Приключения в арыке. Ореховое дерево, раскидистое и ветвистое, было будто создано для того, чтобы по нему лазали

Ореховое дерево, раскидистое и ветвистое, было будто создано для того, чтобы по нему лазали. На одну толстую ветку Лиза уселась сама, на соседнюю – повесила пластиковую канистру с обрезанным верхом, уже наполовину полную. Не самое худшее задание от деда – мог отправить собирать мелкую черную смородину, а то и заставить полоть клубнику, – мол, ты уже взрослая, осенью в третий класс пойдешь, так что давай, трудись. А здесь, на дереве, тенек, и видно далеко‑далеко. Прямо под Лизой – крыша ржавого вагончика, который дед поставил вместо садового домика, и круглые обводы машины, старого‑престарого бежевого «Москвича». Дальше – тянутся широкой полосой сады; по одну сторону от них – шоссе, а за ним леса, где текут кристальные ручьи, источник воды для всего города. По другую – поля и тонкая синяя полоска гор, там растет дикая вишня и мушмула, и стоят загадочные древние башни. Под босыми ногами – гладкая, прогретая солнцем серая кора, под руками – зеленые орехи, до того твердые, что походят на волшебную морскую гальку.

Недозрелые грецкие орехи приходится класть на асфальт и подолгу колотить булыжником, сминая толстую зеленую оболочку и разбрызгивая едкий, остро пахнущий йодом сок, который оставляет на коже несмываемые пятна. Пальцы Лизы давно стали темно‑коричневыми и шершавыми, и она знала, что отмоются они разве что к октябрю. Но под сочной кожурой и светлой, еще тонкой скорлупой таилась терпкая, щиплющая губы йодная горечь бледно‑желтых оболочек и восхитительная молочная сладость самих ядрышек, и это было так вкусно, что испачканные руки и напрочь испорченная одежда никого не останавливали.

Правда, это было во дворе. Сейчас же, в дедушкином саду, Лиза собирала орехи на варенье. Каждое лето бабушка заготавливала десятки банок, которые потом с трудом тащили из самолета в самолет по дороге домой – «чтобы у вас там, на Севере, хоть какие‑то витаминчики были». Варенье из зеленых грецких орехов; а еще – малиновое, клубничное, грушевое, смородиновое, и самое вкусное, из айвы. Бабушка всегда так старалась, так заботилась, а родители так мучились, перевозя все это добро, что Лиза боялась даже заикнуться о том, что больше всего на свете любит перетертую с сахаром морошку.

Лиза бросила в канистру еще пару орехов, колупнула ногтем подсохшую царапину на загорелой острой коленке и покосилась на деда. Тот копался у кустов крыжовника, что‑то подрубал маленькой острой лопаткой, что‑то сердито отбрасывал. Лиза зацепилась коленями за ветку и повисла вниз головой. Русые волосы, собранные в хвост, защекотали шею; короткий сарафан свесился на лицо, и мир стал размытым, окрасился в ярко‑желтые тона. Лиза засмеялась, отбросила подол и принялась раскачиваться, стараясь достать руками до ветки соседнего абрикоса.

– Лиза! – донеслось снизу. Она качнулась сильнее, ловко ухватилась за ветку руками и уселась, свесив ноги. Внизу стояла Лена – Лиза познакомилась с ней недавно, когда дед отправил ее за водой к колонке. Лена была на год старше, но девочки быстро подружились: лазать по окрестностям садовых участков, охотиться на толстых зеленых ящериц и таскать чужую малину было намного веселее вдвоем. К тому же оказалось, что и в городе они живут в соседних дворах – правда, там, у Лены была своя, взрослая компания, в которую Лизу не брали.

Вот Никита никогда не отказывался играть с ней, грустно подумала вдруг Лиза и тут же сердито тряхнула головой. Она уже слишком взрослая, чтобы водиться с воображаемыми друзьями. Когда ты маленькая – можешь говорить о чем угодно, взрослые будут улыбаться тебе и кивать; но потом ты вырастаешь – и что‑то меняется. Тебе приходится думать, о чем можно рассказывать, а о чем – лучше не надо, если не хочешь быть наказанной. А потом понимаешь, что есть вещи, о которых говорить вообще нельзя, потому что мама бледнеет, и у нее начинает дрожать подбородок, а папа наоборот каменеет лицом. «Ничего, ты это скоро перерастешь», – говорят они, но ты понимаешь, что это вовсе не «ничего», это что‑то очень серьезное и очень страшное, и лучше бы тебе молчать.

