Что такое философия?

...Мы должны поставить вопрос о том, почему человеку вообще приходит в голову заниматься философией.

Почему у человека — вчера, сегодня и завтра — возникает же­лание философствовать? Нужно получше разобраться в том, что скрывается за привычным словом “философия”, чтобы затем от­ветить на вопрос, “почему” люди философствуют. <...>

Я собираюсь ответить на этот вопрос, выделив ряд ее призна­ков, через определение которых я постепенно … буду раскрывать общий смысл понятия.

Первым на ум приходит определение философии как познания Универсума. Однако это определение, хотя оно и верно, может увести нас в сторону от всего того, что ее отличает: от присущего ей драматизма и атмосферы интеллектуального героизма, в кото­рой живет философия и только философия. В самом деле, это оп­ределение представляется contraposto* возможному определению физики как познания материи. Но дело в том, что физика снача­ла очерчивает границы последней и только затем берется за де­ло, пытаясь понять ее внутреннюю структуру. Математик также дает определение числу и пространству, т. е. все частные науки стараются сначала застолбить участок Универсума, ограничивая проблему, которая при подобном ограничении частично перестает быть проблемой. Иными словами, физику и математику заранее известны границы и основные атрибуты их объекта, поэтому они начинают не с проблемы, а с того, что выдается или принимает­ся за известное. Но что такое Универсум, на розыски которого, подобно аргонавту, смело отправляется философ, неизвестно. Уни­версум — это огромное и монолитное слово, которое, подобно неоп­ределенному, широкому жесту, скорее затемняет, чем раскрывает это строгое понятие: все имеющееся. Для начала это и есть Уни­версум. Именно это — запомните хорошенько — и не что иное, ибо когда мы мыслим понятие “все имеющееся”, нам неизвестно, что это такое; мы мыслим только отрицательное понятие, а имен­но отрицание того, что было бы только частью, куском, фрагмен­том. Итак, философ в отличие от любого другого ученого берется за то, что само по себе неизвестно. Нам более или менее известно, что такое часть, доля, осколок Универсума. По отношению к объ­екту своего исследования философ занимает совершенно особую позицию, философ не знает, каков его объект, ему известно о нем только следующее: во-первых, что это не один из остальных объ­ектов; во-вторых, что это целостный объект, что это подлинное целое, не оставляющее ничего вовне себя и тем самым единствен­но самодостаточное целое. Но как раз ни один из известных или воображаемых объектов этим свойством не обладает. Итак, Уни­версум — это то, чего мы по существу не знаем, что нам абсолют­но неизвестно в своем положительном содержании.

Совершая следующий круг, можно сказать: другим наукам их объект дается, а объект философии как таковой — это именно то, что не может быть дано; поскольку это целое нам не дано, оно в самом существенном смысле должно быть искомым, постоянно искомым. Нет ничего удивительного в том, что наука, которая должна начинать с поисков своего объекта, т. е. которая пробле­матична даже по своему предмету и объекту, по сравнению с дру­гими науками ведет менее спокойную жизнь и не может наслаж­даться тем, что Кант называл der sichere Gang.* <…>

…В вышеприведенном определении “философия — это познание Универсума”, слово “познание” имеет иное значение, чем в прочих научных дисциплинах. Познание в строгом, изна­чальном смысле — это конкретное позитивное решение проблемы, т. е. совершенное проникновение субъекта в объект с помощью разума. Итак, будь познание только этим, философия не могла бы претендовать на свою роль. Вообразите, что нам в нашей фи­лософии удалось доказать, что конечная реальность вселенной конституирована абсолютно своенравной, авантюрной и ирраци­ональной волей,— в действительности это считал своим открытием Шопенгауэр. Тогда не может быть и речи о полном проникно­вении субъекта в объект, ибо иррациональная реальность будет непроницаема для разума, однако никто не сомневается, что это безупречная философия, не хуже других, для которых бытие в целом прозрачно для мысли и покорно разуму — основная идея всего рационализма.

Тем не менее мы должны сохранить смысл термина “позна­ние” и заявить, что если и в самом деле он преимущественно оз­начает полное проникновение мысли в Универсум, то можно ус­тановить шкалу ценностей познания в соответствии с большим или меньшим приближением к этому идеалу. Философия в пер­вую очередь должна определить максимальное значение этого по­нятия, одновременно оставив открытыми его более низкие уров­ни, которые впоследствии окажутся теми или иными методами познания. Поэтому я предлагаю, определяя философию как позна­ние Универсума, понимать под этим целостную систему умствен­ной деятельности, в которую систематически организуется стрем­ление к абсолютному знанию. Итак, совокупность мыслей может стать философией при одном условии: реакция разума на Уни­версум должна быть такой же универсальной, целостной — коро­че, должна быть абсолютной системой.

