контрасты, и, безусловно, сюрпризы: неожиданный коврик, нетривиальный цвет, зеркало необычной формы… Нет смысла объяснять это Генри, которому ее бизнес кажется лишь забавным развлечением, способом убить время. Такого рода деятельность не входит в круг его интересов. Генри занят значительными людьми прошлого и настоящего, хорошим кларетом, академическими сплетнями. Он работает над мемуарами, ну и, может быть, его все еще занимает политика XVIII века, основная тема научных исследований. Вот это для Генри важно и существенно. Все остальное – лишь повод для ленивой, небрежной реплики, и ничего больше. Ища тему для разговора, Мэрион иногда упоминала о своих клиентах. Если они оказывались в каком‑то смысле выдающимися людьми, то Генри проявлял заинтересованность, но даже сфера их деятельности не была ему знакома.

– Голдман Сакс? Слышал о нем. Какой, говоришь, у него доход? Потрясающе!

Актерами он тоже интересуется:

– Имя знакомое… Правда, сейчас редко бываю в театре. В свое время я был знаком с Аластэром Симом. Я тебе не рассказывал?

Генри знал многих. В его речи то и дело мелькали разные имена, в основном неизвестные Мэрион, хотя иногда вдруг проскакивала какая‑нибудь знаменитость. Генри водил дружбу с маститыми политиками, общался с учеными, знал всякого, кто хоть что‑то собой представлял в академических кругах.

С ним консультировались Макмиллан и Гарольд Вильсон, ему нашлось бы что рассказать о Стивене Спендере, Морис Боура был его приятелем. Генри с жаром говорил о своих мемуарах. Правда, глаза у Мэрион частенько слипались за чаем или ужасным обедом, приготовленным Корри: перловый суп, пирог с мясом и почками, приторный пудинг. В еде Генри консервативен. Мэрион даже удивлялась, что он там заказывает, в этих шикарных ресторанах, в которые ходит, но потом подумала, что, вероятно, ему известны такие, где умеют угождать старомодным клиентам. Поток имен не иссякал, кого‑то Генри поливал грязью, кого‑то превозносил до небес, а Мэрион тем временем вежливо отказывалась от сэндвича, просила пудинга положить поменьше и мечтала, как она потихоньку протащит в этот дом новую скатерть. Стоило Генри разговориться, и она мысленно обставляла комнату, подбирала обои и ткань для занавесок, планировала, где поставит столик в своем любимом провансальском стиле.

У Мэрион, конечно же, был свой стиль, свой почерк. Но она умела быть гибкой с клиентами: сначала выяснить, как они сами представляют себе свое жизненное пространство, а потом внедрить в их головы собственные идеи. Конечно же, к ней часто обращались, потому что всем нравился результат: свежесть и располагающая к себе простота Новой Англии – голубой цвет, буйволовая кожа, крашеные полы – в сочетании с французским деревенским стилем. Плюс немного от Кеттлз Ярд, художественной галереи при Кембриджском университете: необычные стулья ручной работы, умело разложенные на подоконнике раковины и камушки, интригующая картина на каминной полке.

Дом самой Мэрион был воплощением такого вот ненавязчивого, но стильного дизайна. Кроме того, это ее визитная карточка. Клиенты приходят сюда, чтобы им показали интерьеры, бродят по большой комнате на первом этаже, разглядывают обивку мебели, обои, цвета, картины, безделушки, тщательно подобранные Мэрион, стулья, столики, лампы. Генри редко у нее бывает, а когда заходит, кажется, ничего не замечает. Усядется в верхней гостиной в одно из хорошеньких кресел со светлой полотняной обивкой – и доволен. Генри вообще не видит того, что лежит вне сферы его интересов.

Как человека, который просто не может чего‑то не видеть и не замечать, Мэрион это раздражает. Ей это непонятно. Мать Мэрион разделяла ее страсть к интерьерам – их дом был элегантным и продуманным. Как же ее брат может быть таким нечутким? Он вырос в довольно изысканных декорациях – загородный дом в Дорсете с античными вазами, хорошими коврами, серебром, изящными вещицами. Не то чтобы все там было очень уж продуманно, но, безусловно, производило впечатление. Несколько вещей из родительского дома перекочевали в Лэнсдейл‑Гарденс и смотрелись там нелепо: итальянский шкафчик XVII века среди продавленных кожаных кресел в гостиной; зеркало времен Регентства – на стене с обоями в цветочек в прихожей. Эти вещи здесь не потому, что Генри ценит и любит их, а просто как предметы мебели.

Клиенты Мэрион очень серьезно подходили к оформлению интерьера. Какими бы способами они ни заработали свои состояния, они могли позволить себе потратиться на обстановку. Эти люди часто приобретали новые дома и каждое свое жилище обставляли заново сверху донизу, но, даже если никуда не переезжали, время от времени что‑то переделывали. Такие расточители запросто могли ухнуть многие тысячи на одну комнату. Даже Мэрион порою удивлялась их безрассудству, хотя ей‑то, конечно, оно было только на руку. А куда девать кучу вещей, которые разонравились клиенту, потому что он, видите ли, устал от занавесок с фестончиками или урбанистического шика и теперь предпочитает спокойную и ненавязчивую палитру? Иногда диваны, стулья, драпировки удавалось продать тем же поставщикам. Они даже не удивлялись. Некоторые декоративные элементы находятся в непрерывном движении, кочуя по громадным квартирам или домикам‑игрушкам в Челси.

