Античная философия в поисках истинного Блага

«Идея блага, - писал Платон, – вот это самое важное знание; через нее становятся пригодными и полезными справедливость и все остальное… без нее, даже если у нас будет наибольшее количество сведений обо всем остальном, уверяю тебя, ничто не послужит нам на пользу... К благу стремится любая душа и ради него все совершает; она предчувствует, что есть нечто такое, но ей трудно и не хватает сил понять, в чем же оно состоит»[2].

В древнегреческой философии имело место одно из первых известных фундаментальных столкновений систем ценностей.

Первую позицию представляют философы, которые, при всем многообразии учений, искали единую, объективную и для всех общую истину. Среди них – Гераклит Эфесский, Парменид, Сократ, Платон и др. И поскольку изменчивый чувственно воспринимаемый мир сущим быть признан не мог, они уразумели, что знание о сущем требует особого, внутреннего нечувственного опыта и что добиваться его адекватности необходимо посредством особого внутреннего труда и нравственного очищения. Если бы мир не имел единого онтологического основания, то само по себе возникновение вопроса о вечном, неизменном бытии было бы невозможным. Да и весьма проблематично безосновное существование автономных субъектов: хотя бы внешнее сходство между людьми заставляет задуматься о едином источнике, не говоря уже о глубинных общих духовно-культурных корнях, коими являются вера, язык, мышление. Для упомянутых выше философов ценности отождествлялись с самим бытием и не мыслились отдельно от него. Абсолютное бытие есть – есть и абсолютная истина. Значит, существует и онтологически укорененная, абсолютная и неоспоримая иерархия ценностей. Следовательно, оправдана и надежда на то, что нравственные и эстетические ценности не могут быть относительны.

Благо и справедливость рассматривались как критерии самого бытия. По Платону, бытие иерархично. Иерархичен и человек: три начала души находятся у него в отношении соподчинения – разумное (высшее), пылкое и вожделеющее (в порядке ниспадения). Поэтому наиболее ценным, или, как выражается Платон, действительным, является то, что причастно вечности. У Платона идея блага является вершиной онтологической иерархии, и, следовательно, познание блага есть полное постижение божественного мира идей. В этом и состоит подлинное удовольствие, коренным образом отличающееся от удовольствий мнимых. Началом истинного познания является самопознание, обращение к своей собственной душе, которая имеет божественное происхождение.

Сократ, Платон, а впоследствии - неоплатоники (за исключением христианских неоплатоников) обесценивали тело, поскольку считали его причиной зла: «…душа философа решительно презирает тело и бежит от него, стараясь остаться наедине с собою…»[3].

Платон унаследовал уверенность в абсолютности истины у своего учителя Сократа. В диалогах Платона эта идея исходит именно из уст Сократа. Сократ говорил о невозможности отрыва познания истины от нравственного самосознания человека. Почему его принцип “Познай самого себя” предполагал достижение именно истины, а не конвенции, за которую ратовали в его времена софисты? Дело в том, что философия Сократа, сколь бы ни считали ее “антропологически ориентированной”, по сути своей глубоко онтологична: акт самопознания выводит человека за пределы самого себя, но не в море относительных истин, мнений и заблуждений, где “человек есть мера всех вещей”, а к единому Богу, который и есть гарантия достоверности самопознания, сочетающего в себе истину и нравственность как единое целое.

Иную позицию представляли софисты. Они провозгласили: «Человек есть мера всех вещей». Это значит: «ценности относительны и человек есть тупик». Обращаясь к себе, человек находит там только себя, только свою индивидуальную иерархию предпочтений, так как он есть граница, окончательная цель и тупик познания. Софисты были очень образованными людьми своего времени, поэтому вряд ли можно признать, что они наивно ошиблись, выводя тезис об относительности добра и зла из относительности чувственного познания. Это не выводимо, так как добро и зло не являются чувственно воспринимаемыми вещами. Уверенность в относительности добра и зла вытекает в философии только из отрицания вечного и святого.