Таким образом, от философии неотделимо требование зани­мать теоретическую позицию при рассмотрении любой пробле­мы — не обязательно решать ее, но тогда убедительно доказывать невозможность ее решения. Этим философия отличается от дру­гих наук. Когда последние сталкиваются с неразрешимой пробле­мой, они просто отказываются от её рассмотрения. Философия, напротив, с самого начала допускает возможность того, что мир сам по себе — неразрешимая проблема. И доказав это, мы полу­чим философию в полном смысле слова, точно отвечающую предъ­явленным к ней требованиям.

Для прагматизма и всех так называемых “естественных” на­ук, неразрешимая проблема — не проблема, при этом неразреши­мость понимается как неразрешимость с помощью заранее уста­новленных методов. Следовательно, проблемой в них называется “то, что можно решить”, а поскольку решение состоит из опреде­ленных манипуляций,—“то, что можно сделать”. На деле прагма­тизм — это практицизм, подменивший собой любую теорию. <...> Но в то же время — это честная теория, в которой выражен познавательный метод частных наук, хранящий следы практиче­ской деятельности, не стремящийся к чистому знанию и, следова­тельно, не признающий неограниченных проблем.

Спрашивается, откуда берется это влечение к Универсуму, к целостности мира, лежащее в основе философии? Это влечение, которое якобы отличает философию, есть просто-напросто врож­денная и спонтанная жизнедеятельность нашего разума. Понима­ем мы это или нет, когда мы живем, мы живем, стремясь к окру­жающему миру, полноту которого чувствуем или предчувствуем. Человек науки — математик, физик — расчленяет эту целостность нашего жизненного мира и, отделяя от нее кусок, делает из него проблему. Если познание Универсума, или философия, не постав­ляет истин по образцу “научной истины”, тем хуже для по­следней.

“Научную истину” отличают точность и строгость ее предсказа­ний. Однако эти прекрасные качества получены эксперименталь­ной наукой в обмен на согласие не покидать плоскость вторичных проблем, не затрагивать конечные, решающие вопросы. Это отре­чение возводится ею в главную добродетель, и нет нужды повто­рять, что только за это она заслуживает аплодисментов. Но экс­периментальная наука — только ничтожная часть человеческой жизнедеятельности. Там, где она кончается, не кончается чело­век. Если физик, описывая факты, задержит руку там, где кон­чается его метод, то человек, живущий в каждом физике, волей-неволей продолжит начатую линию до конца, подобно тому как при виде разрушенной арки наш взгляд восстанавливает в пусто­те недостающий изгиб.

Задача физики — отыскать начало каждого происходящего в данный момент события, т. е. предшествующее событие, его вы­зывающее. Но этому началу, в свою очередь, предшествует другое начало вплоть до первоначала. Физик отказывается искать это первоначало Универсума, и правильно делает. Но, повторяю, че­ловек, живущий в каждом физике, не отказывается и волей-нево­лей устремляется душой к этой первой загадочной причине. Это естественно. Ведь жить — значит общаться с миром, обращаться к нему, действовать в нем, задумываться о нем. Поэтому человек в силу психологической необходимости практически не может не стремиться обладать полным представлением о мире, целостной идеей Универсума. Этот выходящий за пределы науки облик ми­ра — груб он или утончен, осознан или нет — проникает в душу каждого человека и начинает управлять нашим существованием гораздо успешнее научных истин. В прошлом веке хотели оста­новить человеческий разум там, где кончается точность. Это на­силие, это игнорирование конечных проблем получило название агностицизма.

Подобное нельзя ни оправдать, ни извинить. Ибо неспособ­ность экспериментальной науки своими силами решить главные вопросы еще не повод для того, чтобы, повторяя изящный жест лисы перед недосягаемым виноградом, называть их “мифами”, советуя от них отказаться. Как можно жить глухим к конечным, драматическим вопросам? Откуда пришел мир, куда идет? Како­ва в конечном счете потенция космоса? В чем главный смысл жизни? Мы задыхаемся, сосланные в зону промежуточных вторич­ных вопросов. Нам нужна полная перспектива, с передним и зад­ним планом, а не изуродованный пейзаж, не горизонт, лишенный манящего мерцания далей. Не зная стран света, можно сбиться с пути. И безразличие к конечным вопросам не оправдать ссыл­кой на то, что способ их решения не найден. Тем более мы долж­ны в глубинах нашего бытия с болью прислушаться к их требо­вательному зову! Разве исчезает жажда знаний, если ее нельзя утолить? Пусть эти вопросы неразрешимы, они не исчезают, а с наступлением ночи приобретают особый драматизм в дрожащем свете звезд; ведь звезды, по словам Гейне, это тревожные мысли ночи, сотканные из золота. Север и юг служат нам ориентира­ми, хоть это и не соседние города, куда можно съездить, купив железнодорожный билет.