Но с Джереми Далтоном Мэрион познакомилась, пытаясь не избавиться от чего‑то, а, наоборот, что‑то приобрести. Ее клиенту понадобился каминный экран, а она как раз узнала о новом торговом центре, только что открывшемся в южной части Лондона, своего рода барахолке, буквально набитой хорошими вещами. Его содержал человек, наделенный настоящим талантом приобретать. Итак, она нашла дорогу в незнакомом районе и обнаружила огромный склад, а там – множество экранов, от георгианских до ар‑деко и более поздних. Там было все, чего душа пожелает: витражи, ванны на когтистых лапах, мебель ручной работы, такая, что только слюнки текли. Хозяин не отходил от Мэрион, услужливый, очаровательный, забавный, понимающий с полуслова. Они проболтали целую вечность за кофе у него в офисе, когда экран был уже выбран. А потом ей пришлось зайти еще раз, когда понадобилось канапе… Так все это и началось. Как всегда начинается.

Это было почти год тому назад. Жена Джереми Стелла не участвовала в его бизнесе. Она жила в Окстеде, где у него раньше был магазинчик поменьше, и работала регистратором у частного врача. Две дочери подросткового возраста, а это ведь всегда непросто. Зато Мэрион не знала подобных сложностей. Она была давно и грамотно разведена и бездетна.

Они в самом начале договорились, что будут держать ситуацию под контролем, по крайней мере в обозримом будущем: дети, Стелла, у которой в прошлом уже была депрессия. Поскольку Джереми большую часть времени проводил в Лондоне, где у него была съемная квартира неподалеку от магазина, ничто не мешало им встречаться. Оба много работали, но порою им все же удавалось вырваться в Уэльс или Камбрию. Летом они планировали поехать в Прованс – поискать старинные шкафы и изголовья кроватей.

Брак Далтонов дал трещину, потому что Шарлотту Рейнсфорд ограбили. Далтоны не знакомы с Шарлоттой и никогда не познакомятся. Она навсегда останется на периферии их жизни, они даже не узнают о том, какую судьбоносную роль сыграла в ней эта женщина.

Мобильный телефон – это ружье на стене, которое однажды непременно выстрелит. В данном случае речь идет о мобильнике Джереми. Телефон был у него дома, в Окстеде, а Мэрион об этом не знала, когда посылала Джереми сообщение. Она думала, что отправляет эсэмэску ему на квартиру, но мобильный, так уж случилось, лежал в кармане пальто Джереми, в семейном доме в Окстеде. Джереми приехал туда на ночь по требованию Стеллы. Надо было решить проблему с засорившейся трубой. Стелла всегда впадала в панику из‑за малейших бытовых неприятностей.

Джереми обнаружил, что у него нет необходимого инструмента, и поехал к соседу, который мог помочь. Далтоны жили в довольно отдаленном переулке. Тем временем Стелла начала беспокоиться о дочерях, которые что‑то долго не появлялись, попыталась им позвонить и обнаружила, что стационарный телефон не работает. Она поискала свой мобильный. Оказалось, она забыла его на работе, а потому, чтобы найти Дейзи и Эмму, решила воспользоваться мобильным Джереми. Достав телефон из кармана пальто, она первым делом вошла в «Сообщения». Ведь девочки могли отправить эсэмэску отцу, обнаружив, что домой им не дозвониться, а мать по мобильному не отвечает.

Так Стелла наткнулась на сообщение Мэрион: «В пятницу не смогу. Вместо его секретаря должна сопровождать дядю Генри в Манчестер. Тоска, тоска! Мне так жаль. Люблю тебя».

Конечно, все дело было в «люблю тебя». А так‑то – просто сообщение от какой‑нибудь сотрудницы, на которое Стелла и внимания бы не обратила. Правда, тон, пожалуй, все же слишком интимный…

Ах, эта предательская электроника! Джереми обычно стирает сообщения. Он очень внимателен и осторожен. Приходится при таких обстоятельствах. Но тут электроника его опередила на шаг – она просто делала свою работу! У него не было шанса успеть раньше. Когда он вернулся с инструментом, Стелла ждала его у двери, и тут начался ад.

Мэрион приехала в Лэнсдейл‑Гарденс на такси, чтобы забрать Генри и ехать вместе в Юстон, откуда отходит поезд на Манчестер. Она немного опоздала и была слегка рассеянна. Почти не спала ночью, расстроенная долгим телефонным разговором с Джереми. Стелла сначала попыталась просто вышвырнуть мужа из дома и принялась лихорадочно запихивать его вещи в чемодан. Ему удалось уговорить ее остановиться. В любой момент могут вернуться девочки, нельзя подвергать их такому испытанию, обсудим все завтра, глупо совершать безрассудные поступки, о которых мы с тобой можем потом пожалеть. Но это было временное затишье. На следующий день Стелла все же сорвалась: истерики, слезы, звонок сестре, снова требования, чтобы он убирался. Уже из Лондона Джереми продолжал вести переговоры со все больше распалявшейся женой. Она уже обратилась к адвокату. Ее сестра взяла трубку и, окрысившись на Джереми, прошипела, будто это он виноват в том, что хрупкое душевное равновесие Стеллы нарушено. Неужели он забыл ее срыв четыре года назад?

Мэрион пыталась сохранять хладнокровие и успокаивала его. Но сама она чувствовала, что попала в крайне неприятное положение. Никто не захочет намеренно разрушать чей‑то брак. Никому не улыбается быть слепым орудием судьбы. Они с Джереми решили, что статус‑кво их вполне устраивает. Оба не были уверены, что эти отношения навсегда, хотя ни один из них не признался бы в своей неуверенности другому на этой, еще довольно ранней стадии. «Время покажет», – думал каждый из них, между тем наслаждаясь крепнущей связью, ее тонизирующим эффектом. Но теперь все раскрыто.