Однажды ты снова проговариваешься, и папа говорит: присядь, надо поговорить. Лиза послушно садится, и он какое‑то время смотрит поверх ее головы, размышляя о чем‑то. Потом спрашивает: Лиза, ты же понимаешь, что Никита – воображаемый друг? Что ты сама его придумала? Конечно, удивленно отвечает Лиза. Отец будто не слышит ее, он снова смотрит поверх ее головы. Лиза, воображаемые друзья – это для малышей, говорит он. А ты ведь уже взрослая девочка, правда? Лиза медленно кивает, предчувствуя неладное, и отец продолжает: а если взрослый человек разговаривает с воображаемым другом, это значит, что он ненормальный. Ты знаешь, что такое «ненормальный»?

Лицо Лизы немеет от страха, и она едва находит силы кивнуть. «Ненормально» – это как мальчик из соседнего подъезда, который не ходит в школу, не умеет разговаривать, а только мычит и пускает слюни. Или тот страшный бородатый человек, который шел по шоссе из Черноводска в аэропорт, размахивал руками и грозил кулаком кружащему над аэродромом самолету. Это запах мочи, грязи и страха. «Ненормально» – это значит, что никто с тобой не дружит, а родители растягивают губы в фальшивой улыбке и отводят глаза.

Она переросла. Никита как‑то забылся, как забывались постепенно летние друзья, когда Лиза возвращалась в Черноводск. Последний раз она играла с ним давным‑давно – как раз в этом саду, когда отправилась лазать по арыку. Ну, надо же с кем‑то играть, в самом деле! А других детей Лиза до знакомства с Леной в садах не встречала…

– Мама сказала – сегодня воду пустят, – тихо сказала Лена. Лиза радостно взвизгнула и тут же зажала рот ладошкой, чтоб не услышал дед. Не то, чтобы ей запрещали купаться в садовых канавах – но и однозначного разрешения не было; Лизе часто говорили, что вода там очень грязная и холодная. В общем, в этом, как и в большинстве других, по‑настоящему интересных дел, главное было – не попадаться взрослым на глаза.

Сеть канав для полива покрывала все сады, а одна из самых больших и глубоких проходила как раз по границе их участка. Большую часть времени арык оставался сухим, и его дно покрывала причудливая мозаика растрескавшегося ила. Края густо поросли кустами, которые сажали вместо изгородей, – это превращало сухое русло в таинственный путь, ведущий сквозь джунгли, и одним из любимых Лизиных занятий было путешествовать по нему, каждый раз втайне от взрослых забираясь все дальше и дальше.

Но иногда – неведомо где, неведомо кто это делал, – открывались вдруг таинственные шлюзы, и сеть заполнялась водой. Говорили, что где‑то дальше канавы становятся еще больше, никогда не пересыхают, и на их берегах в зарослях живут нутрии; а еще дальше – арыки соединяются с настоящим большим каналом, а тот – с рекой, текущей из гор… Лиза мечтала когда‑нибудь добраться до тех мест.

Сад тоже пересекали канавки – и когда давали воду, дед, следуя каким‑то хитрым соображениям, открывал и закрывал ржавые заслонки, направляя поток. Лиза любила смотреть, как он это делает, – но еще интереснее было плескаться под прикрытием густых зарослей смородины. В арыке Лизе было по грудь – вполне достаточно для того, чтобы пытаться плавать и даже нырять…

– Деда, мы пойдем полазаем! – крикнула Лиза, спрыгивая с дерева.

– Ты орехов набрала, стрекоза?

Лиза подхватила канистру обеими руками и побежала к вагончику.

– Вот, – гордо сказала она.

Дед довольно улыбнулся в усы.

– Дальше дяди Гришиного участка не ходи, – ритуально предупредил он, и Лиза серьезно кивнула.

