Прощание

– Екатерина Алексеевна, матушка! Проснитесь!

Екатерина с трудом открыла глаза. За окном стояла глухая ночь. Однако присущая ей сдержанность все же удержала девушку от того, чтобы наказать ни в чем не повинную Софью. Та ни за что бы не потревожила ее без крайней нужды.

– Что там?

– Не гневайся, матушка…

– Да господь с тобой, Софья. Нешто ж я вовсе ничего не понимаю? Что случилось?

– Дурные вести, матушка, страшные. От императрицы за тобою прислали, велят сей же секунд…

– Ох ты беда…

Да, это была беда. Императрица Елизавета, увы, как все мы, не становилась моложе. И здоровье ее временами вызывало серьезное беспокойство не только у докторов, что пользовали императрицу, но даже у людей почти посторонних: приступы головокружения, дни, когда она ничего не помнила, едва могла устоять на ногах, становились все чаще.

Как‑то Екатерина услышала слова лейб‑медика, сказанные ее доктору, добрейшему Алеше Кирсанову:

– А чего же вы хотели, коллега? Годы, неумеренность крайняя, странствия эти в Лавру, а потом невоздержанность, отмоленная наперед… Не молодица, чай. Вести себя аки пятнадцатилетняя дворовая девка уж только во вред, а матушке меру знать надобно.

Умница Кирсанов тогда лишь улыбнулся – от императрицы ожидать воздержанности было просто нелепо.

Однако сейчас, торопясь по коридору в сторону покоев императрицы, Екатерина склонна была простить той любую невоздержанность – лишь бы Елизавета Петровна как можно скорее выздоровела. Уж великая‑то княгиня отлично представляла, что случится, если императрица покинет сей мир. Представляла, похоже, много лучше кого бы то ни было.

Да, порой Елизавета вела себя с ней как со злейшим врагом, порой ласкала ее, как любимую дочь. Но всегда при этом служила для Екатерины примером для подражания, ибо она была императрицей, властительницей великой страны. Однако оставалась при этом женщиной – заботливой и ранимой, взбалмошной и властной, всякой… Хотя всего этого, конечно, мало, чтобы объяснить беспокойство, которое сейчас буквально разрывало душу Екатерины.

Вот она миновала последний поворот – и только тут поняла, что за эти долгие годы привязалась к императрице, как можно привязаться если не к матери, то к тетушке или старшей сестре. Она приняла Елизавету Петровну в свою душу – и теперь именно о здоровье близкой родственницы столь сильно тревожилась.

Лакеи предупредительно распахнули дверь – ее появления, похоже, ждали и достаточно нетерпеливо. По бесценным текинским коврам мерил шаг Алексей Разумовский, любимый муж императрицы.

– Ну вот и ты, дитятко, – он распахнул объятия. – Мужайся, дитя, плоха Лизанька, ох, плоха. Оттого и желает видеть тебя, повелела не только с постели поднять, а даже из объятий аманта вытаскивать…

– Полно, граф, я понимаю. Опять головокружения?

Разумовский кивнул.

– На ногах матушка не стоит совсем, в голове все перемешалось, временами в беспамятство впадает. Кровопускание уж третье делают со вчерашнего утра. Однако не помогает… Ты войди, она уже сколько раз спрашивала о тебе…

Екатерина вошла, стараясь ступать потише.

– Ну наконец, – проворчала Елизавета. – Где гулять изволила, княгинюшка? Из чьих объятий я тебя вынула?

– Ох, матушка императрица… – Екатерина только головой покачала.

Да, как бы тяжко ни хворала Елизавета, но дух ее был более чем бодр. «И этому ты тоже меня научила, добрая моя императрица» – такое, конечно, вслух Екатерина произнести не могла.

– Не жалей, дитя, не жалей меня. Это мне надобно жалеть вас, добрые мои детушки. И тебя особенно, голубицу. Хотя не всегда ты мне и мила была. Но теперь‑то уж глупо счеты сводить, мелочами мериться.

– Добрая моя матушка, – великая княгиня опустилась на колени перед ложем императрицы.

Та положила руку на голову невестки.

– Дитя мое, – голос императрицы был слышен только Екатерине. – Не время сейчас об этом. Утри слезы. Хочется мне сказать тебе многое, однако чувствую – не успею…

Увидев, что Екатерина хочет возразить, Елизавета чуть заметно качнула головой.