Мэрион долго не спала, а часам к пяти утра забылась беспокойным сном. Поднявшись, она торопливо приняла душ, едва успела перехватить что‑то на завтрак и приехала в Лэнсдейл‑Гарденс с больной головой, в которой болезненным эхом отдалось могучее приветствие Генри. Вот он‑то, судя по всему прекрасно выспался и был готов к предстоящему дню.

– Привет‑привет! Такси ждет? Роуз оставила билеты и все, что нужно, на моем письменном столе. Их надо взять, и можем отправляться.

Он скрылся в нижней гардеробной. Мэрион посмотрелась в зеркало времен Регентства, зевнула, быстро подкрасилась. Появился Генри, немного пометался по дому в поисках ключей, накинул пальто и бодро спустился к ожидавшему такси.

В Юстоне, взглянув на расписание, Мэрион обернулась к Генри и попросила достать билеты. Тут они оба поняли, что произошло. Каждый из них решил, что другой взял билеты со стола. Там же, на столе, остались наброски лекции Генри и письмо из университета с адресом.

Обоим удалось справиться с испугом и раздражением. Ведь вокруг были люди.

– Это я виновата, – сказала Мэрион, мысленно проклиная дядю.

– Я неясно выразился, – возразил Генри.

Яснее некуда! Где ты, Роуз?!

Мэрион сделала все, чтобы поправить положение, в том числе и дубликаты билетов. Она заверила Генри, что, как только они сядут в поезд, обязательно дозвонится до Манчестера по мобильному и выяснит все, что нужно. Генри мрачно заметил, что теперь придется в дороге набросать хотя бы краткий план. Ладно, в конце концов, он читал лекции на эту тему бог знает сколько раз. «Политика и личность во времена Роберта Уолпола». Да его ночью разбуди – он все расскажет.

В поезде оба молчали. Мэрион нашла у себя в сумке блокнот для Генри. Он вооружился ручкой и, нахмурившись, уставился в чистый лист. Она достала телефон и все‑таки дозвонилась до нужного человека в Манчестерском университете.

Мимо проплывали центральные графства. Генри время от времени делал какие‑то записи. Мэрион притворялась, что читает газету, но на самом деле не могла сосредоточиться. Размышляя о ситуации с Джереми, она пришла к выводу, что все это, к сожалению, случилось в самый неподходящий момент. И у нее, и у Джереми и без того имелись проблемы, а тут еще раскрылась их тайная любовная связь.

У Мэрион резко сократилась клиентура, доходы Генри стали гораздо скромнее, а Джереми пришлось взять кредит в банке на расширение дела.

Генри не слишком расстраивался из‑за денег, у него имелась приличная индексируемая пенсия и много наличных на депозите. А вот Мэрион беспокоилась всерьез. В данный момент у нее было только два по‑настоящему серьезных клиента. Ее телефон звонил все реже, все меньше людей посещали ее элегантный демонстрационный зал. Похоже, даже состоятельные особы потуже затягивали пояса. Льгот и надбавок становилось все меньше, что больно ударяло именно по ее бизнесу. В этом году многие решили, что не станут обновлять интерьеры, не поедут на Бермуды, Сейшелы, в Клостерс. Если не будет живой работы, долг банку, который сейчас более‑менее под контролем, начнет расти. Слово «долг» пугало Мэрион: быть неплатежеспособной неблагопристойно.

Джереми пришлось много занять, чтобы купить склад. Теперь ему были нужны еще наличные для некоторых усовершенствований и ремонта. Он так торопился открыть магазин, разложить товар, обзавестись клиентурой, что сначала не обращал внимания на нехватку разных мелочей. Запущенную свалку надо было превратить в приличную стоянку – покупатели сетовали, что негде припарковаться. Они жаловались на плохой туалет, постоянно озирались, ища, где бы присесть отдохнуть. Джереми собирался устроить элегантную зону ресепшн и приличный гардероб. Но банки не разделяли его энтузиазма.

Генри стало скучно составлять конспект. Он несколько раз задремывал, просыпался, заносил в блокнот еще пару пунктов, опять брал кофе с тележки, проезжавшей по проходу. Он не очень волновался. Был уверен, что все хитросплетения политики XVIII века сами придут на память, как только он окажется в лекционном зале. Правда, лорд Генри с раздражением обнаружил, что самых остроумных цитат дословно не помнит. Ничего, всплывут по ходу дела. В конце концов, как лектор, он всегда славился своей спонтанностью и непредсказуемостью. Не зря он столь востребован в этом качестве по обе стороны Атлантики. И все равно его несколько напрягало отсутствие старого доброго конспекта, в который можно и не заглядывать, но лучше, чтобы он был. Уж Роуз бы проследила! Досадно, что она так подвела его. Конечно, очень любезно было со стороны Мэрион поехать, но пока что ее присутствие было не на пользу, а наоборот. Все больше раздражаясь, Генри сделал еще несколько пометок, откинулся на спинку кресла и стал смотреть в окно, а вскоре задремал.

Они приехали в Манчестер, без приключений добрались до университета, где их встретили и с должным почтением проводили на ланч. Генри приободрился. Ему нравилось, когда с ним носились как со знаменитостью. За столом было человек двадцать. Прием явно устроили, чтобы развлечь кого‑то из спонсоров.

«Промышленные воротилы, – подумала Мэрион, проглядев список гостей. – Местные шишки».