Этим я хочу сказать, что нам не дано отказываться от конеч­ных вопросов: хотим мы того или нет, они проникнут в нас в том или ином обличье. “Научная истина” точна, однако это неполная, предпоследняя истина, она неизбежно сливается с другим видом истины — полной, последней, хотя и неточной, которую беззастен­чиво называют мифом. Тогда научная истина плавает в мифоло­гии, да и сама наука в целом является мифом, великолепным ев­ропейским мифом. <…>

Мы полагаем, что научная, физическая истина обладает замечательным достоинством — точностью, однако она неполна, неокончательна и несамодостаточна. Ее объект — это лишь часть, лишь осколок мира; к тому же она опирается на множество допущений, которые бездоказательно объявляются верными; следовательно, она не вытекает из самой себя, не заключает в себе своего основания и источника, не является исходной истиной. Поэтому в ней постулируется требование интеграции с другими нефизическими и ненаучными истинами, которые были бы полными и действительно окончательными. Там, где кончается физика, не кончается проблема; человеку, живущему в каждом ученом, необходима целостная истина, и так уж устроена его жизнь, что волей-неволей он составляет представление о едином Универсуме. Перед нами открытое противостояние двух типов и истин: научной и философской. Первая точна, но недостаточна, вторая достаточна, но неточна. И получается, что эта неточная истина является более глубокой, и следовательно, истиной несомненно более высокого ранга, — не только потому, что ее предмет шире, но и как метод познания; короче, менее точная философская истина более верна. Но это неудивительно. Бездумная расхожая тенденция считать точность атрибутом, определяющим качество истины, только совершенно неправомерна, но и бессмысленна. Точность может существовать лишь тогда, когда речь идет о количественных объектах. Декарт говорит de guod recipit magis et minus, т. е. о том, что можно сосчитать и измерить. Строго говоря, это признак не истины как таковой, а некоторых определенных вещей Универсума, в конечном счете, — только количества, в общем — материи. Истина может быть очень точной и тем не менее быть истиной лишь отчасти. Например, почти все физические законы имеют точное выражение, но так как они получены путем чисто статистических, т. е. вероятностных, подсчетов, они имеют только вероятностное значение. Происходит любопытное явление — эта серьезнейшая и наболевшая тема заслуживает отдельного рассмотрения: в соответствии с требованиями физики истина становится все более точной и в руках (физиков становится системой чистых вероятностей, следовательно, второсортных истин, полуистины. Осознание этого — одна из причин, побуждающих современных физиков, могущественных творцов новейшей космической панорамы, заняться философией, утвердить свою цеховую истину на основе более полной жизненной истины. <...>

Пятьдесят лет назад философия смела мечтать лишь о том, чтобы служить дополнением к научным дисциплинам. Когда же последние в своем развитии достигли того предела, где уже не могли получать очевидных истин, бедняжке философии, этой служанке за все, было поручено выполнить эту работу с помощью не­скольких многозначительных неопределенностей. Человек заключал себя в границы физики, а когда ее владения кончались, фи­лософ как бы по инерции шел в том же направлении, в своих объяснениях повторяя приемы физики, хотя и за ее пределами. Эта физика, идущая дальше физики, была метафизикой и, стало быть, физикой вне собственных границ. <…>

Из сказанного выше ясно, что мы будем двигаться в противо­положном направлении. Нужно, чтобы физик — а также метафи­зик, историк, художник или политик,— заметив ограниченность своей профессии, обратился к собственной глубинной сути. Тогда он поймет, что сам он не физик, просто физика — одна из бесчис­ленных вещей, которыми в своей жизни занимается человек. В своей конечной сути физик оказывается просто человеком, человеческой жизнью. А человеческая жизнь имеет неотъемлемое свойство постоянно обращаться к миру в его единстве, к Универ­суму. Еще не став физиком, он уже является человеком, а бу­дучи им, задается вопросом об Универсуме, т. е. философствует — лучше или хуже, искусно или неумело, цивилизованно пли по-дикарски. Наш путь будет лежать не к тому, что за физикой, наоборот, мы вернемся от физики к началам жизни и в них оты­щем корень философии. Тогда это будет не метафизика, а до-физика. Она рождена самой жизнью, а как мы вскоре убедимся, последняя не может избежать, пусть самого простого, философ­ствования. Поэтому первый ответ на наш первый вопрос: “Что такое философия?” мог бы звучать так: “Философия— это нечто... неизбежное”. <...>