– Не спорь, дитя. Для этого тоже времени нет. А потому слушай, не перебивай и постарайся запомнить каждое мое слово…

Императрица облизнула разом пересохшие губы. Великая княгиня подала ей высокий бокал, и та сделала пару глотков.

– Спасибо, доченька… Слушай же, княгинюшка, меня внимательно. Да, я много раз серчала на тебя, много чего горького и злого наговорила тебе. Однако с отрадой всегда видела твою кротость. Видела, что ты готова сказать мне в ответ множество гадких и нелицеприятных слов, однако сдерживаешься. И за это я тебе благодарна.

Екатерина кивнула, но не удержалась от слез – каждое из слов императрицы могло стать последним.

– Не след плакать, Катенька. Силы береги. Дитя, тебе я могу сказать все как есть. Ибо в племяннике своем не нашла я качеств, кои мужчине надобны и кои царя от ребенка отличают. А в тебе нашла – и силу душевную не женскую, и терпение, и мужество. Уж о разуме не буду упоминать – не всякий ученый в летах с тобою сравниться может.

– Матушка… Поберегите силы!

– Не ко времени сии слова, дурочка! Слушай дальше. Невероятно велика Россия, невероятно обширна. И столь верна своим привычкам, что и сотни лет здоровья не хватит, чтобы ее от любой из них отучить.

– Ох…

– Воистину. Одной из скверных сих привычек нахожу я привычку видеть на троне лицо мужеска полу. Пусть он туп и глуп, однако сие есть самодержец, царь. А мы кто? Бабы глупые да нерадивые…

Екатерина молча утерла текущие слезы. Сейчас не время было спорить – да и незачем. Ежели выздоровеет Елизавета, вот тогда и поспорим. Серые губы императрицы дрогнули.

– А потому прошу я тебя, дитя мое, стань Петруше, дурачку голштинскому, советчицей строгой и наставницей во всех его делах. Буде великий князь не станет тебя слушать, найми людей, чтобы мешали они ему шпицрутены свои разводить да в солдатики до седых волос играть.

– Но как же это? – Екатерина более чем изумилась. Менее всего она ожидала, что императрица решится на столь откровенный разговор. А уж подобных слов и вовсе боялась…

– Да вот так! Панина смени, не дело императору воспитателя иметь. Или хоть должность его назови достойно. Пусть внешне все будет как народу привычно – император правит, советники советуют, жена детей рожает на радость стране…

Екатерина невольно скривила губы, и Елизавета усмехнулась в ответ.

– Однако же пусть на самом деле все обстоит совсем иначе. Тебе, дочь моя, править! А Петруше на троне сидеть да дальше дворца носа не казать. И чем быстрее ты сие все устроишь, тем лучше для тебя станет.

– Ох, матушка…

– И еще, дитя. Во имя великой цели, как ни прискорбно, часто приходится многим жертвовать. И чем выше стоишь, тем большим жертвуй. Так было с рождением Павлуши… Да не перебивай, глупая девка!

Екатерина кивнула. Ох, она все уже давно знала. И после не одного дня в слезах все‑таки пришла к мысли, что императрица и здесь оказалась права. Пусть и использовав для достижения своих целей ее чувства. Но урок… Да, урок вышел отменнейший. Кроме прочего показавший цену многим, коих Екатерина числила среди своих душевных друзей.

– Знаю, что ты усвоила мой урок, дочь моя. Усвой же и следующий: править может кто‑то один. Ежели мужчина на роль властелина не пригоден, то жена его должна взять все в свои руки. Однако же взять так, чтобы никому, кроме горстки самых близких, об этом ничего известно не стало. Запомнишь ли?

Екатерина кивнула. Такие слова нельзя будет забыть и на смертном одре. Однако оказалось, что Елизавета еще не все сказала.

– И еще об одном прошу я тебя. Нет, я тебе приказываю. Не оставь Россию с одним только наследником! У Павлуши должны появиться братья и сестры! Трон по праву рождения будет принадлежать ему, однако не дело ему расти в окружении одних лишь учителей и наставников. Я, по глупости своей, отобрала у него мать, ну так пусть у него хоть братья с сестрами будут. Мне все равно, кто станет их отцом. Однако трон не должен опустеть ни в коем случае!

