Общие выводы 13 page

Другой вопрос касается нас более непосредственно. Какие средства использует цивилизация для того, чтобы обуздать агрессивность, которая противодействует ей, сделать ее безвредной и, возможно, избавиться от нее. Мы уже ознакомились с несколькими из этих методов, но остается еще один, и, как оказывается, наиболее важный. Это мы можем изучать на примере истории развития индивида. Что в нем происходит для того, чтобы сделать эту страсть к агрессии безвредной? Что-то очень значительное, о чем мы никогда бы не догадались, но что, тем не менее, совершенно очевидно. Его агрессивность обращается вовнутрь; она, собственно говоря, направлена обратно туда, откуда произошла - другими словами, она направлена к его собственному ego. Там она сменяется частью ego, которое про­тивопоставляет себя остальному ego как cynep-ego и которая затем в форме "со­вести" готова пустить в ход против ego ту же самую глубокую агрессивность, которую ego хотело бы удовлетворить на других, посторонних индивидах. Напря­женность между жестоким cynep-ego и подчиненным ему ego названа нами чувст­вом вины; оно выражается в потребности в наказании. Цивилизация, следователь­но, обретает власть над опасной страстью к агрессии, присущей индивиду, путем ослабления и обезоруживания ее и установления внутри нее силы для контроля за ней, подобно вводу гарнизона в захваченный город.

Что касается природы чувства вины, то аналитик располагает различными точками зрения других психологов, но даже для него является непростой задачей объяснение этого чувства. Если мы для начала спросим, как у человека рождается чувство вины, мы получим неоспоримый ответ: человек чувствует вину (верующие люди сказали бы "грешность"), когда он сделал что-то, известное ему как "плохое". Но тогда мы видим, что ответ этот говорит нам о малом. Возможно, после некоторых колебаний, мы добавим, что даже если человек фактически и не сделал Ничего плохого, но только признал в себе намерение сделать это, он может считать себя виноватым; и тогда возникает вопрос, почему намерение считается равносильным деянию. Оба случая, однако, предполагают признание человеком того, что плохое достойно порицания, и это то, чего не следует делать. Из чего вытекает этот вывод? Мы можем отклонить существование изначальной, как бы естествен­ной способности отличать плохое от хорошего. То, что плохо, часто вовсе не является вредным или опасным для ego, напротив, это может быть чем-то же­ланным и приятным для ego. Здесь, следовательно, вступает в силу постороннее влияние, и именно оно определяет, что считать хорошим или плохим. Так как личные чувства человека не направили бы его по этому пути, он должен иметь мотив для того, чтобы покориться этому постороннему влиянию. Такой мотив легко обнаружить в его беспомощности и его зависимости от других людей, и лучше всего определить его как страх потери любви. Если он теряет любовь другого человека, от которого он зависит, он также теряет защищенность от различных опасностей. Более того, он подвергается опасности, что этот более сильный человек проявит по отношению к нему свое превосходство в форме наказания. Следовательно, вначале плохо то, что угрожает человеку потерей любви. Из-за страха перед этой потерей он должен избежать ее. Это также является причиной незначительного различия между тем, сделал ли человек нечто плохое или только намеревается сделать. В любом случае опасность возникает, только в случае, если и когда власть обнаруживает ее, и в любом случае власть повела бы себя одинаково.

Такой образ мыслей назван "плохой совестью". Но в действительности, он не заслуживает такого названия, так как на этой стадии очевидно, что чувство вины -это лишь страх потери любви, "социальное" беспокойство. В маленьких детях он не может быть ничем иным, но и у многих взрослых он изменился лишь настолько, что место отца или двух родителей занято большим сообществом людей. Поэтому такие люди обычно позволяют себе совершать плохие поступки, которые сулят им удовольствия до тех пор, пока они сохраняют уверенность в том, что власть ничего не узнает об этом, или не сможет обвинить их в этом; они боятся лишь быть пойманными. Сегодняшее общество должно, в общем, считаться с таким образом мыслей.