Напротив, Сократ и Платон, как и Гераклит («Глаза и уши – дурные свидетели для людей, если души у них варварские»[4]), веря в существование абсолютной истины и абсолютных ценностей, замечают, что добро, истину, красоту, справедливость чувственно постичь невозможно. Они постижимы только духовно, интуитивно, и это постижение сопряжено с нравственным очищением души, освобождением от пороков. «Истинное, - читаем у Платона, – это действительно очищение от всех страстей, а рассудительность, справедливость, мужество и само разумение – средство такого очищения»[5].

Поэтому встает вопрос о более высокой ценности духовно-интуитивного познания по сравнению с познанием чувственным – ведь речь идет о постижении того, что лежит за пределами чувственного мира. Опора исключительно на чувственное познание объясняется “нравственной спячкой”, поскольку это познание действительно по сути своей не нуждается в пробуждении совести и к категориям добра и зла не имеет ни малейшего отношения (поэтому певцы чувственного познания и не могут не провозглашать с такой легкостью относительность моральных ценностей).

Кто, что и зачем собирается познавать, к какой истине стремится – к абсолютной или относительной (правильнее сказать – к относительным истинам, поскольку относительная истина не может быть одна по определению) – это ценностный вопрос, который предваряет всякое познание. Искание абсолютной истины, добра и красоты есть искание Бога, стремление к вечности, требующее духовно-нравственного напряжения всего человека. Объект исследования у ищущих истины относительные – совсем иной. Это «мир сей», для познания которого человек обращается к чувственности, индукции, не утруждая себя духовно-нравственно; напротив, он, как правило, максимально абстрагируется от ценностей. Даже философский диалог для мыслителей первого и второго рода имеет различные цели - так же, как расходятся цели и пути самих философских исканий. Философский диалог – это форма, представляющая собой продолжение и выражение тех ценностей, которые философ имеет и предъявляет миру. Именно поэтому участие в диалоге есть не только обмен мыслями, но и в то же время демонстрация отношения к собеседнику (у философа, в отличие, скажем, от математика, это неразрывно связано). Смысл диалога у Сократа – обнаружение истины, а у софистов – всего лишь конвенция, навязывание своей воли. Отсюда отношение к собеседнику и вообще отношение к ближнему. С одной стороны - основанное на монотеизме трепетное сократовское отношение к душе другого как к священному сосуду, который имеет божественное происхождение и владеет истиной изначально, с другой стороны - софистическая логическая игра, навязывание мнения, где собеседник предстает лишь как объект манипуляции, средство удовлетворения тщеславия и воли к власти. В расслабляюще-прогулочной формуле Протагора «человек есть мера всех вещей...» определен идеал, предполагающий минимальное духовно-нравственное напряжение (или даже отсутствие такового), не требующий от человека духовного подвига, концентрации всех сил души и не ищущий благодати. Сократовский же принцип «познай самого себя» имеет совсем иной смысл: обращаясь к себе, человек обнаруживает только то, что душа его есть не ценность сама по себе, а врата в вечность, только начало познания Бога. Следовательно, сократовское «познай самого себя» означает: найди в себе врата вечные и не возгордись, поскольку к Истине может прийти лишь душа, познавшая свое неведение.

Таблица 1. Столкновение систем ценностей в античности.

Описанное выше столкновение систем ценностей не исчезло после упадка античной культуры. С новой силой оно возобновилось с появлением христианства. Христианство в России и Европе стало духовной опорой для утверждения вечных ценностей.

3. Христианство: «собирайте себе сокровища на небе»

«Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то всё тело твое будет светло; если же око твое будет худо, то всё тело твое будет темно. Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма? Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом не радеть. Не можете служить Богу и маммоне. Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды? Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их? Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть? И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них; если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, кольми паче вас, маловеры! Итак не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться? потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам»[6].