Ежегодное мероприятие – лекция приглашенной знаменитости – еще одна попытка университетских обратить на себя их внимание.

По правую руку от Генри сидел вице‑канцлер, по левую – какой‑то профессор, моложавый мужчина, с которым Генри милостиво заговорил и поинтересовался сферой его занятий.

– Слышал вашу фамилию. – (Разумеется, ничего он не слышал!) – Но сейчас не могу припомнить…

Мужчина улыбнулся и сказал, что Генри, вероятно, был знаком с его научным руководителем, и, не переставая улыбаться, назвал фамилию. Он знал, что делал. Этот его научный руководитель был в свое время одним из злейших врагов Генри. С этим человеком лорд Питерс много лет вел упорную войну. Генри – это можно сказать с гордостью – являлся одним из последних представителей исторической школы Льюиса Бернстейна Нэмира, которая считает, что историей управляют политики, отдельные выдающиеся личности. Его старинный враг был человек идей, политолог‑теоретик, презиравший этот примитивный, по его мнению, взгляд на мироустройство. Этот тип, значит, из числа его учеников и прихлебателей. Старинный враг уже умер, так что у Генри было некоторое преимущество, но бывший покровитель и мертвый добавлял очков своему игроку. У его протеже была кафедра, причем довольно престижная. Генри понял это, поглядев в список приглашенных.

День был испорчен. Генри обменялся с соседом по столу несколькими натянутыми репликами. Тот был вежлив, но держался довольно самоуверенно и, казалось, втайне забавлялся. Генри поспешно свернул разговор и нашел убежище в беседе с вице‑канцлером.

Мэрион повезло больше.

Она разговорилась со своим соседом справа, который сразу проявил инициативу:

– Джордж Харрингтон. Очень рад знакомству, миссис Кларк. Вы, вероятно, сопровождаете нашего уважаемого гостя. Тоже занимаетесь наукой?

Мэрион рассказала, чем она занимается.

Ее занятие должно было выглядеть легковесным в этой среде, но Харрингтон заинтересовался, стал задавать вопросы, потом сказал:

– Какая прекрасная, творческая работа! А я, боюсь, из тех, кто просто делает деньги. – Он назвал свой банк. – Один из тех, кого сейчас все так ненавидят. – Кривая усмешка. – Но есть в моей жизни одно занятие, так сказать, побочная линия, которая ближе к тому, чем занимаетесь вы.

Оказалось, он покупает, ремонтирует, а потом сдает квартиры в Лондоне.

– Что‑то вроде хобби. Небольшое отвлечение. Я даже нахожу это отчасти творчеством, – как бы извиняясь, заметил он. – Все‑таки создаешь уют там, где было запустение. Я ориентируюсь на богатых – иностранных дипломатов, бизнесменов. Разумеется, по шкале креативности это где‑то в самом низу, но все же некое противоядие от ежедневной рутины цифр. Но я же могу не все. Что касается кирпичей и раствора, в этом я разбираюсь, а вот какой кафель для ванной выбрать и какие занавески – тут я плаваю. Моя помощница старается, но я далеко не уверен, что она делает все, как надо.

Мэрион слушала очень внимательно. Этот человек ей понравился. Она не сомневалась в том, что его скромность и даже некоторое самоуничижение маскировали положение, вполне солидное в своей области. Мэрион сразу почувствовала в нем бизнесмена очень высокого класса. Его привлекательность не бросалась в глаза, но Мэрион прекрасно знала, что такое наглое обаяние эгоизма. Он оказался занимательным рассказчиком: недавняя поездка в Китай, тамошняя непривычная еда, потеря «блэкберри» несколько дней назад, после которой он почувствовал себя совершенно беспомощным. Отрезвляющий опыт! Похоже, в наши дни человек – ничто без всяких гаджетов. Его финансовое учреждение обеспечивает внедрение новых информационных технологий в процесс обучения, вот почему он в числе приглашенных.

– Хотя после случая с мобильником я что‑то сомневаюсь, что мы этим делаем им большое одолжение.

Он притягивал внимание, и Мэрион тоже рассказала о себе. Мистера Харрингтона очень развлекла история о мраморной ванне, которую непременно хотел иметь один оперный певец.

– Думаю, вам приходится проявлять изрядную гибкость, учитывая дурной вкус большинства клиентов. Я тоже иногда угождаю дуракам, но там, по крайней мере, речь не идет о мраморных ваннах, – улыбнулся он.

Оба обозначили свое внимание к соседям с другой стороны, но, как только смогли, вернулись к разговору друг с другом, и она ничуть не удивилась, когда Джордж Харрингтон сказал:

– Знаете, я вот подумал, может быть, ваше появление – это ответ на мои горячие молитвы о помощи.

Мэрион, которая только что подумала о том же, изящно наклонила голову. Знакомство и в самом деле могло оказаться перспективным. Разговоры о «хобби» ее не занимали. Но тут деловой проект: покупать, чтобы потом сдавать, и нечего приплетать отдых от повседневной рутины и творчество. Джордж Харрингтон использовал свои значительные доходы, чтобы приобретать недвижимость и извлекать из нее прибыль? Что ж, прекрасно! Безусловно, благоразумный поступок, если у тебя есть лишние деньги.

– Давайте поговорим об этом, вернувшись в город, – предложил он. – Мы могли бы что‑нибудь придумать… Если бы вы дали моей ассистентке передохнуть – бедная девушка просто с ног сбилась, разыскивая диваны и тому подобное. А вы умеете делать… я не знаю, как это называется, ну, в общем, когда в комнате стоит один какой‑нибудь элегантный стул и стеклянный столик с вазочкой, и неизвестно, куда пристроить газету?

