Глава одиннадцатая. (22 февраля, вторник, то же утро)

(22 февраля, вторник, то же утро)

Около сотни людей стояли в темной комнате – мрак был разбавлен небольшим количеством горящих восковых свечей, тени колыхались на гордых и решительных лицах. Четыре окна были заколочены наглухо, сверху на их поверхность накинули непроницаемую ткань. Отважно глядя прямо перед собой, положив правую руку на сердце, революционеры пели хором:

Порой изнывали вы в тюрьмах сырых,

Свой суд беспощадный над вами

Враги‑палачи уж давно изрекли,

И шли вы, гремя кандалами.

Пение кончилось, полутьма взорвалась аплодисментами. После оваций присутствующие стали рассаживаться по стульям. За длинным столом, накрытым красной материей, сидели пять человек в старомодных пенсне, их пиджаки украшали шелковые галстуки с бриллиантовыми булавками.

– Совещание общества «Другая Империя» прошу считать открытым, камрады, – прошептал один из сопредседателей движения, революционер Генри Гасанов. – Ввиду происходящей в столице серии мистических убийств нам нужно решить, как реагировать на эти страшные события.

Гасанов в прошлом был знаменитым спортсменом, чемпионом мира по игре в лапту и одновременно яростным антимонархистом, настолько яростным, что даже королевских креветок принципиально называл «президентскими». После коронации нынешнего императора Гасанов предрек – монархия падет через год, и надо хорошенько к этому подготовиться. Монархия, однако, все никак не падала, немного подождав, Гасанов создал организацию «Другая Империя», объявив, что она выдвинет своего кандидата в будущие императоры. На закрытых совещаниях «Другой Империи» было принято общаться шепотом, так как считалось, что их круглосуточно прослушивают вездесущие агенты жандармского корпуса.

– Ты думаешь, это заговор кремлевских волков, дорогой Генри? – шепнул сидевший рядом Эдвард Цитрусофф. – Но дело в том, что убитые не были республиканцами. За уши к этому делу их при всем желании не притянешь.

Революционеры в зале не слышали почти ничего из сказанного в президиуме: сидя в колеблющемся полумраке, они сохраняли многозначительный вид заговорщиков, свергающих Цезаря. Электрический свет в здании отсутствовал по двум причинам – с целью помешать жандармам делать видеосъемку, а заодно уж сэкономить деньги.

– Ты уверен? – возвел очи к потолку Гасанов. – А мне кажется, все это неспроста. Думаю я вчера о народе, включаю в машине радио «Корона Плюсъ» и чего ж там слышу? Всего за полчаса целых три песни подряд в ротации – Please, Don’t Go каких‑то прокремлевских негров, «Не уходи, постой – просто побудь со мной» Агутина, а также, разумеется, «Если он уйдет, это навсегда, так что просто не дай ему уйти». Вы в курсе, что это означает?

– Не знаю, – нервно поправил пенсне Цитрусофф. – Засилье попсы? Загадочные вкусы большинства населения? Или заговор состарившихся продюсеров с целью вернуть сдохшую популярность Агутину?

– То, что император передумал отрекаться! – торжествующе прошептал Гасанов. – Кровавые жандармы сами организовали все убийства, желая отвлечь наш народ от его первостепенной задачи – революции. В тот момент, когда миллионы готовы выйти на улицы под лозунгом «Долой самодержавие!», проклятый царский режим организует информационный теракт, чтобы…

Первый ряд, краем уха услышав привычные обрывки фраз, зааплодировал.

– Миллионы? – саркастически усмехнулся приглашенный на конференцию барон Георгий Грушевский. – Мы уже восемь лет тусуемся, грозные песни поем, а давеча митинг против монархии в Самаре только двести человек собрал. С такой поддержкой мы не то что царя – лягушку и ту не свергнем.

Шляхтич Грушевский тоже не был таким уж особенным антимонархистом, говорили, что он, обедневший польский дворянин, и сам не прочь сделаться императором. Согласно слухам, распускаемым сторонниками барона, Грушевский обладал эксклюзивным секретом в экономике, способным сделать любую страну процветающей за 500 дней, его подарил ему один старый буддийский лама в горном монастыре на склонах Эвереста. За этим секретом охотились очень многие – и жандармы, и полиция, и даже иностранные спецслужбы. Поэтому Грушевскому пришлось ночью без свидетелей уехать в глухой лес, положить секрет в шкатулку слоновой кости и закопать под древним дубом. Заказав сеанс у непальского гипнотизера, барон путем кармического гипноза заставил себя забыть, где именно схоронил секрет процветания экономики. Этот ход сыграл с Грушевским злую шутку – популярность его партии начала стремительно падать, а повышение цен на мед окончательно ее угробило. Грушевский не сдавался – периодически он делал загадочное лицо и прозрачно намекал, что прекрасно знает местонахождение слоновой шкатулки: стоит лишь посадить его на императорский трон, и он сразу же ее откопает. Но ему уже никто не верил.