Они пробирались сухим руслом. Иногда приходилось вставать на четвереньки – так низко склонялись над арыком ветви кустарников. На крыжовник и смородину они не обращали внимания, но вот против малины, перегородившей путь, Лиза устоять не могла. Крупные, чуть подернутые сизым налетом ягоды, казалось, светились в зеленой полутьме, и Лиза остановилась.

– Знаешь, у нас в Черноводске тоже растет малина, – сказала она, – только мелкая совсем и кислючая.

Лена протиснулась мимо, поближе подбираясь к кусту.

– Ты здесь у бабушки с дедушкой живешь? – спросила она. Лиза кивнула, обирая с колючей ветки теплые крупные ягоды. – А где твоя мама?

– Мама дома, ей отпуска не дали. А папа на полевых работах.

Лена метнула взгляд в сторону полей, и Лиза поспешно добавила:

– Только не здесь, а очень‑очень далеко. Он там на разведке.

– Врешь ты все, – скривила рожицу Лена, – разведчики только на войне бывают.

– А вот и нет!

– А вот и да!

Лиза пихнула Лену острым локтем, бросила ветку и быстро поползла вперед. Кусты по краям канавы становились все гуще, так что она постепенно превращалась в зеленый тоннель. Подруга ползла следом – Лиза слышала ее обиженное сопение. Наконец, она не выдержала.

– Он в институте разведки работает, вот! Геологической. Зимой ходит на работу, а летом – в это самое поле.

– И что он там делает?

– Живет в лесу, ест тушенку и ходит по горам с молотком, – сказала Лиза, наконец оборачиваясь, и отвела с лица грязный мокрый локон. – Берет об‑раз‑цы. Это называется разведка. А еще – экспедиция.

– Как же он живет в лесу и ходит по горам, когда он на полевых работах?

– А вот так, – буркнула Лиза. Этого она сама не понимала, просто привыкла, что каждое лето папа уезжает «в поле», а потом рассказывает про горы и тайгу. – Просто так называется. А твой папа где?

– А я не знаю, – беззаботно ответила Лена. Лиза опешила.

– Как это?

– А вот так. Мама с папой развелись. Ругались, ругались, а потом папа ушел и больше к нам не приходит.

Лиза замерла от страха. Как это ужасно – когда папа вдруг просто исчезает… нет, это невозможно даже представить!

– А ты по нему скучаешь? – тихо спросила она. – Я вот по своему папе ужасно скучаю, когда он в поле.

– Неа. Мама говорит, что он… – Лена замычала, покраснела, – в общем, очень плохой. И он нам не нужен.

Лиза присела на край арыка, грустно посмотрела на подругу – та увлеченно обдирала покрытые легким пушком ягоды японской вишни. На Лизу она не смотрела; вот Лена отправила в рот целую пригоршню ягод, лихо выплюнула косточки и замычала какую‑то мелодию. Вроде бы ей было весело, но Лизе почему‑то стало неловко и грустно – как будто Лена плачет, а Лиза никак не может обнять ее и утешить. В уголках Лениных губ запузырился вишневый сок – словно она упала и разбила губы. Лиза отвернулась.

– Мои родители тоже ругаются, – тихо сказала она.

– Ну и что? У всех родители ругаются. Дальше полезем?

– Мне дед только досюда разрешил, – ответила Лиза, осмотревшись. Впереди темной громадой вставал огромный старый тутовник, росший на участке дяди Гриши.

– Ну и подумаешь! Ты что, боишься?

– Нет, конечно, – фыркнула Лиза и соскользнула с края канавы.

Они пробрались мимо еще пары участков, когда Лена вдруг остановилась и наклонила голову набок, прислушиваясь.

– Воду пустили, – сказала она.