По-настоящему человек может надеяться только на Бога, а не на других людей, не на власть, богатство, здоровье, телесную красоту, поскольку все это может рано или поздно исчезнуть: «Не надейтеся на князи, на сыны человеческия, - писал Давид-псалмопевец, - в них же несть спасения. Изыдет дух его, и возвратится в землю свою: в той день погибнут вся помышления его»[7]. «Не надейся, душе моя, на тленное богатство и на неправедное собрание, вся бо сия не веси кому оставиши, но возопий: помилуй мя, Христе Боже, недостойнаго. Не уповай, душе моя, на телесное здравие и на скоромимоходящую красоту, видиши бо, яко сильнии и младии умирают, но возопий: помилуй мя, Христе Боже, недостойнаго»[8].

С точки зрения христианства, добро и красота укоренены в вечности, в Боге. Истина, Добро и Красота едины, и их постижение есть обретение единства личности, цельности ее опыта, то есть достижение целомудрия в изначальном, а не поверхностном смысле этого слова. Идеал христианства – святость, то есть соединение воли человека с волей Всевышнего. ««Истина, Добро и Красота», - писал П.А.Флоренский, - эта метафизическая триада есть не три разных начала, а одно. Это – одна и та же духовная жизнь, но под разными углами зрения рассматриваемая»[9].

Добро выражается в любви к ближнему, а любовь к ближнему, в свою очередь, невозможна без любви к Богу, поскольку Бог есть любовь: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя»[10].

В истории человечества было много попыток найти истоки добра в самом человеке или в определенном общественном строе. Но нравственные правила, рассматриваемые как создание человеческое, легко подвергаются сомнению, становятся безжизненными и тягостными и, в конце концов, объявляются необязательными, относительными, отжившими. Когда добро связывалось с определенным общественным строем, это обычно заканчивалось построением утопических моделей и последующим «крушением утопий земного рая»[11].

Человечеству свойственно стремление к идеалам, и зачастую то, что может быть реализовано исключительно на уровне духовно-личностном, горячими головами переносится в измерение социальное, облекается в лозунги, постановления, санкции, в результате чего получается, что “виноваты идеи”. Государство в таком случае начинает присваивать личность, загоняя ее в те или иные рамки. В результате получается, что даже самые благие идеи оборачиваются катастрофами и не одной детской слезой, а в наиболее безобидных случаях просто не реализуются. Человек идет по линии наименьшего сопротивления: ему легче активно взяться за переделывание мира, чем взглянуть внутрь себя и попытаться хоть что-то там усовершенствовать. Поэтому внутреннюю духовную борьбу с пороками он заменяет внешней борьбой за переустройство общества и, соответственно, вовне ищет причины всех зол.

Например, мечта о коммунизме была связана с построением общества, которое якобы будет избавлено от главного внешнего зла – частной собственности; но при этом от порока алчности оно избавить никак не могло. И откуда человек возьмет силы и вдохновение на борьбу с гневом, завистью, развратом, унынием, властолюбием, если ему внушают, что материя первична, Бога нет, душа вовсе не бессмертна, да и вообще он произошел от животного? Человек произошел от обезьяны, и именно поэтому мы должны любить друг друга – так печально и иронически объяснял абсурдную логику и ненадежность такого добра В.С.Соловьев. Единственная нравственная теория, которая может выжить в таком обществе, – это теория разумного эгоизма. Но в ней уже нет никакого добра, есть только польза и самозащита. «Неправда,- писал Б.П.Вышеславцев, - будто существует какая-то безрелигиозная сердечность в форме гуманности, солидарности, классового сознания и т.п. Самые большие преступления были совершены ради такой гуманности, были оправданы декламациями о любви к человечеству, риторикой в духе Руссо и Робеспьера. Прежде всего можно сказать, что… они потеряли мистическую связь с ближними и с Богом, они потеряли, конечно, свое человеческое Я, забыли о нем, не подозревают о его существовании»[12].