– Минимализм? – спросила Мэрион. – Да, я умею это делать, если надо. И восточный интерьер – тысяча и одна ночь в Челси. Еще так называемое «котсуолдское поместье». Но в основном я специализируюсь в традиционном американском стиле.

Джордж Харрингтон просиял.

– Все это так захватывающе! Какая удача, что Манчестер свел нас.

– Я‑то здесь случайно, – улыбнулась в ответ Мэрион. – Дело в том, что мать секретаря моего дяди… Впрочем, все это неинтересно.

Они обменялись визитными карточками. Ланч подошел к концу.

Оказавшись в лекционном зале, Генри несколько приободрился. Это была его естественная среда. Он уважительно выслушал вступительное слово ректора, поднялся, подошел к кафедре под аплодисменты аудитории, улыбнулся, сказал, что для него большая честь присутствовать здесь сегодня, и так далее, и тому подобное – и с головой нырнул в XVIII век.

Первые несколько минут все шло прекрасно. Вводную часть он прочитал на автопилоте. Общая историческая картина, распределение сил на политической арене. А теперь подробнее: политические шаги, имена. Вот тут‑то и заело. Досконально знакомый ему материал словно растворился в тумане. Период, который он знал лучше, чем современность, эпоха, в которой Генри чувствовал себя как дома, – все вдруг сделалось предательски расплывчатым. Он не мог припомнить дат, излагал события не в том порядке. То, что Генри набросал в поезде, оказалось совершенно бесполезным, эти записи только путали его. А имена, имена… Он начинал говорить о какой‑то ключевой фигуре и вдруг понимал, что фамилия этого человека будто провалилась в черную дыру. Генри медлил, запинался, то и дело поправлял себя.

Ему приходилось пускаться в какие‑то нелепые околичности:

– Доверенным лицом Уолпола… то есть правой рукой Уолпола, был человек, который…

Он не понимал, что творится в его собственном мозгу. Генри знал, да, знал про это все, он буквально жил, варился в том веке, который теперь внезапно ускользнул, нет, просто рухнул в какую‑то яму, из которой его нипочем не достать. Генри молол вздор, делал пространные отступления, позволял себе длительные паузы, во время которых мучительно припоминал имя. Он переживал настоящий кошмар и время от времени осмеливался взглянуть на аудиторию. Там было тревожное шевеление. Ректор сидел в первом ряду и смотрел прямо перед собой. Рядом с ним Генри заметил своего недавнего соседа по столу. Тот внимательно разглядывал носки своих ботинок, быть может, пряча усмешку.

Наконец Генри удалось как‑то закруглиться. Раздались вежливые аплодисменты. Ректор поднялся к нему. Не согласится ли лорд Питерс ответить на несколько вопросов? Лорд Питерс пробормотал, что да, согласится.

С первым вопросом он справился. А потом кто‑то решил погонять Генри по более позднему периоду, по второй половине столетия. Не даст ли Генри оценку роли премьер‑министра в английском государстве до и после 1750 года?

Генри заговорил и тут с ужасом понял, что не помнит имен последних премьер‑министров XVIII века, Старшего и Младшего. Старшего и Младшего… кого? Фамилия! Он долго говорил, старательно избегал фамилии, пятился от самого главного слова, его речь звучала все более и более странно. Генри ходил вокруг да около, пускался в ненужные подробности, знал, что все давно заметили… Наконец имя всплыло: Питт. Питт, Питт, Питт! Он торжествующе выплюнул его аудитории в лицо, но было слишком поздно. Генри понял это по недоумевающим лицам.

Никогда прежде он не испытывал унижения. Некоторую неловкость, замешательство – да, случалось. Конечно, иногда сам чувствуешь, что сделал что‑то не на должном уровне. Но чтобы такой полный, столь сокрушительный провал! Ему казалось, что с него содрали кожу, безжалостно выставили на осмеяние толпе. Единственное, чего ему хотелось, это поскорее уйти отсюда, завершить этот ужасный день, оказаться в поезде, ехать домой. Но пришлось пройти в комнату, где был накрыт чай, и принять участие в вымученном разговоре. Он избегал смотреть в глаза собеседникам, потому что не ожидал увидеть в них ничего, кроме насмешки. Подошел протеже его старинного недруга и, сладко улыбаясь, завел разговор об одной недавней публикации, касающейся политики XVIII века. Генри ее не читал. Он молча прихлебывал чай, склонив голову. Из своего недоступного далека усмехался его недруг.

Наконец они с Мэрион сели в поезд. Генри вдруг подумал, что она прежде никогда не слышала его лекций и могла представить себе, что он всегда читает вот так.

– Полагаю, ты поняла, что это полный провал, – сказал он с тяжелым вздохом.

Она поняла и не могла придумать, что ему ответить.

– Не провал, дядя Генри. Я просто чувствовала, что тебе мешает яркий свет… И опоздавшие – входят, когда лекция уже началась…

– Провал, – повторил Генри.

– К тому же твои записи остались дома, – вздохнула Мэрион. – Это все из‑за меня.

– Нет, – к ее большому удивлению возразил Генри. – Это не из‑за тебя. Это возраст, проклятый возраст, Anno Domini. Вдруг оказалось, что я ничего, абсолютно ничего не знаю о восемнадцатом столетии. Непостижимо, правда?

Для Мэрион этот период означал определенный тип мебели, более ничего: Чиппендейл, Хэпплуайт, Роберт Адам. Полоска. Шаткие маленькие столики. Имена, безжалостно смытые из памяти Генри, для нее все равно ничего не значили. Она преспокойно жила, очень мало зная о XVIII веке.