Существенные изменения имеют место только тогда, когда власть переносится вовнутрь посредством введения cynep-ego. Феномен совести иногда достигает высшей стадии. Фактически нам только сейчас следовало бы говорить о совести, или чувстве вины. На этой стадии также и страх быть пойманным пропадает; более того, различие между совершением чего-то плохого и желанием сделать это полностью исчезает, так как ничего нельзя скрыть от cynep-ego, даже мысли. Верно, что серьезность ситуации, с настоящей точки зрения, исчезла, поскольку у новой власти, cynep-ego, нет повода, известного нам, для плохого обращения с ego, с которым оно так тесно связано, но генетическое влияние, которое ведет к выживанию того, что является прошлым и было преодолено, дает о себе знать в этом смысле, что основополагающие обстоятельства остаются такими же, какими они были вначале. Cynep-ego терзает грешное ego тем же чувствЬм беспокойства и не пропускает возможностей, позволяющих внешнему миру наказать ego.

На второй стадии развития совесть проявляет особенность, которая сущест­вовала на первой стадии, и которую теперь не так просто объяснить. Ведь чем доб­родетельней человек, тем строже и недоверчивей его поведение, так что в конеч­ном счете именно те люди, которые наиболее безгрешны, упрекают себя в самых тяжелых грехах. Это значит, что добродетель лишается части обещанного ей вознаграждения; послушное и целомудренное ego не пользуется доверием у своего ментора и тщетно, казалось бы, пытается обрести его. Сразу же можно возразить, что эти трудности надуманы, и сказать, что более строгая и бдительная совесть именно и является отличительным признаком нравственного человека. Более того, когда святоши называют себя грешниками, они не так уж заблуждаются, принимая во внимание искушения к инстинктивному удовлетворению, которым они подвер­жены в особенно высокой степени, ведь, как хорошо известно, соблазн лишь усиливается постоянной фрустрацией, тогда как периодическое удовлетворение ведет к ослаблению, по крайней мере, на какое-то время. Сфера этики, в которой столько проблем, ставит нас перед другим фактом, а именно тем, что несчастье, или внешняя фрустрация так сильно увеличивает власть совести в cynep-ego. Пока у человека все идет хорошо, его совесть снисходительна и позволяет ego делать все, что угодно; но когда на него обрушиваются неприятности, он ищет свою душу, признает свою грешность, повышает требовательность своей совести, навязывает себе воздержание и наказывает себя епитимиями. Целые народы вели себя так, и все еще ведут. Это все же легко объясняется начальной, младенческой стадией совести, которая не отступает после интериоризации в cynep-ego, но сохраняется наряду с ним и в тени его. Судьба рассматривается как замена родительского фак­тора. Если человеку сопутствует неудача, это значит, что он больше не любим этой высшей властью, и под угрозой потери такой любви он еще раз склоняет голову перед родительским представителем в его cynep-ego - представителем, на которого в дни удачи он готов был не обращать внимания. Это становится особенно хорошо заметно, когда судьба рассматривается в строго религиозном смысле, как нечто иное, как выражение Божественной Воли. Люди Израиля верили в то, что они являются любимым детищем Бога, и когда Великий Отец вызывал одно за другим несчастья, чтобы обрушить его на этих людей, они были непоколебимы в своей вере относительно его отношения к ним и не сомневались в его власти и правоте. Напротив, они сотворили пророков, которые выставляли напоказ их грешность; и из чувства вины они создали сверхстрогие заповеди их священной религии. Важно, насколько отличается поведение примитивного чело­века. Если у него случается неприятность, он обвиняет не себя, а своего кумира, не выполнившего своей обязанности, и он подвергает его побоям, вместо того, чтобы наказывать себя.