Лиза пискнула радостно и испуганно. Теперь и она услышала глухой отдаленный рокот. Внезапно ей стало тревожно; захотелось выпрыгнуть из арыка – уж больно грозным показался ей этот шум, не похожий на обычное бульканье и журчание. Лиза огляделась: берег, как назло, густо покрывал малинник, колючие ветки переплетались, не давая выбраться наверх. Ленка попятилась, ударилась спиной об выставленные Лизины руки. Девочки одновременно увидели, как на них движется мутный, доверху заполняющий канаву вал, на гребне которого кружились ошметки коричневой пены и мусор. Они дружно завизжали; вода сбила их с ног и потащила вдоль русла. Лиза снова попыталась закричать; рот наполнился жидкой глиной, ветка царапнула язык. Паника холодными щупальцами проникла в мозг. Лиза успела представить, как вода тащит ее – уже мертвую, с залепленными илом глазами – дальше, дальше, мимо участка, где дед возится с заслонками и не видит, как мимо проплывает труп его внучки, и дальше, в неведомые болота, где в ее белое раздутое лицо вцепятся черные пиявки… Лиза судорожно забилась, пытаясь вынырнуть. Наконец, сумела приподнять над водой голову. Жадно вдохнула, закашлялась.

Воздух показался ей сладким и почти горячим. Лиза рассмеялась от облегчения. Рука чиркнула по дну, зачерпывая горсть ила. Вокруг пальцев обмоталось что‑то длинное, тонкое, отвратительно скользкое, как сопли.

– Ой, фууу! – вскрикнула Лиза. Отплевываясь и чихая, она встала на ноги, цепляясь за скользкие края канавы. Рядом фыркала и мотала головой Лена.

– Вот это дааа!.. – выдохнула она.

Лиза хихикнула. Подруга выглядела как чучело из мультика – мокрые волосы слиплись, платье превратилось в грязную тряпку.

Лиза машинально обтерла ладонь о мокрый сарафан, пытаясь избавиться от скользкой гадости, обвившейся вокруг пальцев. На солнце вдруг вспыхнуло что‑то серебристое. Лиза вскрикнула снова – в унисон с Леной; девочки склонились над находкой. Это оказалась небольшая металлическая фигурка; то, что вызвало у Лизы такое отвращение, было когда‑то сыромятным ремешком – а теперь просто прогнившими насквозь ошметками кожи.

– Вроде как птичка, – сказала Лена.

Лиза кивнула и еще раз прополоскала фигурку в мутной воде, смывая остатки глины.

Птичка заблестела на солнце, засверкала полированными гранями. Она завораживала. Лиза осторожно провела пальцем по металлической грани. Размокший ремешок был неприятно склизким и, казалось, разлагался под руками. Лиза с отвращением сорвала его и бросила обратно в канаву.

– Воробушек, – сказала она, рассмотрев фигурку получше. – Серебряный такой!

– Такой клевый! – протянула Ленка. – Дай!

Лиза быстро отдернула руку и сжала в кулак. Фигурка очень нравилась ей, и она не собиралась с ней расставаться. Она была знакома с Леной недавно, но уже успела узнать ее достаточно, чтобы понимать – если просто дать ей воробушка в руки, то потом вряд ли получится его забрать.

– Это я нашла! – сказала Лиза и на всякий случай спрятала руки за спину.

– Ну, дааай! – заканючила Ленка. – Хотя бы поносить. Я тебе верну, честное слово!

Лиза закусила губу и упрямо покачала головой.

– А я тебе вкладыш от «Дональда»!

Лиза заколебалась. Вкладыш от «Дональда», ничего себе! У Лизы был всего один, и она чувствовала себя неудачницей. У некоторых во дворе было по десять, даже по двадцать этих восхитительно пахнущих ярких бумажечек с рисунками из диснеевских мультиков. Более того, ходили невероятные слухи о девочке, которая сумела собрать все вкладыши, какие только бывают, – целых сто «Дональдов», – но в такое Лиза уже не верила. Жвачки «Дональд» можно было купить только на центральном рынке, у цыган, и стоили они целый рубль. Как Лиза ни умоляла бабушку и деда, ей ни разу их не покупали – мол, дорого, вредно, подозрительно… да и черт знает, откуда они у цыган берутся и где делаются, еще дизентерию подхватишь! «Зачем тебе эта дрянь химическая!» – возмущалась бабушка, и у Лизы наворачивались слезы на глаза от невозможности объяснить, как это важно, как это нужно, просто необходимо – вкладыши от «Дональда»… «У всех во дворе есть», – шептала она. «А если все во дворе с крыши решат сигать, ты с ними пойдешь?» – ядовито спрашивала бабушка, и Лиза замолкала.

