Появление философии на фоне мифа

СОДЕРЖАНИЕ

Философия и мировоззрение

Мамардашвили М. Появление философии на фоне мифа

Ясперс К. Осевое время

Философия как развивающаяся система знания

Кант И. Логика

Ортега-и-Гассет. Что такое философия?

Бердяев Н.А. Одиночество философа

Философия в духовной культуре общества

Поппер К. Какой мне видится философия

Марсель Г. Ответственность философа в современном мире

Маритен Ж. Философ во граде

Философия и мировоззрение

М. Мамардашвили

Появление философии на фоне мифа

<…> Философия появилась в VI веке до н. э., когда факти­чески одновременно в разных местах людьми с определен­ными именами были выполнены какие-то акты, которые и были названы философскими. Скажем, слова и тексты Гераклита, Фалеса, Парменида или Анаксагора, Анаксимандра, Анаксимена, Платона (это я уже приближаюсь к V-IV вв. до н. э.). Но начало - в VI веке. И аналогичные акты, совершенные Буддой, мы тоже узнаем как философ­ские, хотя это более сложно, потому что в данном случае примешивается появление религии. В Конфуции мы уз­наем философа. Причем появление всех этих философ­ских акций в разных местах не было связано. Можно лишь сказать, что все они появляются на фоне предшест­вующих тысячелетий мифа.

Значит, мы знаем пока две вещи. Во-первых, что это — философия (хотя не знаем, что такое философия) и, во-вторых, знаем, что она появляется на фоне мифологичес­кой традиции или мифологической истории. Повторяю, в случае философии перед нами некий самостоятельный акт мышления, в котором мы не чувствуем какой-либо риту­альной или священной окраски, не можем отнести ее к мифу и ритуалу, а относим к автономной теоретической мысли, называя эту мысль философией, или мудростью, с феноменом которой всегда связано имя. А когда говорим о знаниях, которые заложены в мифе, то имен не называ­ем, полагая, что это какие-то организованные способы по­ведения и знания человека — не практические, а скорее духовные. Мы ведь не говорим, кто их выдумал, кто по­мыслил; миф — это упакованная в образах и метафорах и мифических существах многотысячелетняя коллективная и безымянная традиция.

Следовательно, уже на уровне интуиции мы узнаем акт философствования как акт некой автономной, неритуаль­ной мысли и одновременно знаем имя. Второй шаг — имя. Кто?! И оказывается — датируется. Философия в отли­чие от мифа уже датируется, она индивидуальна и дати­руема.

Но пока, повторяю, мы ничего не знаем о характере са­мой мысли. Мы знаем лишь, что слово “мудрость” в слу­чае философствования — феномен самостоятельной муд­рости, имеющей имя, которая не вырастает из традиции, хотя сама в свою очередь тоже способна породить тра­дицию. Однажды возникнув, философия порождает свою традицию и может даже оформляться в виде каких-то форм социального существования философа, так называ­емых школ. Скажем, был Сократ и его ученики, был Пла­тон, и появилась платоновская Академия, в случае Арис­тотеля — Лицей и т. д. Передача знания совершается при этом от учителя к ученику, от ученика к другим ученикам и т.д. Или, например, Будда. Вы знаете, что и сегодня существует буддийская община. Значит, возникают соци­альные формы, внутри которых в виде традиции существует уже не миф, не ритуал, а философия. То есть опре­деленный тип размышления, определенный тип текста, пе­редаваемого другим, комментируемого другими и состав­ляющего их занятие и призвание.

Но пока перед нами, поскольку мы не знаем, что такое философия, просто тексты, которые что-то утверждают о мире. Фалес, например, говорил, что мир состоит из во­ды, для Гераклита первичным “веществом” мира является огонь и т. д. Все это некие абстрактные принципы, посредством которых люди понимают мир. Зацепимся, чтобы ра­зобраться в том, что произошло и как появилась философ­ская мысль, за слово “понимание”.