Таким образом, мы знаем о двух источниках чувства вины: один возникает из-за страха перед властью, а другой, позднее, из-за страха перед cynep-ego. Первый настаивает на отказе от инстинктивных удовлетворений; второй, помимо этого, требует наказания, так как остаются запрещенные желания, которые могут быть скрыты от cynep-ego. Мы узнали также, как следует понимать строгость cy­nep-ego - требований совести. Это простое преодоление строгости внешней власти, за которой она последовала и которую она частично заменила. Теперь мы видим соотношение между отказом от инстинкта и чувством вины. Первоначально отказ от инстинкта был результатом страха перед внешней властью. Человек отка­зывался от своих удовлетворений для того, чтобы не потерять ее любовь. Если он был верен этому отказу, то был как бы в расчете с этой властью, у него не должно остаться чувства вины. Но страх перед cynep-ego - это другой случай. Здесь недостаточно инстинктивного отказа, так как желание настойчивое, и его нельзя скрыть от ego. Таким образом, несмотря на отказ, чувство вины сохраняется. Это ставит строение cynep-ego, или другими словами, формирование совести в очень неблагоприятное экономическое положение. Инстинктивный отказ сейчас более не обладает полностью освобождающим эффектом; целомудренное воздержание не вознаграждается больше гарантией любви. Грозящее внешнее несчастье -потеря любви и наказание внешней властью - сменилось постоянным внутренним несчастьем из-за напряженного состояния, вызванного чувством вины.

Эти взаимоотношения настолько сложны и в то же время настолько важны, что, Рискуя повториться, я должен рассмотреть их еще с одной точки зрения. Хро­нологическая последовательность в этом случае будет следующей. Первым возни­кает отказ от инстинкта из-за страха перед агрессией со стороны внешней силы. (Это, конечно, равносильно страху потери любви, так как любовь является защитой от этой карательной агрессии.) После этого идет образование внутренней власти и отказ от инстинкта из-за страха перед совестью. В этой второй ситуации плохие намерения равносильны плохим действиям, и, следователно, возникает чувство вины и потребность в наказании. Агрессивность совести поддерживает агрессивность власти. До сих пор все, без сомнения, ясно, но где это уступает место усилению влияния несчастья (усиление, навязанное извне), чрезвычайной строгости совести в лучших и наиболее мягких людях. Мы уже объяснили обе эти особен­ности, присущие совести, но у нас, возможно, сохраняется впечатление, что эти объяснения не затрагивают сути и оставляют еще что-то необъясненным. И здесь наконец-то, возникает идея, целиком и полностью относящаяся к психоанализу и совершенно чуждая обычному образу мышления у людей. Идея такого рода позволяет нам понять, почему содержание должно было показаться нам таким бессвязным и неясным. Ведь идея эта состоит в том, что совесть (или, более точно беспокойство, которое позднее становится совестью) на самом деле является изначальной причиной отказа от инстинкта, но позднее отношения меняются ме­стами. Каждый отказ от инстинкта сейчас становится активным источником сове­сти, и каждый новый отказ усиливает строгость и непримиримость последней. Если бы мы только могли привести это в соответствие с тем, что мы уже знаем об исто­рии возникновения совести, мы подверглись бы искушению поддержать парадок­сальное утверждение о том, что совесть есть результат отказа от инстинкта, или что такой отказ (навязанный нам извне) создает совесть, которая затем требует дальнейших отказов от удовлетворения инстинктов.