Мэрион предложила выпить. Она пойдет поищет юношу с тележкой.

Подкрепившись половиной бутылки красного вина от железнодорожной компании «Вирджин трейнс» – «Что это за жуткое пойло?» – Генри разговорился:

– Я тебе кое‑что скажу, моя дорогая. Старость – это оскорбление. Старость – это пощечина. Старость внедряется в твой вполне исправный мозг и ведет в нем подрывную деятельность, пока ты не станешь невежественным и косноязычным, как какой‑нибудь… как какой‑нибудь ассистент в политехническом колледже. – Генри не знал, что политехнических колледжей давно не существует, но это словосочетание по‑прежнему употребляется, когда нужно оскорбить кого‑нибудь, так что в конечном итоге все получилось правильно. – Наступает паралич мозга. Это как будто… как будто тебя бросили в темное подземелье, и ты никак не можешь отыскать дверь, хоть и знаешь, что она где‑то здесь. Питт… Подумать только – я не мог вспомнить фамилию Питт! Ничего не сумел сказать про Компанию Южных морей. Какая‑то асфиксия интеллекта. Твой интеллект, твой превосходный, не побоюсь этого слова, интеллект становится никчемным импотентом. Да, импотентом. – Говоря все это, Генри пристально смотрел прямо в глаза Мэрион, словно боясь, что она перестанет следить за его мыслью. – Ты ничего не можешь. Тебя как будто кастрировали. Ты… – Возможно, он понял, что метафора завела его слишком далеко. – Короче говоря, ты, черт возьми, все прекрасно знаешь, но не можешь вспомнить, что собирался сказать.

– Бедная мама, бывало, звонила и не могла вспомнить, зачем позвонила, – пробормотала Мэрион.

Генри с досадой отмахнулся:

– Ладно. Все это естественно, но вызывает протест. Вот я и протестую. Я выглядел глупым, не являясь таковым. Вот отчего я просто в ярости!

Мэрион кивала. Она горячо соглашалась, делала сочувствующее лицо, а сама с некоторым удовольствием думала о Джордже Харрингтоне. Из этого знакомства могло что‑то получиться. Забрезжил выход из кризиса. Это была работа, и, судя по всему, прибыльная. Все‑таки удачно, что эта Роуз так «подвела» Генри.

Он допил вино и задремал. Где‑то на границе между сном и бодрствованием Генри увидел себя в аудитории, втянутым в дискуссию о Томасе Гоббсе и концепции свободы. Восставший из могилы старинный недруг, окруженный приспешниками, выжидательно смотрел на него. Комната качалась. Один из приспешников встал и объявил, что вагон‑ресторан предлагает напитки, сэндвичи и холодные закуски. Генри проснулся с дикой головной болью и чувством облегчения. Господи, только Гоббса ему сейчас не хватало!

Не задался день и у Джереми Далтона. Он не оставлял попыток помириться со Стеллой, но она либо бросала трубку, либо истерически рыдала. Во второй половине дня к ней приехала сестра, ответила, когда он позвонил, и прошипела, что Стелла сейчас говорить не может и что ему вообще лучше не звонить. Джилл, возможно, сама позвонит ему дня через два. Стелла сегодня была у врача и начала принимать транквилизаторы.

У Джереми не было привычки к адюльтерам. Так, несколько случайных связей, не имевших продолжения. И вот он пойман, осужден и приговорен, и все из‑за внезапной перемены планов Мэрион и этой злосчастной эсэмэски. Как‑то все это очень… случайно. В каком‑то смысле несправедливо. Пока Стелла не прочла сообщение в мобильном, у них все было хорошо. Их семейная жизнь шла своим чередом, как раньше. Он бывал дома, когда позволяла работа, внимательно относился к дочерям. Что до Стеллы, то, если вы женаты почти двадцать лет, о безумной страсти речь не идет, так ведь? Но у них были хорошие отношения. Да, Стелла склонна к депрессии и бурно на все реагирует, но он научился жить с этим, управлять ею, что называется. Она очень зависела от него, он знал это, старался ей во всем потакать, в общем, они неплохо ладили. В смысле секса все было прекрасно, если только Стелла не пребывала в одной из своих депрессий, да и он не из тех мужчин, которым всегда кажется, что на чужом лугу трава сочнее. Но вот появилась Мэрион. Она так вдохновляла его, с ней постоянно хотелось говорить… Он втянулся прежде, чем сообразил, что происходит. Ему было хорошо с ней не только в постели, да и вины он никакой за собой не чувствовал, потому что это не мешало его жизни со Стеллой и девочками. Не должно было помешать.

Но получилось иначе. Все пошло прахом. К тому же влезла эта проклятая Джилл. Если верить ее карканью, то Стелла уверенно движется к очередному срыву. Девочкам сказали, что папа уехал по делам на неопределенное время. Мэрион утешала его по телефону успокаивающе трезвым голосом: «Послушай, просто выжидай, постарайся отодвинуть это противную сестрицу на задний план, поговори со Стеллой, когда успокоится. Через неделю‑другую она будет смотреть на эту историю совсем иначе». Мэрион при этом не говорила: «Знаешь, нам‑то с тобой тоже надо подумать, как быть дальше. Надо решить, чего мы хотим», и он был благодарен ей за это. Джереми не знал, чего хочет, но не сомневался в том, что не желает никаких сильных потрясений. Дела на финансовом фронте шли неблагополучно, и ввязываться во что‑то, требующее расходов, ему сейчас было не с руки. Тем более в развод.