Вот я сказал: “понимают мир”, изобретая и формули­руя тем самым какие-то принципы. Вода, огонь, атом, чис­ло. У пифагорейцев число — первичный принцип мира. Что это значит — что философия начинается с акта пони­мания мира? Означает ли это, что предшествующие обра­зования сознания и культуры, называемые мифом, не есть способ понимания мира? Или, переворачивая вопрос, за­дадим его в несколько, может быть, странной форме: ка­ким должен предстать перед нами мир, чтобы о нем надо было философствовать? Очевидно, когда мы говорим о философии, или теории, или мысли, то говорим о чем-то, что является проблемой. Ведь это проблема: каков мир? Уточню свой вопрос: каким должен быть мир, чтобы о нем надо было философствовать? Пока, я думаю, непо­нятно, что я сказал. А я хочу сказать следующее: сама идея о том, что может быть проблема мира или сам мир может стать проблемой, есть исторический акт, историчес­кое событие в том смысле слова, что это не само собой разумеется.

Что не само собой разумеется? Что мир вообще есть проблема. Поскольку, чтобы что-то стало проблемой, не­что должно быть непонятным. Так ведь? Если есть слово “проблема”, значит, имплицировано, что что-то непонят­но. Или можно выразиться иначе: выступление чего-то в непонятном виде есть историческое событие, а не сущест­вование, которое разумелось бы само собой. То есть нам сейчас кажется само собой разумеющимся, что вещи пред­ставляют для нас проблему. Но уверяю вас, что это не всегда было так. И сейчас вы поймете, что я имею в виду. Миф, ритуал и т. д. отличаются от философии и науки тем, что мир мифа и ритуала есть такой мир, в котором нет непонятного, нет проблем. А когда появляются про­блемы и непонятное — появляются философия и наука. Значит, философия и наука, как это ни странно, есть спо­соб внесения в мир непонятного. До философии мир по­нятен, потому что в мифе работают совершенно другие структуры сознания, на основе которых в мире вообража­ются существующими такие предметы, которые одновре­менно и указывают на его осмысленность. В мифе мир освоен, причем так, что фактически любое происходящее событие уже может быть вписано в тот сюжет и в те со­бытия и приключения мифических существ, о которых в нем рассказывается. Миф есть рассказ, в который умеща­ются человеком любые конкретные события; тогда они по­нятны и не представляют собой проблемы.

Но при этом мифические и религиозные фантазии, и я хочу это подчеркнуть, порождались не потому, что че­ловек якобы стремился “заговорить” стихийные и гроз­ные силы природы. Не из страха невежественного чело­века, который не знал законов физики. Наоборот, миф есть организация такого мира, в котором, что бы ни слу­чилось, как раз все понятно и имело смысл. Вы скажете — метафорический. Да, конечно, метафорический, но это — смысл. Смысл, который делает для меня предметы понят­ными и близкими. Он вписывает их в систему моей жиз­ни или в систему культуры. Миф ритуально близок чело­веку, потому что в ритуале он общается с незнакомыми, далекими и таинственными существами как близкими и родными, настолько близкими, что на их волю, на прояв­ление их желаний можно подействовать актами ритуала, заклинания, актами магии. Магический мир, как и мифи­ческий мир, есть мир освоенный, осмысленный, понят­ный. То есть события в этом мире, будь то землетрясение, гроза, войны или что угодно, осуществляются в вообра­жении наблюдающего их человека так, что они являют­ся носителями смысла. Если человек, например, понимает Зевса, то он понимает и молнию. Ибо Зевс — это суще­ство, как и человек. Одно существо понимает человекоподобное существо, а именно — бога. И тогда все проявле­ния неизвестных человеку сил в мире могут быть осмыс­лены путем приписывания их известному, доступному и понятному мифологическому образу. Только с одной раз­ницей: мифологическое существо способно на то, на что не способен человек. Следовательно, мифологические су­щества живут в каком-то особом пространстве. Они со­единяют в себе то, что в человеке не может быть соеди­нено. Например, жизнь и смерть. Для человека, когда есть жизнь, нет смерти, а когда наступает смерть, нет жизни. А в мифических существах это связано. Они или бессмерт­ны, или, умирая, воскресают, перевоплощаясь в другие су­щества.