Противоречие между этим утверждением и тем, что было сказано выше о генезисе совести, на самом деле, не такое уж глубокое, и мы видим возможность дальнейшего его ослабления. Чтобы облегчить наше объяснение, давайте возьмем в качестве примера агрессивный инстинкт и допустим, что рассматриваемый отказ всегда есть отказ от агрессии. (Это, конечно, следует рассматривать лишь как временное утверждение.) Отказ от инстинкта действует на совесть таким обра­зом, что каждый элемент агрессии, от удовлетворения которого субъект отказыва­ется, принимается cynep-ego и усиливает агрессивность последнего (против ego). Это не очень хорошо гармонирует с точкой зрения, согласно которой первоначаль­ная агрессивность совести является продлением строгости внешней власти и, таким образом, не имеет ничего общего с отказом. Но это несоответствие стирается, если мы обусловливаем другой источник этого первого проявления агрессивности со стороны cynep-ego. В значительной степени агрессивность должна быть развита у ребенка против власти, мешающей ему получить его первые и вместе с тем наи­более важные удовлетворения, какого бы типа ни были требуемые от него инстинктивные лишения; но он должен отказаться от удовлетворения этой мсти­тельной агрессивности. Он находит выход из этой экономически сложной ситуации при помощи знакомых механизмов. Путем идентификации он помещает в себя неуязвимую власть. Власть сейчас же превращается в его cynep-ego и завладевает всей агрессивностью, которую ребенок хотел бы направить против него. Детское ego вынуждено довольствоваться печальной ролью авторитета - отца, который, таким образом, деградирует. Здесь, как столь часто бывает, реальная ситуация перевернута: "Если бы я был отцом, а ты был бы ребенком, я бы обращался с тобой плохо". Отношение между cynep-^go и ego - это возврат к искаженным же­ланием реальным отношениям между еще неразделенным ego и внешним объек­том. Это тоже типично. Но основное различие состоит в том, что первоначальная строгость cynep-ego совсем или частично не представляет собой строгости, кото­рую человек испытывал со стороны объекта или которую он приписывал ему; она, скорее, представляет собой агрессию человека по отношению к нему. Если это верно, мы должны честно признать, что сначала совесть возникает в результате подавления агрессивного импульса, и потом усиливается новыми подавлениями подобного рода.

Какая из этих двух точек зрения верна? Первая, которая казалась неуязвимой в генетическом аспекте, или новая, столь благоприятно завершающая эту теорию? Ясно также и по результатам непосредственного наблюдения, что обе точки зрения оправданы. Они не противоречат друг другу, и даже совпадают в том, что детская мстительная агрессивность будет частично определяться карательной агрессивностью, которая ожидается со стороны отца. Однако опыт показывает, что строгость cynep-ego, которую ребенок проявляет, никак не соответствует стро­гости обращения с ним. Строгость первого кажется независимой от строгости последнего. Ребенок, который воспитывался снисходительно, может иметь очень строгую совесть. Но будет неверным преувеличивать эту независимость; нетрудно убедиться в том, что строгость воспитания оказывает также сильное влияние и на формирование детского cynep-ego. Это значит, что формирование cynep-ego, появление врожденных, органических факторов совести и влияние окружающей среды оказывают комбинированное воздействие. Это вовсе не удивительно, напро­тив, это универсальное этиологическое условие для всех процессов подобного рода.

Можно также утверждать, что, когда ребенок реагирует на свои первые инстин­ктивные фрустрации с излишне бурной агрессивностью и с соответственно строгим cynep-ego, он придерживается филогенетической модели и выходит за рамки ответа, который был бы подтвержден течением событий, так как отец в доисто­рические времена, был, несомненно, ужасен, и ему могла быть присуща крайняя степень агрессивности. Таким образом, если перейти от индивида к филогене­тическому развитию, различия между двумя теориями генезиса совести еще более размыты. С другой стороны, новое и важное различие появляется между этими двумя процессами развития. Мы не можем уйти от предположения, что у человека чувство вины произошло от Эдипова комплекса, и возникло при убийстве отца братьями, объединенными между собой. В таком случае акт агрессии был не подавлен, а осуществлен; но это был тот же акт агрессии, подавление которого в ребенке рассматривается как источник его чувства вины. Здесь мне не следует удивляться, если читатель сердито воскликнет: "Тогда не имеет значения, убил человек отца или нет — в любом случае у него появляется чувство вины!" Мы можем тут остановиться и выразить некоторые сомнения. Либо не верно то, что чувство вины происходит от подавленной агрессивности, либо вся история с убийством отца является фикцией, и дети первобытного человека убивали своих отцов не чаще, чем это делают дети сегодня. Кроме того, если это не фикция, а правдопобный исторический факт, это было бы чем-то превосходящим то, что, как каждый предполагает, может случиться, - а именно с человеком, чувствующим вину, так как он действительно сделал то, что не может быть оправдано. И этому событию, которое в конце концов является каждодневным происшествием, психо­анализ еще не дал объяснения.