По определению великого славянского просветителя равноапостольного Кирилла, «философия есть добродетельное житие, философия есть избежание всякого греха». Нравственный и онтологический вопросы глубоко сопряжены друг с другом: во-первых, постичь истинное бытие возможно лишь через нравственное очищение, а во-вторых – ответить на вопрос «что делать?» можно только тогда, когда определено, «что есть истинно сущее?». Для этого необходимо самопознание - единое движение собственной души, напряжение всех ее духовно-нравственных и творческих сил. Поэтому вопрос "что делать?" не сводится здесь к изменению мира окружающего. Важно другое: как жить, чтобы не погубить душу? «Единственная религиозно оправданная и не иллюзорная постановка вопроса "что делать?", - писал С.Л.Франк, - сводится не к вопросу о том, как мне спасти мир, а к вопросу, как мне приобщиться к началу, в котором - залог спасения жизни»[13].

Красота, с точки зрения христианства, также укоренена онтологически. Поэтому видимая красота тварного мира – это лишь низшая ступень красоты. Истинно красиво только то, в чем есть отблеск нетварного, нездешнего Фаворского света, присущего Христу изначально и вечно, остававшегося прикрытым плотью и поэтому невидимого в Его земном воплощении, но явленного Им апостолам в момент Преображения на горе Фавор. Именно в этот момент, по свидетельству евангелистов, отверзлись очи учеников Христа и они узрели то, что прежде земным зрением увидеть не могли. Красота как Свет Истины - это не поэтическая метафора, не символ, а реальность бытия Бога, прикосновение Его энергии. Поэтому, как утверждал греческий богослов св. Григорий Палама, «…Истинная и Прекраснейшая Красота… может быть зримой только для очистившего свой ум…»[14]. «Бог есть превосходная Красота, а ум наш, созданный по образу Наилучшего, естественно тяготеет к этой Первообразной Красоте. Он, подобно зеркалу, отражает эту красоту, и получается общение истинной красоты. Ум, созданный по образу Прекрасного, и сам может быть прекрасным, но он может, подобно кривому зеркалу, отражать эту красоту криво, безобразно и таким образом производить зло»[15].

Видимая красота героев рекламных роликов, с одной стороны, и видимая красота лика святого или великолепия природы, с другой стороны, - имеют разную природу. Первая тленна, поверхностна, она существует для того, чтобы привлечь своей яркостью, и используется людьми как приманка. Именно о такой ложной красоте говорится: «Миловидность обманчива, и красота суетна» (Прит. 31:30), «Красота прельстила тебя, и похоть развратила сердце твое» (Дан. 13-56). Красота второго рода восходит к абсолютной божественной Красоте, возводит сердце к иному, горнему миру, побуждает к ликованию и славословию. В истинной красоте не может быть зла и порока, она не может развратить, прельстить («прелесть» - от слова «лесть», или ложь).

Как уже было сказано, античные философы Сократ, Платон, а впоследствии - неоплатоники (за исключением христианских неоплатоников) обесценивали тело, поскольку считали его причиной зла. Христианство оправдывает телесность благою вестью о Преображении и Воскресении. «Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святаго Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы не свои?» (1 Кор. 6:19). Св. Иоанн Златоуст писал: «У блудников, воров, развратников тело – гроб, в котором лежит мертвая душа…»[16]. «Не тело виновно в наших пороках, но душа»[17], – утверждал святитель Василий Великий.