Или в мифе фигурируют, скажем, зооморфные и од­новременно человекоподобные существа, которые созда­ны так, что, являясь носителями природных качеств, имея мускулы, нервы, чувствительность, в то же время облада­ют такими качествами, которых в природе нет, то есть сверхприродными. Но почему-то и эти существа игра­ют важную роль в человеческой жизни, выражающуюся в том, что они могут ее организовывать. Почему-то посредством их человек придает своей жизни какой-то смысл, делает ее соизмеримой с самим собой. Ибо что такое понимание? Понимание есть в принципе нахождение меры между мной и тем, что я понимаю, - соизмеримость. Ведь если я сказал, что молния — знак божественного гнева, то я выполнил операцию соизмеримости. Молния — носитель смысла. Даже будучи божественным, смысл соразмерен моей способности понимания. В этом смысле я участник чего-то. Значит, миф — это мир соучастия, понимания вещей, предметов, сил. Почему же миф может выполнять подобную роль придания смысла человеческой жизни, когда человек овладевает какими-то своими природными силами и определенным образом канализирует их?

Вот этот пункт пока неясен, но, зацепившись за не­го, попробуем все же идти дальше, чтобы понять не толь­ко то, что предшествовало философии, но и саму фило­софию. Не думайте, что я ухожу от предмета, посколь­ку перед этим говорил о мифе, а сейчас вдруг начинаю говорить о философии. Постепенно, как это бывает обыч­но во время судебной процедуры, когда адвокат задает вопросы, чтобы разобраться в сути дела, мы также по ходу дела разберемся в наших вопросах, свяжем их. Но прежде я сформулирую такой тезис: философия может быть по­яснена одновременно с пояснением, что такое человек.

То есть непонятное и неясное я буду пояснять другим, столь же непонятным, поскольку мы не знаем ни того ни другого — ни что такое философия, ни что такое че­ловек, и, более того, нельзя дать и формального опреде­ления ни того ни другого. И все же я попытаюсь посте­пенно одно непонятное объяснить другим непонятным. Возможно, взятые вместе, в каком-то движении мысли, они высветят что-то. И возможно, благодаря этому мы продвинемся вперед и нам откроется прогалинка, какая-то светлая поляна. Имея в виду, что появление филосо­фии и само ее содержание в качестве особого явления связано внутренне со спецификой феномена человека в природе.

Так в чем же состоит эта связь, способная прояснить нам появление философии на фоне мифа? Человек, на мой взгляд, — это существо, которое есть в той мере, в какой оно самосозидается какими-то средствами, не дан­ными в самой природе. Или, другими словами, человек в том человеческом, что есть в нем, не природное существо, и в этом смысле он не произошел от обезьяны. Человек вообще не произошел ни из чего, что действует в природе в виде какого-то механизма, в том числе механизма эво­люции. Хотя он четко выделен на фоне предметов, составляющих природу и космос, тем, что мы интуитивно назы­ваем в нем человеческим. Но это не может быть припи­сано по своему происхождению никаким механизмам ни в мире, ни в биологии, ни в самом человеке. Повторяю, человек есть существо, которое есть в той мере, в какой оно самосозидается.

Уже с самого начала мы имеем здесь, следовательно, разрыв, Пропасть между культурой и природой. И скажу мимоходом (предваряя дальнейшее, к этому я еще вер­нусь), что миф — это тщательно разработанная система нейтрализации оппозиции “культура–природа”. Мифические существа — мифичны, то есть реально их нет. Но это существа, способные на невозможное. В них нет назван­ной оппозиции, поскольку они и природны, и культур­ны одновременно, сверхъестественны. Но это мимоходом. Вернусь к уже сказанному: человек не есть нечто, порож­даемое природой в том смысле, что нет такого основания в природе, которое самодействовало бы и порождало своим самодействием в человеке человеческое. Челове­ку не на что положиться вне самого себя. Нет гарантий, нет фундамента в природе для человеческих состояний. В этом смысле человек есть существо, висящее в пусто­те, как бы случайное, не имеющее оснований. Вдумай­тесь в свой опыт или в тот опыт, который зафиксирован в книгах, в историческом предании, то есть в том, что мы вообще знаем об истории и что нам завещано и пере­дано.