Это правда, и психоанализ должен заполнить этот пробел. Нет в этом никакого великого секрета. Когда у человека есть чувство вины за преступление после его совершения, чувство следовало бы более точно назвать раскаянием. Оно относится только к совершенному поступку, и конечно предполагает, что совесть - готов­ность чувствовать вину - существовали уже до того, как было совершено преступ­ление. Раскаяние подобного рода не может, следовательно, способствовать выясне­нию происхождения совести и чувства вины вообще. В этих каждодневных случаях происходит обычно следующее: инстинктивная потребность обретает силу для получения удовлетворения, невзирая на совесть, сила которой, в конце концов, ограничена; и, с естественным ослаблением потребности, благодаря удовлетворе­нию ее, прежний баланс власти восстановлен. Таким образом, оправдано исключе­ние психоанализом из настоящей дискуссии случая с чувством вины, обуслов­ленным раскаянием, насколько бы часто ни имели места эти случаи и сколь ни велика их практическая важность.

Но если чувство вины человека восходит к убийству примитивного отца, то это, в конечном результате, случай "раскаяния". Следует ли нам допустить, что (в те времена) совесть и чувство вины, как мы предположили, не существовали до поступка? Если нет, откуда, в таком случае, появилось раскаяние? Нет сомнений в том, что этот случай должен объяснить нам тайну чувства вины и положить конец нашим трудностям. И я верю, что так и будет.

Это раскаяние было результатом изначальной амбивалентности чувства к отцу. Его сыновья ненавидели его, но они также и любили его. После того, как их нена­висть была удовлетворена актом агрессии, их любовь вышла на первый план в их раскаянии за совершенный поступок. Это основало cynep-ego, идентифицирован­ное с отцом, наделило его отцовской властью как наказание за афессивныи посту­пок, совершенный по отношению к нему, и это создало ограничения, направленные на предотвращение поступка. И так как афессивность против отца была повторена в следующих поколениях, чувство вины тоже сохранялось и усиливалось с каждым актом агрессивности, который был подавлен и перенесен на супер-е#о. Сейчас, я думаю, мы можем наконец-то отчетливо понять два момента: роль люб-ви в проис­хождении совести и фатальную неизбежность чувства вины. Убил ли человек своего отца или воздержался от свершения этого в действительности, не является решающим фактором. Человек должен чувствовать себя виноватым в любом случае, так как чувство вины есть выражение конфликта, обусловленного амби­валентностью, вечной борьбой между Эросом и инстинктом разрушения, или смерти. Этот конфликт вступает в силу, как только люди сталкиваются с задачей совместного проживания. До тех пор, пока в сообществе не допускаются другие формы, кроме семьи, конфликт должен проявляться в Эдиповом комплексе с тем, чтобы основать совесть и породить первое чувство вины. Когда делается попытка расширить сообщество, этот же конфликт продолжается в формах, зависящих от прошлого; и он усугубляется и приводит к дальнейшему усилению чувства вины. Так как цивилизация подчиняется внутреннему эротическому импульсу, который заставляет людей объединяться в тесно сплоченные группы, она может достичь своей цели посредством все возрастающего усиления чувства вины. То, что начиналось по отношению к отцу, завершается по отношению к фуппе.

Если цивилизация является необходимым ходом развития от семьи к человече­ству в целом, тогда, в результате врожденного конфликта на почве амбивалент­ности, внутренней борьбы между тенденциями любви и смерти - неразрывно связа­но с ней усиление чувства вины, которое, возможно, достигнет высшей степени, с которой индивиду трудно мириться. Это напоминает эмоциональное обвинение великим поэтом "Божественных сил":

На сей безрадостной земле нам свыше велено остаться. Но небеса винить не должен человек, Осталось нам одно - раскаяньем терзаться: Вины - мгновенье, горя - век!

И мы должны вздохнуть с облегчением при мысли о том, что кто-то достоин извлечь без усилий из пучины своих собственных чувств глубочайшие истины, ^к которым остальным приходится прокладывать путь в мучительной неопределен­ности и непрерывных поисках.

VIII

Достигнув конца путешествия, автор должен просить прощения у читателей за то, что он был недостаточно опытным гидом и не избавил их от бессодержа­тельных отрезков повествования и утомительных отступлений. Несомненно, это можно было сделать лучше. На завершающей стадии я постараюсь внести некоторые изменения.