Императрице становилось все хуже. Она крепко держала невестку за руку и все говорила… говорила… говорила…

Екатерина устала уже и бояться того, что любое из слов Елизаветы услышит посторонний. Теперь, видя смертную тень на лице императрицы, она желала лишь одного – появления докторов, которые бы чудесным образом вновь вернули дочери Петровой силы и здоровье. Любому человеку свойственно верить в сказки, особенно в сказки со счастливым концом.

– И еще одно, Катюша. Ежели станет ясно тебе, что Петр ни на что не годен вовсе, так и сошли его в крепость, как папенька мой жену свою сослал. Пусть доживает в каменном мешке, если уж у него не хватит ума царем хотя бы для виду оставаться. Помни всегда: ты сделалась моей наследницей не для виду, а по сути своей!

И тебе, а не кому‑то там, – она сделала худой рукой знак, долженствующий означать всех за стенами опочивальни, – я сейчас завещаю страну. Будь ей верна, положи жизнь свою на ее процветание. Используй для этого любые средства, но не дай Петру изувечить великую державу!

Екатерина, обмирая от ужаса, слушала императрицу. Та даже не знала, как близка ей мысленно ее невестка, не ведала о зароках, которые та еще девочкой дала себе.

– А теперь, дочь моя, подлинное мое дитя, ступай. Да позови отца Симона, близок мой час. Иди! И помни о своем обещании!

– Матушка!

– Ступай, деточка, ступай. С тобой моя любовь будет. Береги ее, береги страну… Прощай…

Пальцы императрицы ослабли, она впала в беспамятство. Только сейчас Екатерина смогла встать с колен. С трудом она выпрямилась, сделала шаг к двери.

Услышав это, в опочивальню вошел Разумовский.

– Нужен доктор, граф. Я поспешу…

– Делай как знаешь, дитя. Но не думаю, что надо торопиться. Матушка наша ждала только тебя. Сейчас она успокоилась, передав тебе все, что хотела.

– Так вы знаете?

– Мы с Лизанькой прожили не один десяток лет, дитятко. Кому, как не мне, знать, что за мысли тревожили ее в последнее время, о чем было ее беспокойство. Ступай за докторами. Но помни наказы дочери Петровой.

Екатерина выбежала в гостиные покои. Лейб‑медики тут же вскочили, бросились туда, откуда она выскочила, закрыли за собой двери.

Но надежда уже оставила Екатерину. Да, граф Алексей Григорьевич прав: подлинное завещание императрицы было адресовано ей одной, принцессе Ангальт‑Цербсткой, которая сумела оправдать надежды этой великой женщины. И теперь в ее руках, руках Екатерины Алексеевны, судьба великой державы, что бы ни утверждали придворные лизоблюды.

Слезы, стоявшие в глазах Разумовского, были тому лучшим подтверждением – он уже оплакал потерю своей императрицы и тайной супруги. И теперь ей, жене наследника престола, осталась лишь одно: в одиночку оплакать смерть своей духовной матери и наставницы, дочери великого царя.

Из «Собственноручных записок императрицы Екатерины II»

Императрица ходила взад и вперед по комнате, то обращаясь ко мне, то к своему племянничку, а еще чаще – к графу Александру Шувалову, с которым великий князь большею частью говорил, между тем как императрица говорила со мною. Я уже сказала, что заметила в Ее Императорском Величестве меньше гнева, чем озабоченности.

Что же касается великого князя, то он проявил во время этого разговора много желчи, неприязни и даже раздражения против меня; он старался, как только мог, раздражить императрицу против меня; но так как он принялся за это глупо и проявил больше горячности, нежели справедливости, то он не достиг своей цели, и ум и проницательность императрицы стали на мою сторону.

Она слушала с особенным вниманием и некоторого рода невольным одобрением мои твердые и уверенные ответы на выходившие из границ речи моего супруга, по которым было ясно, как день, что он стремится к тому, чтобы очистить мое место, дабы поставить на него, если это возможно, свою настоящую любовницу. Но это могло быть не по вкусу императрице и даже, может быть, не в расчетах господ Шуваловых подпасть под власть графов Воронцовых, но это соображение превышало мыслительные способности Его Императорского Высочества, который верил всегда всему, чего желал, и отстранял всякую мысль, противную той, какая над ним господствовала. И он так постарался, что императрица подошла ко мне и сказала мне вполголоса: «Мне надо будет многое вам еще сказать; но я не могу говорить, потому что не хочу вас ссорить еще больше», а глазами и головой она мне показала, что это было из‑за присутствия остальных. Я, видя этот знак задушевного доброжелательства, который она мне давала в таком критическом положении, была сердечно тронута и сказала ей также очень тихо: «И я также не могу говорить, хотя мне чрезвычайно хочется открыть вам свое сердце и душу». Я увидела, что то, что я ей сказала, произвело на нее очень сильное и благоприятное впечатление.