Ну, например, от чего зависит такое человеческое со­стояние, как память, или такое переживание, как любовь, или привязанность к другим людям — к отцу, матери, жене, возлюбленной? Известно, что мы состоим из праха, из материи. Что в данном случае является прахом или материей? Материя — это способность наших нервов раз­дражаться, оставаться в состоянии раздражения, способ­ность удерживать какую-то интенсивность самих ощуще­ний. Наш природный аппарат, наша психика живет по определенным природным законам, которые свидетельст­вуют, что у наших чувств есть порог чувствительности и сами по себе (по законам природы) они не могут сохра­няться, все неминуемо рассеивается, ибо есть к тому же и законы энтропии, которые действуют и на нашу память. Все физические процессы — а психика тоже физический процесс — подвержены вырождению. Как говорят ученые, стохастические процессы массового разброса по прошест­вии определенного времени неминуемо вырождаются. То есть из порядка переходят в хаос. Скажем, мы почему-то возбудились, взволновались и само это волнение, может быть, прекрасно, но мы не можем в нем пребывать постоянно, так как это зависит от присущих нам природных качеств. Проделайте такой мысленный эксперимент. Вдумайтесь: вот если бы моя (или ваша) память о любимом брате илисестре зависела только от физической способности сохранять на определенном уровне саму эмоцию воспоминания, то ведь по законам природы она неизбежно должна распасться. Не говоря уже о том, что за определенный порог чувствительности я вообще не могу приэтом выйти. И тем не менее я помню, могу сохранять привязанность. Значит, феномен памяти не держится на сохранении лишь физических ее следов. По законам энтропии они рассеиваются. Или должны быть как-то закодированы. У животного, например, закодированы в инстинкте, в природном механизме, который работает вместо индивидуальных решений. Животному в этом смысле не нужно ничего решать. Вы знаете, что половая жизнь животных сезонно отрегулирована: в марте или еще в какие-то месяцы, не знаю (я не большой специалист в этой области) они вдруг вступают в какой-то ритм жизни, который регулируется вовсе не их выбором, не их переживаниями, а, скажем так, абстрактной магией чисел. Причем эти вещи отрегулированы в пользу животного. Беременное животное не вступает в половое общение с особью другого пола по генетическому механизму жизни, а не потому, что оно знает, что этого не надо делать, что это вредно. То есть вредное и полезное заложено в самом механизме инстинкта. А у человека этого нет. Следовательно, то, что он может знать в качестве мудрого и полезного, он еще должен узнать. А если должен, то естественно, что может и не узнать. Как биологическое существо, он в принципе способен отклониться от биологических законов, нарушить их, разумеется себе во вред.

Тем самым я фактически говорю, что проблема истины (и мы это дальше увидим) выступает для нас только на фоне возможности не-истины. У животного же нет возможности не-истины и поэтому нет проблемы истины. А у человека есть, потому что он в качестве некоего живого особого существа способен и к не-истине. Он вынужден устанавливать факты, они ему не даны. Например, все мы знаем, чем мужчина отличается от женщины; но задумывались ли вы, что это значит? Вот я сказал “знаем” — здесь есть слово “знание”, и оно кажется чисто формальным. Просто слово, прилепленное к какому-то факту. Но я хочу обратить ваше внимание на то, что животное дей­ствительно не знает разницу между полами. Это дано в генетически заданном механизме инстинктов. А человек знает в том смысле, что он это устанавливает. Скажем, сам факт так называемых сексуальных отклонений (при­чем очень часто даже неизвестно, что это значит, но возь­мем его условно) говорит о том, что он нам не дан — он устанавливается.<…>