Ей удалось скопить денег, но ехать на рынок одной, на трамвае было страшно, да и куда идти, когда приедешь, где искать этих таинственных цыган, она не знала. Так что целую жвачку Лиза видела один‑единственный раз в жизни, когда один мальчик вынес ее во двор, и тогда же смогла попробовать – пожевать целых десять раз, как и все друзья‑приятели того пацана. Она до сих пор помнила этот восхитительный, ни на что не похожий запах, эту сладость, этот ярко‑розовый невиданный цвет. Даже попыталась надуть пузырь – правда, ничего не получилось, тут, конечно, нужна была тренировка.

– Я тебе целый «Дональд» дам, мне мама завтра купит, – сказала Лена. – Только, чур, дашь пожевать!

Против целого «Дональда» Лиза устоять не смогла. Он кивнула, как загипнотизированная, и Ленка требовательно потянулась к ее по‑прежнему крепко сжатому кулаку.

– Нет, – замотала Лиза головой, очнувшись. – Вот принесешь жвачку, тогда дам. И только поносить! На один день.

– На два, – быстро поправила Ленка.

– Ладно, на два, – неохотно кивнула Лиза.

Подумав, она выдернула из сарафана тонкую веревочку – поясок и крепко обмотала вокруг птичьей головы. Теперь фигурку можно было повесить на шею. Прикосновение металла показалось ледяным даже по сравнению с довольно холодной водой. Лизе почудилось, что от него даже слегка покалывает кожу, как на морозе.

– Красивый, – сказала Лена, с завистью глядя на кулон. – Везуха тебе!

Лиза промолчала. Водяной вал, несущий грязь, укатился вниз, и теперь канаву заполняла почти чистая, спокойная вода. Девочка сняла с хвоста резинку и наклонилась, чтобы вымыть из волос мусор и глину. Отражение фигурки серебристыми зайчиками запрыгало по поверхности воды, кольнуло глаза. Лена демонстративно отвернулась.

– Мама меня убьет, – сказала она, сдирая платье и пытаясь прополоскать его. – А твой дедушка ругаться будет?

– Нет, – качнула головой Лиза. – А вот бабушка раскричится, конечно.

– Слушай, я вот все думаю про это поле, которое лес, – сказала Ленка, когда они, наплескавшись вдоволь и замерзнув до синевы, выбрались на тропинку между участками и побрели по ней назад. Лиза с подозрением покосилась на подругу, но вид у Лены был невинный и задумчивый. Вроде бы никакого подвоха, решила Лиза.

– Ну, это просто так называется – поле, а на самом деле горы, – снова терпеливо объяснила она.

– Да ну, так не бывает, – отмахнулась Ленка. – Знаешь, что я думаю?

– Ну что? – насупилась Лиза.

– А вот что! Врет все твой папа. Мама говорит, мой папа все время ей врал. Так, наверное, и твой тоже.

– Мой папа никогда не врет! – крикнула Лиза с внезапной яростью. – Мой папа самый лучший! А ты… а ты… – Лиза сжала кулаки. – Дура!

– Сама дура, – ехидно фыркнула Ленка. Она уже собиралась сказать что‑то еще, но тут из‑за яблонь донесся голос ее матери.

– Зовут, – ненужно сказала она и вышла на дорожку между участками. – Ну, я завтра за тобой зайду, – добавила она, глядя на висящую между Лизиными ключицами фигурку воробья.

Лиза молча кивнула, все еще сжимая кулаки и глотая невесть откуда взявшиеся слезы.

– Что‑то ты притихла, стрекоза, – заметил дед, когда Лиза вернулась на участок. – Умаялась?

– Угу, – пробормотала Лиза. – Скоро поедем уже, да?

– Тащи в машину, – сказал дед, вручая ей банку с крыжовником. Окинул взглядом превратившийся в грязную тряпку сарафан. – Ох и влетит нам от бабушки!

– Влетит, – вяло кивнула Лиза. Под тонкой мокрой тканью холодила кожу найденная фигурка – почему‑то Лизе больше не хотелось никому ее показывать.