Во-первых, я подозреваю, что у читателя сложилось впечатление, что наши рассуждения о чувстве вины не вписываются в рамки этого эссе; они занимают слишком много места, а другие предметы исследования не всегда тесно связанные, получили одностороннее освещение. Это могло испортить структуру моей работы; но это полностью соответствует моему намерению представить чувство вины как наиболее важную проблему в развитии цивилизации; ценой, которую мы платим за прогресс цивилизации, является потеря счастья на почве усиливающегося чувства вины. Все, что кажется странным в связи с этим заявленнием, которое является окончательным выводом из нашего исследования, может быть, вероятно, отнесено к совершенно особому, все еще не объясненному отношению между чувством вины и нашим сознанием. В обычном случае раскаяния, рассматриваемом нами, как нор­мальном, это чувство становится вполне ощутимым для сознания. Действительно, мы привыкли говорить о "сознании вины", о "чувстве вины". Наше изучение невро­зов, которому в конечном счете мы обязаны наиболее ценными сведениями, являющимися ключом к пониманию нормальных условий, ставит нас перед лицом некоторых противоречий. В одном из таких заболеваний, неврозе навязчивых идей, чувство вины настойчиво дает о себе знать сознанию; оно доминирует как в клинической картине, так и в жизни пациента, и едва ли позволяет появиться наряду с ним чему-нибудь еще. Но в большинстве других случаев и форм невроза оно остается полностью подсознательным, не производя на этой почве каких-либо значительных эффектов. Наши пациенты не верят, когда мы выявляем у них "неосознанное чувство вины". Для того, чтобы они поняли нас, мы гоьорим о неосознанной потребности в наказании, в которой и выражается чувство вины. Но нельзя недооценивать его связь с особой формой невроза. Существуют даже пациенты с неврозом навязчивых идей, которые не знают о своем чувстве вины, или которые лишь чувствуют мучительную тяжесть, беспокойство, если не имеют возможности выполнить определенные действия. Эти явления должны быть поняты, но пока постичь их мы не можем. Здесь, вероятно, мы должны доволь­ствоваться указанием на то, что чувство вины по своей сути есть не что иное, как топографическая разновидность беспокойства; в своих последующих фазах она полностью совпадает со страхом перед cynep-ego.

И в отношениях между беспокойством и совестью проявляются те же необыч­ные разновидности. Беспокойство так или иначе присутствует во всех симптомах; но в некоторых случаях оно полностью завладевает сознанием, тогда как в других оно полностью скрыто, и мы вынуждены говорить о бессознательном беспокой­стве или, если мы хотим иметь более чистую психологическую совесть, так как беспокойство в своем первом проявлении это просто чувство, о возможностях беспокойства. Следовательно, весьма вероятно, что чувство вины, порожденное Цивилизацией, не воспринимается ею как таковое, и остается в значительной степени неосознанным, или проявляется как разновидность недомогания, неудов­летворенности, которым люди стремятся найти другое объяснение. Во всяком случае религии никогда не упускали из вида ту роль, которую имеет в цивилизации чувство вины. Более того - и это я не смог осветить в другой работе - они претендуют на избавление человечества от чувства вины, которое они называют гре­ком. То, как христианская религия достигает этого избавления — через пожертвование жизнью одного человека, который таким образом возлагает на себя вину, присущую каждому, - дает нам возможность заключить, каков же был пер­вый случай, когда эта изначальная вина, явившаяся также началом цивилизации, возникла.