Память человеку не дана. Ее не было бы, если бы она зависела от природного материала — от нашей физиче­ской способности удерживать ее во времени. Не можем –рассеиваемся. И тогда... вдруг понимаем. Что мы понимаем? Что миф, например, есть способ внесения и удержания во времени порядка того, что без мифа было бы хаосом. То есть миф есть способ организации и конструирования человеческих сил или самого человека, а не представление о мире — правильное или неправильное.Это мы сейчас так его воспринимаем, потому что живем в рамках субъектно-объектного различения мира, в результате чего он предстает перед нами как предмет, который мы должны познавать. А на самом деле незнание нами чего-то в мире есть исторический факт, а не естественный, само собой разумеющийся. Миф не представление, а восполнение и созидание человеком себя в бытии, в ко­тором для него нет природных оснований. И поэтому на месте отсутствующих оснований и появляются определенные “машины” культуры, называемые мифом. Ритуал естьспособ введения человека в состояние, которое не длится природным образом.

Сошлюсь на пример, который я уже как-то приводил, участвуя в одной из дискуссий. Это часть моей биографии, мое переживание, относящееся к детству, когда я жил в грузинской деревне, где мне приходилось часто наблюдать выполнение ритуала оплакивания умершего. Вы знаете, что дети куда большие ригористы, чем взрослые, и очень абстрактные существа. Мы сначала абстрактны, а потом конкретны, а не наоборот. И уверяю вас, что абстракт­нее всего мыслят дети. Они наиболее ригористичны. Так вот, пример следующий: плакальщицы ведут определенную мелодию и самим характером этой мелодии, способом выкриков и пения приводят окружающих в почти экста­тическое, истерическое состояние, то есть к какому-то пароксизму ощущений. Это профессионалы, не имеющие никакого отношения к конкретной смерти. “Раскачивая” переживание, сами они явно не переживают. Потому что если бы переживали, то не могли бы выполнить то, что нужно. А мне это казалось лицемерием, бессмысленной выдумкой. И только повзрослев, я стал понимать, что есть в этом все же какой-то смысл, потому что уже сама по себе экзальтация чувств переводит участника ситуации в лоно действия культурной памяти, культурного механиз­ма. Ибо без этого человек не мог бы оставаться в состоя­нии переживания. Ну огорчился — умер кто-то, и что по­том? — по природе — забыл, конечно. Как говорил один наш толковый лингвист Кнорозов (он хороший образ сфор­мулировал), петух не помнит о тревоге, которая была вче­ра. А она ведь была — он кричал, трепыхал крыльями и всякое такое, был в экстазе и — не помнит. Так и человек, уверяю вас, тоже не помнил бы. То есть не мог бы пре­бывать во времени и определенном состоянии памяти (в данном случае я о памяти говорю), если бы не было дру­гого подспорья.

Следовательно, мы понимаем теперь, для чего люди занимаются ритуалами. Ритуалы всхлестывают нашу чув­ствительность, переводя ее в бытие культурной памяти, и благодаря этому живут человеческие чувства или то, что мы называем в человеке человеческим. Ибо сами по себе они не существуют, не длятся, их дление обусловлено на­личием мифа, ритуала и пр. Человек есть искусственное существо, рождаемое не природой, а саморождаемое через культурно изобретенные устройства, такие, как ритуалы, мифы, магия и т. д., которые не есть представления о мире, не являются теорией мира, а есть способ конструирования человека из природного, биологического материала. Хотя одновременно человек состоит из праха, но не в том смысле, что мы умрем. Нет, прахом в данном случае я называю вот то, как устроены наши нервы, способность что-то помнить или не помнить, возбуждаться или не воз­буждаться, наши силовые проявления. Человеческое же на всем этом держаться не может. Что же такое человечес­кое? То, что мы интуитивно узнаем в себе как человечес­кое. Человечно любить отца и мать. В то время как жи­вотные, кошка например, как известно, вообще никого не любит, ни к кому не привязана. Она помнит дом, и только кажется, что полна человекоподобных состояний и ощу­щений.

Значит, я резюмирую: есть какие-то способы внесения порядка в нечто, что само по себе, по законам природы, порядком не обладает, а было бы хаосом. И эти способы внесения порядка в мир и в биологические состояния суть одновременно способ конструирования и воспроизводства человеческого существа как такового, в его специфике. А его специфика заключается в том, чтобы это нечто ра­ботало и производило соответствующий эффект. Ведь я сказал, что у животных есть механизм, который сам по себе регулирует их половую жизнь в определенное время года и в выгодных для вида формах. Это как бы мудрость эволюции, закодированная в самодействующем механиз­ме. А человеку в этом смысле не на что положиться, нет этого. Ничто и никто за него не обеспечит полезного эф­фекта.