Но если вы помните, мы лишь ступили на порог нашей темы, сегодня же нам нужно войти внутрь. Мы попытались определить философию как познание Универсума, но я немедленно предостерег вас от того, чтобы это определение с его явной категоричностью не заслонило от нас все существенное и особенное в умственной деятельности, называемой философией. Строго говоря, это опасность исходит не от самого определения, которое верно, а от свойственной нам — особенно народам с горячей кровью — мане­ры читать и слушать. За четверть века занятий идеологией — мой возраст не столь уж преклонен, просто я начал публиковаться в 18 лет — я твердо убедился, что представление испанцев или аргентинцев о чтении или слушании за редким исключением сводится к тому, чтобы скользить от непосредственного, мгновенно схваченного значения одного слова к значению другого и от по­верхностного смысла одной фразы — к смыслу следующей. Но так — вне всякого сомнения — нельзя понять ни одного философ­ского высказывания. Философию нельзя читать — нужно проде­лать нечто противоположное чтению, т. е. продумывать каждую фразу, а это значит дробить ее на отдельные слова, брать каж­дое из них и, не довольствуясь созерцанием его привлекательной наружности, проникать в него умом, погружаться в него, спус­каться в глубины его значения, исследовать его анатомию и его границы, чтобы затем вновь выйти на поверхность, владея его сокровенной тайной. Если проделать это со всеми словами фра­зы, то они уже не будут просто стоять друг за другом, а сплетут­ся в глубине самыми корнями идей, и только тогда действитель­но составят философскую фразу. От скользящего, горизонтально­го чтения, от умственного катания на коньках нужно перейти к чтению вертикальному, к погружению в крохотную бездну каж­дого слова, к нырянию без скафандра в поисках сокровищ.

Таким образом, я постараюсь последовательно ввести вас в каждый из терминов, составляющих данное выше определение. Сегодня, чтобы продолжить траекторию наших рассуждений, нам нужно подытожить и по возможности подтвердить уже заявлен­ное, значительно его обогатив. Мне важно поступить так потому, что, насколько я знаю, мы предлагаем совершенно новый анализ, надеюсь, более строгий, чем предшествующие.

Итак, за работу. Универсум — это название объекта, проблемы, для исследования которых родилась философия. Но этот объект, Универсум, настолько необычен, так глубоко отличается от всех остальных, что, конечно же, требует от философа совер­шенно иного подхода, чем в других научных дисциплинах.

Формально я понимаю под Универсумом “все имеющееся”. То есть философа интересует не каждая вещь сама по себе, в своем обособленном и, так сказать, отдельном существовании, — напро­тив, его интересует совокупность всего существующего и, следо­вательно, в каждой вещи — то, что ее отделяет от других вещей или объединяет с ними: ее место, роль и разряд среди множест­ва вещей, так сказать, публичная жизнь каждой вещи, то, что она собой представляет и чего стоит в высшей публичности уни­версального существования. Мы понимаем под вещами не только физические и духовные реалии, но также все ирреальное, иде­альное, фантастическое и сверхъестественное, если оно имеется. Поэтому я предпочел слово “иметь”; я даже говорю не “все существующее”, а “все имеющееся”. Это “имеющееся” охватывает самый широкий круг предметов, какой только можно очертить, настолько широкий, что включает вещи, о которых мы непремен­но скажем, что они имеются, но не существуют. Например, круг­лый квадрат, нож без черенка и лезвия и все те удивительные существа, о которых нам говорит поэт Малларме,— к примеру, великий час, который он называет “часом, которого нет на циферблате”, или лучшая из женщин—“ни одна из женщин”. О круглом квадрате мы можем сказать только то, что его не су­ществует, и не случайно, а потому, что его существование невоз­можно; но, чтобы вынести бедняге круглому квадрату столь суро­вый приговор, нам, очевидно, нужно предварительно его иметь, необходимо, чтобы в некотором смысле он имелся.

Я говорил, что математик или физик начинает с ограничения своего предмета через его определение, и это определение чис­лового ряда, множества или любого другого начала математики, как и определение физического явления, определение того, что материально, содержит наиболее существенные атрибуты пробле­мы. Таким образом, частные науки сначала отсекают, отмежевы­вают свою проблему, а для этого им нужно заранее знать — или думать, что они знают,— самое главное. Их труд сводится к ис­следованию внутренней структуры их объекта, его тончайшей внутренней ткани, так сказать, его гистологии. Но когда философ отправляется на поиски всего имеющегося, он обращается к ос­новной проблеме, проблеме без границ, абсолютной проблеме. Он ничего не знает о том, что он ищет, об Универсуме. Давайте уточним все то, что ему неизвестно; а уточнить — значит со всей строгостью определить проблему философии в том, что составляет ее особенность и отличие.

1. Когда мы спрашиваем, что такое “все имеющееся”, у нас нет ни малейшего представления о том, чем окажется это имею­щееся. О философии нам заранее известно одно: что имеется и то, и другое, и третье, и что это как раз то, чего мы не ищем. Мы ищем “целое”, а то, что перед нами, всегда не целое. Об этом по­следнем нам ничего не известно, и может быть, среди всех этих фрагментов, которые у нас уже есть, нет наиболее для нас важ­ных. важнейшего из всего, что имеется.