– Все ваши проблемы из‑за того, что вы ставите не на тех людей, – разглядывая ногти, продолжал Грушевский. – Надо ставить на умных… очень умных… желательно просто дико умных… эдаких чумовых элегантных красавцев… тогда все и решится с миллионами. А до этого будете выводить на улицу двести человек и умиляться тому, какие вы крутые и храбрые.

Гасанов сделал плавное движение в сторону Грушевского, нагибаясь над столом. Пятеро телохранителей Гасанова нервно вздрогнули, собравшись растаскивать оппонентов, но тут же расслабились. Без охраны спортсмен не появлялся нигде, ибо был уверен: за его голову царь назначил большие деньги. По этой же причине Гасанов не пил чая и кофе, пробурив дома артезианскую скважину для утоления жажды, а также почти ничего не ел, боясь отравления. Он питался парниковыми овощами, которые выращивал у себя в комнате, и за последние полгода похудел на двадцать килограммов. Ходил он осторожно, маленькими шажками – в знак полной солидарности с оковами угнетенного пролетариата его ноги в районе лодыжек были скованы тонкими и изящными золотыми цепочками. Недавно Генри арестовали за переход улицы в неположенном месте, и он отсидел в полицейском участке целых двадцать восемь минут. Вернувшись домой, Гасанов шесть часов подряд давал подробное интервью CNN об ужасах сырых застенков царизма.

– Напрасно вы идете на поводу у информационных киллеров царского режима, дорогой камрад! – шепнул он прямо в невозмутимое лицо Грушевского. – This is the police state![13]Если бы мне дали всего двадцать минут на продажном телевидении, монархия уже на следующий день развалилась бы к свиньям!

– И толку? Вам каждую неделю дают по два часа на радио, а она, проклятая, как стояла, так и стоит, – снова поправил пенсне Цитрусофф. – Может, не в телевидении вовсе дело, а в том, что мы восемь лет в темной комнате при свечах пасемся, шепотом царизм проклинаем, а больше ни хрена не делаем?

Он замер, потрясенный внезапно открывшейся ему истиной. В первом ряду на лицах зрителей с флажками отразилось некоторое смятение.

– Это уже потрясающей силы храбрость, – дернул подбородком Гасанов. – Пастись и тем самым противостоять кровавым псам монархии. Мы отражаем чаяния народа, стонущего от страданий под стальной пятой царизма. Он задыхается от отсутствия свободы. Кто даст ему ее, если не мы?

Грушевский театрально закатил глаза к потолку.

– А нужна ль она ему вообще, эта ваша свобода? – шепнул он свистяще, чуть наклонившись. – У многих трудящихся в Москве и Петрограде основная проблема – как в пятницу после работы найти место в престижном суши‑баре. Ваши ярмарочные мастеровые с крестьянами сидят там, хавают палочками лосося с васаби, обсуждают, как половчее взять кредит на плазменный ти‑ви, и в гробу видали все наши свечные тусовки.

Если Гасанов и огорчился сказанному, то не подал виду.

– Неважно, – трагически снизил он шепот. – Главное осознавать: в данный момент мы раскрыли план заговора, устроенного жандармским корпусом по хитроумному замыслу царя. Будет совершено с десяток зверских убийств, а потом жандармы поймают маньяка – это поднимет рейтинг императора и даст ему возможность формально объяснить нежелание отрекаться. Такое событие могло бы окончательно законсервировать пролетариат в суши‑барах и заключить его в крепостях IKEA, служащих, по сути, пыточными камерами для современных декабристов. Однако завтра я дам откровенное интервью CNN и открою всем свободным людям истинную причину смертей Колчак и Виски. Правда – это то, чего больше всего боятся трусливые лакеи царизма.

По взмаху его руки зал встал. Свечи уже почти догорели. Стены вновь сотрясло грозное хоровое пение, исполняемое с глубоким чувством:

Пусть деспот пирует в чертогах своих,

Тревогу вином заливая,

Но грозные буквы огнем на стене

Чертит уж рука роковая.

«Если уж так подумать, в чем‑то Генри прав, – философски рассуждал Грушевский, подтягивая куплет. – Мы жизни своей для народа не жалеем, свечей уже тонн под двадцать сожгли. А он только мычит да за партию „Царь‑батюшка“ голосует. Ноги в кровь стерли золотыми цепочками. И хоть бы оценил кто. Говно у нас, а не народ. Счастья своего не понимают».