Итак, мы сделали несколько шагов и стоим на поро­ге определения, которое можно дать философии, как ни странно. Я описал вам некий культурный котел, в кото­ром человек варится, и в этом котле продуцируется нечто, природой не порождаемое. И котел этот тоже человече­ское изобретение. Мифы, ритуалы, символы изобретены человеком. Только упаковано все это в многотысячелет­нюю историю, и “раскрутить” ее почти что невозможно. Есть какая-то неизменная, на многие века и тысячелетия вглубь уходящая безымянная масса мифа. Но какие-то свойства ее все же можно описать и понять. Допустим, мы описали какие-то свойства (я назвал это котлом) и поня­ли, зачем это. Что это особая какая-то упорядоченность или порядок, на котором могут быть основаны человечес­кие состояния, сам феномен человека, хотя порядок при этом не есть акт природы. Ибо актом природы произвелся бы только хаос, возник бы во времени хаос и распад. Поэ­тому, кстати, такие явления, как смерть, и стали синони­мом или метафорой хаоса, распада, как и само время в ми­фе тоже стало метафорой распада и хаоса.

То есть мы уже понимаем, что нечто человеческое появляется в той мере, в какой устанавливается связь с чем-то вневременным. Так как само по себе время несет хаос и распад. А если есть человек, то есть и какая-то упорядоченность. Например, память и привязанность к кому-то есть разновидность порядка, воспроизводящегося над не­упорядоченной жизнью. Нечто неупорядоченное со сторо­ны природы и упорядоченность с какой-то другой сторо­ны. И я назвал эту сторону, но обратите внимание, как медленно я менял термины. До этого я не пользовался термином “вневременное”, а сейчас использовал его. Зна­чит — какая-то связь с вневременным, и эта связь кон­структивна по отношению к человеку. Она не есть просто представление о вневременном, а какая-то конструктивная связь, чтобы человек раздался.

Следовательно, мы поняли две вещи. Что из хаоса человек рождается через какую-то соотнесенность с вневременным. А что такое вневременное? Очевидно, воспользуемся другим словом, это — сверхприродное. Время —природно, а вневременное будет сверхприродно. А что такое сверхприродное? Это сверхъестественное, так ведь? Значит, существует какая-то фундаментальная связь человеческого феномена со сверхприродным, или сверхъестественным, или вневременным, существенная для самого человека. Чтобы человек был — нужно с чем-то соотнестись не в природе лежащим, а обладающим определен­ными сверхъестественными свойствами. Поэтому, кстати, мифические существа сверхъестественны в обыденном смысле слова. Это, казалось бы, человеческие существа, и в то же время они способны на сверхъестественное. Например, они живут вечно, перевоплощаются, вызывают молнию и гром, что воспринимается человеком как про­явление гнева и т.д. Следовательно, к чему мы пришли? Мы пришли к тому, что можно выразить и иначе. Скажем так: человек от Бога.

Я изложил вам по сути теорию божественного про­исхождения человека. Не природного — а божественного происхождения. Или, другими словами, я сказал факти­чески, что люди изобрели символы. Бог есть символ. Сим­вол чего? В каком смысле слова? Символ есть иносказание того, что я перед этим описал без символа. Всякий символ есть не утверждение, а иносказание. Но раз ино­сказание совершено, человек может соотноситься с самим символом, не эксплицируя и не восстанавливая все то, что в нем упаковано. Поэтому я и могу сказать: мы от Бога. И все, в общем, ясно, если при этом еще разрабо­тать разные технические процедуры этого соотнесения се­бя с Богом, на чем основана наша мораль. Ведь мы толь­ко что установили, что мораль на природе не может быть основана. Естественнее — забыть, а культура — помнит. По природе я забуду... но помню. Следовательно, моя па­мять есть не что иное в этом случае, как нравствен­ная, этическая связь между мной и предками. На чем она основана? На чем-то вневременном, или сверхъестествен­ном. Моральные нормы, которые действительно регули­руют человеческое общение, имеют под собой божествен­ное основание. То есть могут быть религиозно обосно­ваны, и поэтому чаще всего мораль всегда и выводилась из религии. Религия, первичная религиозная связь и бы­ла как раз тем “котлом”, в котором вываривались и выра­батывались связующие людей моральные нормы. В том числе и юридические или государственные связи. Все эти способы упорядочения вопреки хаосу соотносились с некоей неприродной, или над природой лежащей, осно­вой.