2. К тому же нам неизвестно, действительно ли это имеющееся будет единым целым, т. е. Универсумом, или же то, что имеется, скорее, составит различные целые, т. е. будет Мультиверсумом.

3. Однако это еще не все, что нам неизвестно. Универсум это или Мультиверсум, пускаясь в наше интеллектуальное предприя­тие, мы в сущности не знаем, познаваем ли он, т.е. может ли быть решена наша проблема. Прошу вас не скользить бездумно по по­верхности моих последних слов. В них речь идет о самом уди­вительном свойстве философского мышления, придающем ему ис­ключительный характер, особенно четко выделяющем философ­ский образ мыслей изо всех остальных.

В частных науках не возникает сомнения в познаваемости их предмета; там можно сомневаться в возможности полного позна­ния и сталкиваться с некоторыми частными неразрешимыми про­блемами в пределах своей общей проблемы. И даже, как в мате­матике, доказывать их неразрешимость. Сама позиция ученого под­разумевает веру в возможность познания своего объекта. И речь идет не о смутной человеческой надежде, а об убеждении, на­столько свойственном самой науке, что определить проблему в ней означает наметить основной способ ее решения. Иными словами, для физика проблемой является то, что в принципе поддается ре­шению, и в некотором смысле решение даже предшествует проб­леме; решением и познанием условились называть то рассмотре­ние проблемы, которое она допускает. Так, о цвете, звуках и во­обще чувственно воспринимаемых изменениях физик может знать только то, что касается количественных отношений, и даже о них, например о положении во времени и пространстве, — только от­носительно, и даже об этих относительностях — только с той сте­пенью приближения, которую позволяют приборы и наши орга­ны чувств; и вот этот такой неудовлетворительный с теоретиче­ской точки зрения результат называют решением и познанием. И в обратном порядке, физической проблемой считается только то, что можно измерить и методически рассмотреть. Лишь фило­соф в качестве существенного элемента своей познавательной дея­тельности допускает возможность непознаваемости своего пред­мета. А это означает, что философия — единственная наука, рас­сматривающая проблему таковой, какова она есть, без предвари­тельного насильственного приручения. <…>

Стало быть, философская проблема безгранична не только по объему — ибо она охватывает все без исключения,— но и по своей проблемной интенсивности. Это не только проблема абсо­лютного, но абсолютная проблема. Когда же мы говорим, что част­ные науки рассматривают относительную, или частную проблему, мы подразумеваем не только то, что они исследуют исключитель­но эту часть Универсума, но и то, что сама эта проблема основана на якобы известных и установленных данных и, следователь­но, является проблемой лишь наполовину.

Мне кажется, настало время поделиться одним важным сооб­ражением, которое, как это ни странно, нигде мне не встреча­лось. Обычно нашу познавательную или теоретическую деятель­ность справедливо определяют как умственный процесс, идущий от осознания проблемы к ее решению. Плохо то, что существует тенденция подчеркивать в этом процессе роль исключительно по­следней части: рассмотрения и решения проблемы. Поэтому нау­ку, как правило, представляют в виде свода готовых решений. На мой взгляд, это ошибка. Во-первых, если, как этого тре­бует время, не строить утопий, то, строго говоря, весьма сом­нительно, чтобы та или иная проблема когда-нибудь была полностью решена; поэтому, определяя науку, не стоит выделять момент решения. Во-вторых, наука — это всегда текущий и от­крытый решению процесс, на деле это не прибытие в желанную гавань, а скитание по бурным морям в ее поисках. В-третьих,— и это главное — обычно забывают, что раз теоретическая дея­тельность представляет собой движение от осознания проблемы к ее решению, то первым идет именно осознание проблемы. По­чему это стараются не замечать, как нечто несущественное? По­чему то, что у человека есть проблемы, представляется естествен­ным и не наводит на размышления? И тем не менее очевидно, что проблема — сердце и ядро науки. Все остальное зависит от нее, вторично по отношению к ней. Пожелай мы вдруг испытать ин­теллектуальное наслаждение, всегда доставляемое парадоксом, мы бы сказали, что в науке непроблематична лишь проблема, а остальное, особенно решение, всегда спорно и ненадежно, зыбко и непостоянно. Любая наука — это прежде всего система неиз­менных или почти неизменных проблем, и именно эта сокровищ­ница проблем переходит от поколения к поколению, от разума к разуму, являясь вотчиной и оплотом традиции в тысячелетней истории науки.

Однако все это только ступень, ведущая к более важному за­мечанию. Причина ошибочного взгляда на теоретическую дея­тельность со стороны ее решения, а не с первоначальной стороны cамой проблемы лежит в непризнании чуда, засвидетельствован­ного великолепным фактом существования у человека проблем. Дело в том, что в слове “проблема” не разделены два совер­шенно различных его смысла. Мы замечаем, что жизнь испо­кон века ставит перед человеком проблемы: вот эти-то проб­лемы, поставленные не самим человеком, а свалившиеся не него, поставленные перед ним его жизнью, суть проблемы прак­тические.