Итак, ценности тем выше, чем они более приближены к вечности. Поэтому они находятся друг с другом в отношении иерархии, или соподчинения (в зависимости от их онтологического статуса) – соответственно тому, как иерархичен сам человек: (1) сначала – духовные (богообщение, спасение души), затем – (2) этические (нравственные, описываемые в терминах «добро – зло», «совесть»), и наконец – (3) эстетические (в широком смысле – ценности чувственные, описываемые в терминах «приятности»). Следует заметить, что ценности духовные и этические – это не одно и то же. Точно так же, как нельзя отождествлять такие понятия, как «душа» и «дух». «Душа, - читаем у И.Ильина, - не то же самое, что дух. Душа – это весь поток не-телесных переживаний человека, помыслов, чувствований, болевых ощущений; приятных и неприятных, значительных и незначительных состояний; воспоминаний и забвений, деловых соображений и праздных фантазий и т.д. Дух – это, во всяком случае, лишь те душевные состояния, в которых человек живет своими главными, благородными силами и стремлениями, обращенными на познание истины, на созерцание или осуществление красоты, на совершение добра, на общение с Божеством – в умозрении, молитве и таинстве; словом, на то, что человек признает высшим и безусловным благом»[18].

Таким образом, иерархия ценностей отвечает той онтологической вертикали, которая присуща человеку:

Таблица 2. Соответствие иерархии ценностей онтологической вертикали, присущей человеку.

Признание этой иерархии ценностей в конечном счете укоренено онтологически: его непременным условием является признание абсолютной истины. При нарушении этой иерархии (то есть, в том случае, когда ценности низшего порядка не подчинены ценностям более высокого порядка), нарушается гармония и целостность человеческой личности, которая представляет собой единство духовных, душевных и телесных проявлений. Если человек живет только ценностями «приятного», то необузданная чувственность приводит к рабству: опьяненный свободой бесконтрольных желаний, человек превращается в их раба. Но и «высушенный моральный долг» без богообщения и без любви (как главный принцип недуховного аскетизма) становится обузой, непосильной ношей. Человек способен управлять своими страстями или подавлять их, исходя из альтруистического принципа «я должен», сознательно забывая о себе и о своих прихотях. Он начинает различать добро и зло и поступать в соответствии с этим различением, презирая или стараясь презирать все чувственное как источник зла и падения. Но и в этом рано или поздно обнаруживается деструктивность, поскольку человек следует каким-то на свой манер понимаемым рациональным принципам добра, заглушая голос сердца. «Миссис Скорби часто говорила, что живет для семьи. “Вот это жена! - говорили люди. - Вот это мать!” Стирала она сама, и стирала плохо, но ни за что на свете не соглашалась отдать белье в прачечную. Когда бы кто ни вернулся, его ждал горячий обед даже в середине лета... В два ли часа утра, в четыре ли вы находили на кухне худую, изможденную женщину, с немым упреком глядевшую на вас... Остановить ее никто не мог... В самозваном мученичестве нет ни мудрости, ни добра»[19].

Как в первом, так и во втором случае при отсутствии духовной составляющей человек предстает без Бога в душе, как бы «без Царя в голове». Стихия чувств и нравственный разум находятся в противоречии друг с другом, в состоянии нарушенной целостности. Человек не в силах их примирить: «Не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю… Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю» (Римл. 7:15-19)

Дух есть богоподобное начало в душе человека, определяющее его способность отличать добро от зла, истину от лжи, красоту от безобразия – то есть спасительное для души от губительного. Через богообщение глубоко осмыслен моральный долг: он не рассматривается как тяжкое бремя, поскольку следование ему происходит по велению преображенного сердца. «Чтобы дружба не была обузой, верность чтобы в тягость не была…».

«Главный характер верующего мышления, - писал И.В.Киреевский, - заключается в стремлении собрать все силы души в одну силу, надо отыскать то внутреннее средоточие бытия, где разум и воля, и чувство, и совесть, прекрасное и истинное, удивительное и желаемое, справедливое и милосердное, и весь объем ума сливаются в одно живое единство и, таким образом, восстанавливается существенная личность человека в ее первозданной неделимости»[20].