И тем самым мы стоим на пороге философии. Теперь я могу сформулировать вам основной вопрос философии. <…> С акта задавания этого вопроса и да­тируется рождение философии и мысли — не мифа, не ритуала, а именно мысли. Вопрос следующий: почему в мире есть нечто, а не ничто. Кстати, этот вопрос фигури­рует и в академических формулировках, скажем в анти­чной философии. Я имею в виду тексты. Но пока я текс­тами не пользуюсь, иду по смыслу. Так вот, повторяю: почему есть нечто, а не ничто. Или переформулируем не­много этот вопрос: почему вообще в мире существует по­рядок или хоть что-то упорядоченное, а не хаос. Тем са­мым это и будет определением философии, которое содержится или подразумевается в этом слове, потому что философия — это любовь к мудрости. Употребляя слово “мудрость”, греки обязательно соединяли его со словом “удивление”, считая, что любовь к мудрости, или фило­софия, рождается из удивления. Только слово “удивле­ние” нельзя воспринимать в бытовом, психологическом смысле, на уровне обыденного языка: что вот я удивился чему-то. Это удивление другого рода. И с него действи­тельно начинается философия. Это не просто способность удивляться, а способность понять, чему мы удивляемся, когда говорим о философии. То есть тому, как я сказал, что есть нечто, а не ничто. В каком смысле это удивле­ние? В том, что должно, казалось бы, быть ничто, а есть нечто.

Философия начинается с удивления, и это настоящее удивление не тому, что чего-то нет. Скажем, нет справед­ливости, нет мира, нет любви, нет чести, нет совести и т. д. Не этому удивляется философ. Философ удивляется то­му, что вообще что-то есть. Ведь удивительно, что есть хоть где-то, хоть когда-то, хоть у кого-то, например, со­весть. Удивляет не ее отсутствие, а то, что она есть. Не отсутствие чести удивительно, а то, что она есть. Или не отсутствие морали. То есть удивительно то, что есть нечто. Что под этим понимается? Порядок. Нечто упорядочен­ное. Удивительно, что есть нечто, а не хаос. Потому что должен был бы быть хаос.

Но я сейчас сокращаю свою речь и заменяю все это символом “божественное”, — вот все то, что я сказал от­нюдь не в религиозных терминах. Когда я говорю “Бог”, то это философский Бог…

Итак, какое бы ни было основание — сверхъестествен­ное, вневременное и т. д., — мы символом зафиксирова­ли факт нашей принадлежности (в той мере, в какой мы люди) к вневременному и божественному. Как бы то ни было, мысль-то ведь все равно материальна, природна. По­смотрите, как устроен мир, и древние так смотрели. Вот есть островки космоса, а человек бессмысленно воюет, предает, убивает, умирает. Не может собрать свою жизнь, вообще не понимает ничего. Варвар, одичал. Это хаос. Удивительно, что что-то есть. Ведь вообще ничего не должно было бы быть, потому что человек есть человек. Природа! А все-таки что-то есть. Вот откуда начинается мысль. Она в мифе — что-то само собой разумелось и делалось через формальные знаковые механизмы культу­ры. Но проследить, каким образом сама мысль о том, что это так, стала орудием теории и философствования, очень трудно. И даже если бы я попытался это выполнить, это ввело бы меня в очень сложное рассуждение, которое не­возможно было бы удержать на слух. Поэтому я оставлю это в стороне и беру просто как факт. Просто датирую, что философия или мысль появляется с задавания одного вопроса: почему, собственно, есть нечто, а не — ничто? Удивительно, повторяю, не то, что люди бессовестны, так должно быть, а вот совесть — удивительно!