У нее показались на глазах слезы, и, чтобы скрыть, что она взволнована и до какой степени, она нас отпустила, говоря, что очень поздно, и, действительно, было около трех часов утра. Великий князь вышел первым, я последовала за ним; в ту минуту граф Александр Шувалов хотел пройти в дверь за мною, императрица позвала его, и он остался у нее. Великий князь ходил всегда очень большими шагами, я не спешила на этот раз идти за ним; он вернулся в свои покои, я – в свои. Я начала раздеваться, чтобы ложиться, когда услышала стук в дверь, через которую я вернулась. Я спросила, кто там. Граф Александр Шувалов сказал мне, что это он и просит ему открыть, что я сделала. Он сказал, чтобы я удалила моих женщин; они вышли, тогда он мне сообщил, что императрица позвала его и, поговорив с ним некоторое время, поручила ему передать мне свой поклон и просить меня не огорчаться и что у нее будет второй разговор со мною одной. Я низко поклонилась графу Шувалову и сказала, чтобы он передал Ее Императорскому Величеству мое глубочайшее почтение и поблагодарил ее за ее доброту ко мне, которая возвращает меня к жизни, что я буду ждать этого второго разговора с живейшим нетерпением и что я прошу его ускорить эту минуту. Он мне сказал, чтобы я не говорила об этом ни единой душе, и именно великому князю, и что императрица с сожалением видит, что он так раздражен против меня. Я обещала. Я думала: если недовольны тем, что он раздражен против меня, то к чему сердить его еще больше, рассказывая ему разговор в Летнем дворце по поводу людей, которые его развращали. Однако этот неожиданный возврат задушевности и доверия императрицы доставил мне большое удовольствие.

На следующий день я просила племянницу духовника поблагодарить ее дядю за отменную услугу, которую он мне только что оказал, устроив мне этот разговор с императрицей. Она вернулась от своего дяди и сообщила мне, что духовник знает, что императрица сказала о своем племяннике, что он дурак, но что великая княгиня очень умна. Эти слова дошли до меня с нескольких сторон, и говорили, что Ее Императорское Величество то и дело хвалит своим близким мои способности, прибавляя часто: «Она любит правду и справедливость; это очень умная женщина, но мой племянник – дурак».

В одно прекрасное утро пришли мне доложить, что вице‑канцлер граф Михаил Воронцов просит разрешения поговорить со мною от имени императрицы. Очень удивленная этим необычайным посольством и хотя еще не одетая, я приняла господина вице‑канцлера. Он начал с того, что поцеловал мне руку и пожал ее с большим чувством, затем вытер себе глаза, с которых скатилось несколько слез.

Так как я тогда была немного предубеждена против него, то я без большого доверия отнеслась к этому предисловию, которое должно было выказать его усердие, но не мешала ему делать то, на что смотрела, как на кривлянье. Я просила его сесть; он был немного запыхавшись, что происходило оттого, что у него было нечто вроде зоба, которым он страдал. Он сел со мною и сказал мне, что императрица поручила ему поговорить со мною и убедить меня не настаивать на моей отсылке, что Ее Императорское Величество приказала ему даже просить меня со своей стороны отказаться от этой мысли, на которую она никогда не согласится, и что он лично просит меня и заклинает дать ему слово больше никогда об этом не говорить; что этот план поистине огорчает императрицу и всех порядочных людей, к числу которых, как он заверял меня, он принадлежит. Я ему ответила, что нет ничего, чего бы я охотно не сделала, чтобы угодить Ее Императорскому Величеству и порядочным людям, но что я думаю, что моя жизнь и здоровье в опасности от того образа жизни, которому я подвергаюсь; что я делаю только несчастных, что постоянно ссылают и отсылают всех, кто ко мне приближается; что великого князя ожесточают против меня до ненависти; что он, впрочем, никогда меня не любил; что Ее Императорское Величество тоже оказывает почти постоянно знаки своей немилости, и что, видя, что я в тягость всем, и умирая сама со скуки и горя, я просила отослать меня, для того чтобы освободить всех от особы, которая всем в тягость и сама погибает от горя и скуки.