Попытаемся определить то состояние ума, при котором воз­никает практическая проблема. Мы окружены, осаждены косми­ческой реальностью, погружены в нее. Эта охватывающая нас ре­альность материальна и социальна. Внезапно мы ощущаем по­требность или желание, для удовлетворения которого требуется иная окружающая реальность: к примеру, камень, лежащий на пути, мешает нам двигаться вперед. Практическая проблема со­стоит в том, чтобы заменить наличную реальность на иную, что­бы на дороге не было камня, стало быть, появилось то, чего нет... Практическая проблема—это такое состояние ума, в котором мы проектируем изменение реальности, задумываем появление того, чего пока нет, но нам необходимо, чтобы оно было.

В корне отличается от этого состояние, при котором возника­ет теоретическая проблема. В языке эта проблема выражается вопросом: “ Что такое та или иная вещь?” Обратите внимание на странность этого ментального действия, подобного запроса. То, о чем мы спрашиваем: “Что это?”—находится здесь, оно есть — в том или ином смысле, — иначе нам в голову не пришло бы об этом спрашивать. Однако оказывается, что нам недостаточно то­го, что нечто есть и находится здесь; напротив, нас беспокоит, что это есть и есть таково, каково оно есть, нас раздражает его бытие. Почему? Очевидно, потому, что существующее перед на­ми, как оно есть, не самодостаточно; наоборот, мы видим, что ему недостает причины существования, видим, что если оно лишь то, чем представляется, если за тем, что мы видим, не скрывается не­что, его дополняющее и поддерживающее, его бытие непостижи­мо, или, иными словами, его бытие является небытием, псевдобы­тием, тем, чего не должно быть. Отсюда следует, что теоретиче­ская проблема встает лишь тогда, когда мы исходим из того, что” есть, что несомненно находится здесь, но тем не менее или в си­лу этого мыслится так, будто его нет, будто его не должно быть. Таким образом, теория начинается — как это ни парадоксально — с отрицания реальности, с виртуального разрушения мира, с его уничтожения: это идеальное возвращение мира назад к ничему, ко времени до его сотворения и вместе с тем изумление перед его бытием и движение вспять к его истокам. Итак, если практиче­ская проблема состоит в том, чтобы было то, чего нет,— но что требуется,— теоретическая проблема состоит в том, чтобы не было того, что есть, и что как таковое раздражает ум своей недоста­точностью.

Для меня отвага человека, побуждающая его временно отрицать бытие и, отрицая, превращать его в проблему, создавать как проблему, является самой характерной и существенной чертой теоретической деятельности, — поэтому я считаю ее не сводимой ни к одной практической цели, какова бы она ни была. Это зна­чит, что внутри биологического и утилитарного человека нахо­дится другой, расточительный и спортивный, который вместо то­го, чтобы упрощать себе жизнь, пользуясь тем, что есть, ее ус­ложняет, меняя безмятежное бытие мира на беспокойное бытие проблем. Это теоретическая основа, или измерение человека,— последний космический факт, который мы безуспешно пытаемся вывести из принципа утилитарности, используемого для объясне­ния почти всех остальных явлений нашего живого организма. Итак, пусть не говорят, что ставить теоретические проблемы нас вынуждает необходимость или практические проблемы. Почему этого не происходит с животным, перед которым, несомненно” встают практические проблемы? Оба вида проблематизма имеют совершенно разное происхождение и не сводимы друг к другу. Поэтому справедливо и обратное: у существа без желаний, безпотребностей, без влечений — а оно состояло бы из одного интел­лекта, решающего теоретические проблемы,— никогда не возник­ли бы проблемы практические.

Сделав это важное наблюдение, сразу же применим его к на­шему исследованию о том, что такое философия, и скажем: если основным в homo theoreticus*, в познавательной деятельности является дар превращать вещи в проблемы, открывать скрытую в них онтологическую трагедию, то несомненно, чем чище будет теоретическая деятельность, тем проблематичнее будет ее проблема; и наоборот, чем более частной будет проблема — тем боль­ше в науке сохранится следов практической деятельности, сле­пого, не занятого познанием утилитаризма, жажды действия, а не чистого созерцания. Чистое созерцание есть только теория, о чем прямо свидетельствует этимология этого слова.