Джереми может показаться фигурой несколько противоречивой. Человек, занимающийся, по сути дела, приобретением отходов, их переработкой и реализацией, проводящий бо́льшую часть времени в поисках старинных дверей, тазов, горшков, подставок для пивных кружек, чугунных радиаторов, которые кто‑то выбросил, а кто‑то радостно купит, имеющий дело с хаосом, но в то же время нуждающийся в стабильности и порядке. Ему необходим его тщательно отремонтированный фермерский домик в Окстеде. И девочки, и Стелла.

Джереми вовсе не считал свой товар мусором, а себя – удачливым бомжом. Конечно же нет. Он оценивал себя как знатока, квалифицированного эксперта, изучал каталоги продаж и сайты агентов по недвижимости. Джереми за версту чуял, где будут сносить дом, был готов примчаться сразу же, как только уйдут рабочие. Он знал, как надо разговаривать с потенциальным продавцом: небрежно держаться, скрывать свой интерес, прежде чем ты наконец‑то вручишь ему пачку купюр и вызовешь по телефону ребят‑грузчиков. Ему был знаком азарт погони, радость открытия: каминная полка, торчащая среди кучи булыжников, витраж, притаившийся за грудой искореженной кухонной утвари. Никогда не знаешь, на что можешь наткнуться, но когда увидишь настоящую вещь – мимо не пройдешь. Он умел вдохнуть новую жизнь, казалось бы, в ни на что не годный предмет, заронить искру заинтересованности в сердце клиента. Часы из зала ожидания на железнодорожной станции, кованые ворота, необычная плитка, церковная скамья…

У Джереми была страсть – да, именно это слово здесь подошло бы. У него была страсть к охоте за вещами. А она заразительна. Энтузиазм Джереми, поток информации, который он обрушивал на людей, так их воспламеняли, что они уже не понимали, как это так долго могли жить без этой, например, каминной решетки в викторианском стиле. Джереми был скорее не торговец, а евангелист. Ему хотелось, чтобы другие разделили с ним восхищение тем, что время безжалостно отринуло. Люди выходили с его склада не только с викторианской каминной решеткой или зеркалом эпохи Эдуарда, но и с ощущением, что здесь их научили видеть и ценить прекрасное.

Именно эти качества Джереми и привлекли Мэрион в самом начале.

Ей нравилось бродить с ним по складу и слушать его пояснения:

– …Вот это на прошлой неделе в том необыкновенном замке в Уэльсе. Надеюсь, никому оно не понравится – я просто не смогу с ним расстаться. А вот сюда посмотрите…

Ей тоже была знакома радость открытия, узнавания, этот стремительный наплыв… Она сразу прониклась теплотой к Джереми, он был ее человек. Почему Гарри был не такой? Но Гарри, бывший муж, – это уже история. Честно говоря, она нечасто о нем вспоминала и замены ему не искала. Даже когда появился Джереми, она воспринимала то, что с ними происходило, как упоительное, неожиданное приключение. Но теперь они скомпрометированы, загнаны в темный угол вины. Они даже виновнее, чем на самом деле, из‑за экстравагантной реакции Стеллы.

Теперь о Стелле.

Итак, Джереми спокоен и прагматичен, он здраво реагирует на то, что предлагает ему жизнь. Стелла вся напряжена, закручена как пружина, всегда ожидает удара: кто‑нибудь из девочек сломает руку или ногу, у Джереми обнаружат рак, дом обрушится. А пока этого не случилось, есть же грипп, заглохший мотор автомобиля, кот, которого переехал мотоцикл, засорившаяся труба… Ох уж эта труба!

На самом деле со Стеллой никогда не случалось ничего серьезного. Она редко болела, никогда сильно не нуждалась в деньгах, ее дети росли здоровыми и послушными. Джереми когда‑то влюбился в нее и женился на ней, потому что она была маленькая, аккуратненькая и очень хорошенькая. Они встретились в подходящее время. Доступность объекта в нужный момент – причина, по которой заключается большинство браков. Он сказал ей, что обожает ее, и тогда это было чистой правдой. Она с радостью ответила ему взаимностью.

Это было двадцать лет назад. Вскоре обнаружилось, что Стелла склонна к унынию. Никакого особенного несчастья не требовалось, она могла пасть духом без всякой видимой причины. Тот памятный срыв несколько лет назад, пугающие названия лекарств, необходимость во врачебном вмешательстве!

– Стелла конституционально очень уязвима, – сказала тогда ее сестра, глядя на Джереми в упор.

Сама Стелла стыдливо и униженно признавалась:

– Не понимаю, как это происходит. Просто иногда я не справляюсь.

– Ты должен быть внимателен, – наказывала Джилл, властная старшая сестра. – Нет стрессов – нет шока.

Итак, теперешнее состояние Стеллы полностью на совести Джереми. Он готов был признать это, с досадой вспомнив о предателе‑телефоне. А тем временем Шарлотта Рейнсфорд, с которой, собственно, все это и началось, устраивается в комнате для гостей в доме Роуз. А где‑то бродит по своим делам юный преступник или преступница.