Христианство не обесценивает человеческий разум и не отрицает ценности научного познания. Приписывать христианству противостояние с наукой (а ученым – материалистическое мировоззрение как непременный атрибут) – глубокое заблуждение:«Братия! Не будьте дети умом: на злое будьте младенцы, а по уму совершеннолетни» (1 Кор. 14:20). Интеллект не отбрасывается как нечто ненужное, а рассматривается лишь как инструмент, который человек может использовать как во имя добра, так и для разрушения. Чувственное познание само по себе тоже не есть зло, просто человек должен научиться его направлять, освящать, но при этом не обесценивать абсолютно.

«Полуобразованные люди, - читаем у И.Ильина, - слишком часто верят в «науку» так, как если бы ей все было доступно и ясно; чем проще, чем элементарнее, чем площе какое-нибудь утверждение, тем оно кажется им «убедительнее» и «окончательнее; и только настоящие ученые знают границы своего знания и понимают, что истина есть их трудное задание и далекая цель, а совсем не легкая, ежедневная добыча… Настоящий ученый знает, доколе простирается его знание, и поэтому он духовно скромен. Он ищет и пытается доказывать, он всегда добивается максимальной достоверности и доказательности, ясности и точности, но именно поэтому он знает, сколь трудно это дается, и всегда помнит, что полной достоверности у науки нет… и не переоценивает ни научную мысль, ни науку в целом. Вот почему он не верит в отвлеченные схемы и мертвые формулы и хранит в себе ощущение глубокого, таинственного и священного. Этим и объясняется то обстоятельство, что среди настоящих и великих ученых многие питали и питают живую веру в Бога: их взор не ослеплялся тем, что уже познано и добыто, но оставался прикованным к тайнам мироздания и к скрытым в них богатствам, а созерцание этих тайн пробуждало в них тот внутренний, духовный опыт, от которого родится религиозное настроение и «верующая» вера. Так, истинная ученость не уводит от Бога, а ведет к Нему. Совсем иное дело полуобразованность. Такой человек не умеет исследовать и познавать, он умеет только «понимать» то, что просто и плоско, и – помнить. Он живет заученными формулами, от которых в голове все становится просто и плоско, он принимает это за «ясность» и поэтому воображает, будто все ему ясно и будто он призван все «объяснять» другим»[21].

Христианская культура вообще не отвергает мира, не гнушается им. Находя высшую ценность в Боге, она, тем не менее, предполагает освящение и преображение всех сторон жизни человека – и науки, и искусства, и политики, и семьи, и хозяйственной жизни. «Евангельское благовестие состоит не в том, что земля и небо противоположны и несоединимы, ибо земля обречена греху и люди суть дети греха; но в том, что небо уже сошло на землю в лице Богочеловека, что "приблизилось Царство Небесное"… что возможность и реальность негреховного мироприятия и миропреображения даны и удостоверены. Евангелие несет миру не проклятие, а обетование; а человеку - не умирание, а спасение и радость … Поэтому христианское мироотвержение - есть или условно временная, душеочистительная установка монаха, "отвергающего", чтобы "приобрести вновь", закрывающего глаза, чтобы прозреть, ищущего уединения и сосредоточения, для того, чтобы по новому воспринять Бога, человека и мир; тогда христианин "отвергает" не Божий мир, как объективный предмет, а свои страсти и страстные содержания своего опыта, и, очистившись и прозрев, убеждается, что "нет ничего в себе самом нечистого", ибо "только почитающему что-либо нечистым, тому нечисто" (Римл. 14,14-20)… Наука, искусство, государство и хозяйство суть как бы те духовные руки, которыми человечество берет мир. И задача христианства не в том, чтобы изуверски отсечь эти руки, а в том, чтобы пронизать их труд изнутри живым духом, воспринятым от Христа… создавать, - не отвергая доселе созданное, но творчески преображая его из свободной глубины преображенного духа. Светская культура не погибнет в этом, но преобразится в направлении духовности, в свободном созерцании, в духе любви, в духе органической, искренней формы, в воле к объективному совершенству»[22].