Поскольку философская проблема — единственная абсолют­ная проблема, она представляет собой единственную чисто тео­ретическую позицию. Это познание, в своем стремлении дошед­шее до максимума, это интеллектуальный героизм. Под ногами философа нет никакого прочного основания, твердой устойчивой почвы. Он заранее отвергает любую надежность, испытывает абсолютную опасность, приносит в жертву свою чистосердеч­ию веру, убивает в себе живого человека, чтобы, преобразившись, возродиться как чистый разум. <…>

Наша проблема является абсолютной проблемой, ибо с самого начала допускает свою неразрешимость; возможно, говорим мы, Универсум — или все имеющееся — непознаваем. А непозна­ваем он может быть по двум различным причинам. Одна из них заключается в том, что наша способность к познанию, вероятно, ограничена, как полагают позитивизм, релятивизм и вообще критицизм. Однако Универсум может быть непознаваем и по другой причине, которую игнорируют прежние теории познания: не­смотря на то что наша способность к познанию не ограничена, бытие, мир, Универсум сам по себе, по своей структуре непрони­цаем для мысли, ибо иррационален.

До последних лет проблема познания уже не ставилась в прежней высокой, классической форме. Пожалуй, больше всего способствовал отказу от целостного ее рассмотрения сам Кант, столь проницательный, гениальный и неустаревающий в той обла­сти познания, которой он занимался. Сегодня нам начинает ка­заться странным и неправомерным стремление избежать общего вопроса даже при частичном рассмотрении проблемы познания. Если я задаю вопрос о том, как и насколько способен познавать субъект, то прежде я должен выяснить, что я понимаю под по­знанием вообще, вне зависимости от познающего субъекта. Толь­ко так я смогу увидеть, выполняются ли в частном случае с че­ловеком те основные условия, без которых невозможно никакое познание. Сегодня, особенно после недавно вышедшей книги ве­ликого немецкого мыслителя Николая Гартмана, начинают понимать, что прежде всего следует определить начальные условия познаваемости. В своем простейшем виде познание определялось через известное и тривиальное adaeguatio rei et intellectus, из, т. е. уподобление мышления бытию. Однако теперь мы видим, что воз­можен только минимум adaeguatio, дающий чисто символическое знание, в котором моя мысль о реальности почти ничем не на­поминает саму эту реальность, подобно тому как при переводе мы заменяем слова одного языка словами другого, довольствуясь их соответствием или сходством. Даже в этом простейшем случае два языка не могли бы соотноситься, не будь у них вдобавок об­щей формальной структуры, т. е. грамматической основы, которая хотя бы в чем-то была общей для обоих. То же самое происходит с любым познанием: если оно хотя бы минимально существует, то должен существовать и минимум реального подобия между познаваемым бытием и познающим мышлением или субъектив­ным состоянием. Мир может войти в мой разум только в том слу­чае, если структура этого разума в чем-то совпадает со структу­рой мира, если деятельность моего мышления так или иначе сов­падает с бытием. Так что старая схоластическая формулировка неожиданно приобретает новый, более глубокий смысл. Речь идет не просто о прежнем ее значении, о том почти поверхностном замечании, согласно которому ум, познавая, уподобляется вещи,. т. е. копирует ее, речь идет именно о том глубинном условии, без которого даже это оказывается невозможным. В самом деле, мое мышление не может копировать реальность, вбирать ее в себя, если последняя, в свою очередь, не уподобляется моему мышле­нию. Итак, сегодня — я считаю новой и эту формулировку — adaeguatio обоими терминами должно быть взаимным: мое мышление должно совпадать с вещью, но это возможно только, если сама вещь совпадает со структурой моего мышления.

Вот почему без ясного осознания этого факта любая теория познания невольно оказывалась онтологией, т. е. учением о том, чем, со своей стороны, является бытие и чем, со своей стороны, является мышление (в конечном счете какое-либо существо или определенная вещь) с последующим сравнением обоих. Итак, мышление то объявлялось результатом бытия — и это был реализм, — то, наоборот, доказывалось, что структура бытия проис­текает из структуры самого мышления — и это был идеализм. Однако и в том и в другом случае подразумевалось, хотя ясно не осознавалось, что для оправдания познания необходимо дока­зать структурное тождество обоих терминов. Кант подытоживает “Критику чистого разума” словами, которые отдают техницизмом, но, на мой взгляд, заключают в себе сегодня самую простую и потому явную, т. е. самую совершенную ясность: условия воз­можности опыта [читай: мышления] вообще суть вместе с тем условия возможности предметов опыта [читай: бытия или реальности].

Только так, повторяю, может серьезно, во всем своем иде­альном, пугающем драматизме вставать проблема познания. Может быть, структура бытия полностью совпадет со структурой мышления, т. е. окажется, что бытие функционирует и существует так же, как функционирует и существует мышление. Это основной тезис рационализма, в котором проявляется максимальный гносеологический оптимизм. Будь это действительно так, познание можно было бы ограничить размышлением мышления о себе самом, не сомневаясь в том, что реальность, подчиняясь тем же законам, что и мышление, или logos, послушно совпадет с результатами этого внутреннего анализа, осуществленного мышлением. Поэтому у Аристотеля Бог, начало вселенной,— это только мышление мышления, мышление, которое, мысля самое себя, познает Универсум. В таком случае действительность состоит из логической материи; действительное разумно, как скажет на противоположном конце истории философии другой рационалист, панлогист Гегель. Если мы хотим захватить врасплох этот рационалистический способ философствования, то вспомним о словах Лейбница в конце его “Новых опытов о человеческом разуме”. Великий оптимист говорит,что постигает неизвестные или смутно известные ве­щи точно таким же путем, что и вещи, о которых имеется от­четливое знание.