Хотя это и не очень важно, все же будет нелишним разьяснить значение нескольких слов, таких как "супер-ego", "чувство вины", "совесть", "потребность в наказании", "раскаяние", которые мы часто употребляли и, возможно, слишком вольно и взаимозаменяемо. Они все относятся к одной и той же ситуации, опре­деляя различные ее аспекты. Cynep-ego - это субстанция, выявленная нами, а со­весть - функция, которая наряду с другими приписывается ей нами. Эта функция состоит в наблюдении за действиями и намерениями ego, рассмотрении их и осуще­ствлении цензуры. Чувство вины, жестокость cynep-ego, являются следовательно тем же, что и суровость совести. Это восприятие того, что оно находится под таким наблюдением, оценка напряжения между его собственными стремлениями и требо­ваниями cynep-ego. Страх перед этой критикующей инстанцией (страх, лежащий в основе всех отношений), потребность в наказании является инстинктивным про­явлением со стороны ego, которому стал присущ мазохизм под влиянием садистс­кого cynep-ego; это, если можно так выразиться, часть инстинкта, имеющегося у ego, направленного на внутреннее разрушение, которое используется для форми­рования эротической привязанности к cynep-ego. Нам не следует говорить о совести до тех пор, пока демонстративно присутствует cynep-ego. Что касается чувства вины, то мы должны признать, что оно существовало до cynep-ego, и. следовательно, можно заключить, что это своеобразное чувство вины возникло до совести. В то время - это непосредственное выражение страха перед внешним авторитетом, признание напряжения между ego и этим авторитетом. Это прямое производное от конфликта между потребностью в любви этого авторитета и побуждением к удовлетворению инстинкта, запрещение которого пробуждает агрессивную наклонность. Наложение этих двух слоев чувства вины - одного, исходящего от страха перед внешним авторитетом, и другого, из страха перед внутренним, препятствует различными путями нашему изучению положения совести. Раскаяние - это общий термин для обозначения реакции ego в случае чувства вины. Оно содержит, в слегка измененной форме, сенсорный материал тре­воги, который стоит за чувством вины, само по себе оно является наказанием, которое может также включать потребность в наказании. Таким образом, раская­ние тоже старше совести.

Не повредит нам повторное рассмотрение противоречий, которые ставили нас в тупик в процессе исследования. Таким образом, чувство вины было результатом неосуществленных актов агрессии; но с другой - а именно убийство отца в своем историческом начале - оно было результатом осуществленного акта агрессии. Но был найден выход из этого трудного положения. Ведь установление внутреннего авторитета, cynep-ego, радикально изменило ситуацию. До этого чувство вины совпадало с раскаянием. (Мы можем, кстати, заметить, что термин "раскаяние следует сохранить для реакции, возникающей после совершения акта агрессии). После этого, благодаря всезнанию cynep-ego, различие между намерением агрессии и совершенной агрессией утратило свою силу. Впредь чувство вины могло возни­кать не только в результате акта насилия, фактически совершенного (как всем известно), но также и в результате намерения совершить его (как показал психо­анализ). Независимо от этого изменения в психологической ситуации, конфликт на почве амбивалентности - конфликт между двумя изначальными инстинктами -дает тот же результат. Мы подвергаемся искушению найти здесь решение проблемы меняющихся отношений между чувством вины и совестью. Можно было подумать, что чувство вины, возникающее из раскаяния за совершенный плохой поступок, всегда должно быть осознанным, в то время, как чувство вины, порож­денное восприятием плохого порыва, может оставаться неосознанным. Но ответ не так прост. Невроз навязчивых состояний красноречиво свидетельствует против этого.

Второе противоречие касается агрессивной энергии, которой по нашему пред­положению, обладает cynep-ego. Согласно одной точке зрения, эта энергия просто является продолжением карательной энергии внешнего авторитета и поддержи­вает ее в разуме; а в соответствии с другим взглядом, она, наоборот, состоит из.собственной агрессивной энергии человека, которая не была использована и которую он направляет против этого подавляющего авторитета. Первая точка зрения, казалось бы, лучше сочетается с историей, а вторая - с теорией чувства вины. Более глубокое размышление разрешило это, на первый взгляд, неприми­римое противоречие почти полностью; оставался существенный и общий фактор, а именно то, что в обоих случаях мы имели дело с агрессивностью, перемещенной внутрь. Более того, клинические наблюдения позволяют нам различать два источника агрессивности, которую мы приписываем cynep-ego, один из них производит более сильный эффект в каждом конкретном случае, но как правило, они действуют одновременно.