Это и есть первый основной и последний вопрос фило­софии. Все остальное организуется вокруг него. Теперь, я надеюсь, вы понимаете, что, говоря о философии, мы имеем дело с самой мыслью, с работой мысли, что ею выполня­ется нечто, без чего человека не было бы. То есть философия тоже оказывается способом его самосозидания. Это одно из орудий самоконструирования человеческого суще­ства в его личностном аспекте.

Скажем, фраза Сократа, которая якобы принадлежала и дельфийскому оракулу, гласит: познай самого себя. Ра­зумеется, это не значит — познай или узнай свои свойст­ва, каков ты есть, к чему склонен, к чему не склонен и т.д. в эмпирическом, психологическом смысле слова. От­нюдь. Познай самого себя на самом деле означает, что звезды, например, мы можем тоже, конечно, познавать, но это очень далеко от нас. И поэтому то же самое, столь же существенное, что вытекает из познания звезд, можно из­влечь, углубившись в близкое, в себя. В каком смысле? В том, что мы можем стать людьми. Ведь это невозмож­но — быть человеком, а бывает.

Или, например, нам доступен, близок феномен совести. Давайте углубимся в него, заглянем в себя — и через это, уверен, откроем основания человеческого бытия, потому что, узнавая, мы будем отвечать на вопрос, почему есть нечто, а не ничто. Почему среди хаоса иногда бывают все-таки какие-то космосы, то есть островки порядка. Под кос­мосом мы понимаем обычно всю необъятную Вселен­ную, а в действительности и в языке, и в греческой фило­софской традиции космосом называлась любая маленькая “фитюлька” (космос не обязательно большой), если она органично устроена и содержит в себе всю свою упорядо­ченность.

Так вот, человек есть микрокосмос, углубляясь в ко­торый мы можем, войдя в маленькое, где-то, на каком-то уровне вынырнуть и в большое. Поскольку основания “нечто” в каждом человеке не эмпирические, не природ­ные, а, как я сказал, — вневременные, соотнесенные с бо­жественным. Потом в философии это назовут разными терминами, в том числе появится и кантовский термин — трансцендентальное. Это и будет первым актом философ­ствования, предполагающим определенного рода технику. Философия потому и важна, что она имеет какое-то отно­шение не просто к нашим представлениям о мире, а глу­бокую связь с самим фактом существования человека. По­скольку если философия есть изобретенное средство че­ловеческого самосозидания, то тем самым предполагается, что есть и какая-то техника, потому что если что-то дела­ется, то делается, конечно, с помощью техники. Какая же это техника?

Сейчас нам пока важно первое свойство этой техни­ки. Первая ее характеристика, которая потом будет повто­ряться все время в истории философии, в ее содержании как таковой. Давайте вдумаемся в тот путь, который мы уже проделали в течение сегодняшней беседы. Я сказал, что природа нам не дает чего-то. И на это место не-данности чего-то мы должны суметь подставить или ввести некое неприродное основание, и оно будет порождать в нас человеческий эффект. Вдумаемся, что же здесь проис­ходит? Было ритуальное пение, экстаз, шаманство. Ша­ман — вы знаете, — он танцует и уходит в себя, а потом, после какого-то путешествия, возвращается с какой-то ис­тиной или предсказанием, предвидением. Но это все ми­лые детали, а нам важен смысл. А смысл был такой, что фактически первые философы поняли, что здесь по от­ношению к природным силам человека, его способности испытывать определенные чувства, помнить что-то и пр. происходит то, что они назвали трансцендированием. Что такое трансцендирование? Это выход человека за данную ему стихийно и натурально ситуацию, за его природные качества. Причем такой выход, чтобы, обретя эту трансцендирующую позицию, можно было бы овладеть чем-то в себе. То есть установить какой-то порядок.

Мамардашвили М. Появление философии на фоне мифа //

Мамардашвили М. Мой опыт нетипичен. — СПб., 2000. С. 37-53