Этот человек уверен, что неизвестное, т. е. действительность за пределами нашего мышления, имеет ту же форму бытия, тот же состав или, как я говорю, консистенцию, что и познанная к этому моменту действительность, т.е. та часть реальности, чья консистенция, как оказалось, совпала с консистенцией нашего мы­шления. Для меня это классический пример того, что я назы­ваю интеллектуальным утопизмом, т. е. безумной веры в то, что мышление в своем стремлении проникнуть в любое место — u-topos* — бесконечного корпуса реальности найдет его про­зрачным, совпадающим с собой. Будь это так, мне не нужно было бы ждать встречи с незнакомой реальностью, ведь мне за­ранее известно, как она себя поведет.

По другую сторону от этого избыточного оптимизма поме­стим крайний пессимизм, для которого бытие ни в чем не совпадает с мышлением, что исключает всякую возможность поз­нания. А посередине — позицию, вероятно, наиболее благоразум­ную, согласно которой бытие только частично совпадает с мыш­лением и только некоторые объекты ведут себя так, как ведет себя мышление, т. е. логично. Теория познания, в которой господ­ствует эта третья точка зрения, постарается нарисовать строгую достоверную картину совпадений и расхождений между Универ­сумом и мышлением, начертить карту объективного, где будут обжитые зоны, куда способно проникать мышление, и недоступные, иррациональные зоны мира. Например, числа образуют максимально совпадающую с логосом область, настолько, что сочли возможным рационализировать всю математику и постро­ить ее только с помощью логики. <...>

Если от математики мы будем восходить к более сложным объектам — физической материи, органической жизни, психической жизни, общественной жизни, исторической жизни, то их иррациональность и непроницаемость для чистою мышления будет возрастать, когда же нашим объектом станет сам Универсум, то, вероятнее всего, его неосвоенная, недоступная пониманию с помощью традиционного чистого логоса часть будет максимальной. <…>

Быть может, философия, для которой, как мы определили вы­ше, самое важное и необходимое — заранее допустить возможность непознаваемости своего объекта, уязвима, быть может, откровенное возвращение к старой метафизике плохо. Насколько мне известно, никогда формулировка отправного пункта философии не вызывала столь резкой критики, не требовала такой осторожности. Но сегодня, верные героическому способу познания и мышления, который, хочешь не хочешь, в сущности и есть философия, мы не можем осторожничать, ибо стремимся к завершенности. Осторожность допустима, но естественная, без подозрительности. Не следует подходить к Универсуму с недоверчивостью крестьянина. Позитивизм был деревенской философией. Как говорил Гегель, страх совершить ошибку — уже ошибка, и если в нем разобраться, то в глубине его обнаружится страх перед истиной. Философ, готовый к предельной интеллектуальной опасности, открыто выражающий все свои мысли, обязан пользоваться полной свободой —освободиться от всего, даже от этой крестьянской подозрительности к возможной метафизике. Итак, мы не отвергаем строгой критики, наоборот, мы доводим требовательность до предела, но делаем это спокойно, не давая этому значения, без патетических жестов. Нам, как всему нашему времени, претит пустая раздражительность и аффектированность. Во всем нужно быть только самим собой, без суеты, без преувеличений — не воздвигая на носу корабля собственной статуи. Если сейчас, держа в руках нить Ариадны, чтобы не сбиться с пути при развертывании понятий, мы подытожим сказанное, повторив первую формулировку, она покажется вам более осмысленной. Философия — это познание Универсума, или всего имеющегося, однако нам с самого начала неизвестно, что такое все имеющееся; составляет ли это все имеющееся Универсум или Мультиверсум; познаваем ли этот Универсум или Мультиверсум.

Итак, затея представляется безумной. Зачем же тратить силы? Не благоразумнее ли уклониться, посвятить себя только жизни, отбросив философию? Древнеримскому герою необходимо плыть, а не жить. Люди всегда делятся на эти две категории в лучшую из которых входят те, кому необходимо именно бесполезное.

Философия — это наука без предпосылок. Под нею я понимаю систему истин, построенную таким образом, что в ее основание не может быть положена ни одна истина, счи­тающаяся доказанной вне этой системы. Поэтому абсолютно все философские допущения философ обязан добывать собственными средствами. Иными словами, философия автономна, она сама себе интеллектуальный закон.

Ортега-и-Гассет Х. Что такое философия? —

М., 1991. С. 77-101.