Генри много лет провел в Лондоне, вернее, в одном из измерений лондонской жизни. Он обитает в белом доме в дорогом районе, ходит в клуб на Пэлл‑Мэлл, в рестораны «Уилтонс» или «Рулз», пару раз в году в «Ковент‑Гарден», в Королевскую академию искусств, в галерею Тейт, в библиотеку Британского музея. В палате лордов бывает все реже и реже. Дебаты там утомительны, общество крайне неоднородное, еда отвратительная. Он ездит в автобусах, маршруты которых ему давно знакомы, и находит, что проездной билет, купленный для него Роуз, очень удобен: не надо рыться в карманах в поисках мелочи. В автобусах он дышит одним воздухом с людьми, многие из которых понятия не имеют о Британском музее и Королевской академии. Ареалы их обитания в Лондоне столь же чужды Генри, как базар где‑нибудь в Северной Африке или московские переулки. Даже конечные остановки многих автобусов звучат для него в высшей степени таинственно – Клэптон‑Понд, Уиппс‑Кросс, Хэкни‑Уик.

Про Лондон иногда говорят, что это скопление деревень. Ничего подобного. Лондон – огромная спираль, по разным уровням которой движутся люди, каждый по своему, не видя и не желая видеть остальные уровни. В автобусах Генри иногда замечает, что таких, как он, пожилых седовласых мужчин в костюме и при галстуке, с плащом, перекинутым через руку, не так уж много и что среди наречий, на которых говорят в автобусе, нет ни одного знакомого ему. В юности, в Британии пятидесятилетней данности, он осознал деление на классы как социологический феномен и как нечто ежедневно ощущаемое. Тогда тоже было несколько уровней, да, конечно. Но сегодняшняя разноязыкая масса – это совсем другое дело. Ты не можешь определить социальный контекст того или иного человека, оценить степень его обеспеченности, догадаться о роде занятий, предположить, какой язык для него родной – английский, русский, болгарский, сербскохорватский, урду или пушту. Часто Генри смотрит на своего соседа в автобусе и ничего про него не понимает. Что случилось? Общество его молодости было знакомой территорией. Ты знал, на каком свете находишься, более того, ощущал связь этого общества с историей, понимал, откуда что взялось, обнаруживал корни происходившего с тобой – в XIX веке, а то и в своем любимом XVIII. Тогда Генри мог проследить, как долго и медленно менялась эта страна. Перед его мысленным взором столетия плыли к сегодняшнему дню, и время было размечено флажками: гражданская война, реформа избирательной системы, всеобщее право на голосование. Но теперь он не мог понять, как все эти факторы могли привести к тому, к чему все пришло.

Честно говоря, Генри это не так уж и занимало. Его, как профессионала, интересовало прошлое, а из настоящего – только то, что касалось лично его: кто есть кто в академических кругах, что происходит с лично знакомыми ему людьми и с теми, про которых он знал, что их следует знать. Он посвятил себя тщательному изучению политической жизни XVIII века, а современники, сограждане волновали его мало. Разумеется, он следит за новостями, всегда знает, кто у руля в Вестминстере, имеет определенное мнение о сколько‑нибудь значительных событиях. Но окружающие не вызывают в нем любопытства. Они существуют, ну и хватит с них. Конечно, они имеют значение как единицы демократического общества, но собственной, отдельной значимостью не обладают.

Сегодня автобус номер 19 вез Генри в Королевскую академию. Прошло несколько дней с манчестерского фиаско, а он все еще не оправился от него и по‑прежнему болезненно переживал свое унижение: видел перед собой довольное лицо протеже старинного недруга, припоминал прощальные слова ректора, вычитывая в них покровительственное отношение, даже, возможно, легкое презрение к тому, чье время прошло. Непереносимо. Выставил себя дураком. Нет, его выставил дураком возраст, год рождения, Anno, будь он трижды проклят, Domini.

Надо что‑то предпринять. Он должен реабилитировать себя. Показать, что сохранил ум, силу, вес в научных кругах. Надо опубликовать что‑нибудь.

Что же?

Ну, мемуары, когда допишет. Но до конца еще далеко, а требуются срочные меры.

Письмо в «Таймс»? Много таких написано за долгие годы. Да, идея хорошая. Надо, чтобы твое имя попадалось людям на глаза. Но «Таймс» утратила былое влияние, да и о чем, собственно, он напишет?

Нет, требуется нечто более основательное. Длинная статья в литературном приложении к «Таймс» или в одном из ведущих научных журналов. Он должен показать всем, что с ним по‑прежнему придется считаться. Что‑нибудь спорное, даже провокационное, чтобы об этом заговорили. Новый взгляд на какой‑нибудь аспект истории XVIII века.

Какой новый взгляд? По правде говоря, Генри несколько отдалился от XVIII века. Он перестал серьезно думать о нем несколько лет назад. Незнаком с последними публикациями. История – вещь коварная. Прошлое не есть нечто постоянное, оно меняется в зависимости от новых мнений о нем. Генри прекрасно знает это. Ему известно, что XVIII век ушел от него за горизонт, что он полностью реконструирован и заново интерпретирован.

Нет, лучше не высовываться. А то заклюет какой‑нибудь младотурок. Нет, не то чтобы твои работы не являлись больше краеугольным камнем научных исследований неоклассического века для любого серьезного ученого. Но все же…

Она способна доковылять на костылях до ванной. Той, которая для гостей. Роуз и Джерри пользуются другой, так что, слава богу, она не будет им мешать. Шарлотта даже может спуститься по лестнице, но только когда Роуз и Джерри уйдут на работу. Роуз оставляет завтрак на кухонном столе. Еще раньше, утром она приносит наверх чашку чая – удостовериться, что ночью Шарлотта не померла. Роуз добра и тактична. Просто слезы на глаза наворачиваются. Джерри тоже очень старается: настойчиво сажает ее в тот угол дивана, откуда лучше всего смотреть телевизор, всегда предлагает свежую газету.

Шар