Афонская всенощная

М ы пришли вовремя. Скинули рюкзаки в келье архондарика — того самого красного здания, висевшего над пропастью, которое приметили издалека еще на подходах к скиту — и успели надеть легкие греческие рясы. Без них греки-священнослужители не входят в храм. С колокольни, расположенной недалеко за стеной, ограждающей площадь с храмом и архондариком, послышался звон ко всенощной. На свою афонскую (из валяной шерсти) камилавку я накинул почти не помявшуюся в рюкзаке н а метку, которую по случаю приобрел в лавке Пантелеимонова монастыря, и еще раз убедился в ее удобстве для путешествующего монаха. Действительно, для того, чтобы случайно не повредить современный русский клобук, его приходится переносить в специальной круглой коробке. А небольшая афонская камилавка — всегда на голове, и оттого не мнется в любом путешествии, выпол­няя роль скуфейки. Но стоит лишь надеть на нее тонкую, невесомую и практически не занимающую в багаже место наметку, как она превращается в настоящий монашеский клобук. Аналогичным образом, кстати, шились и древние русские клобуки, также состоявшие из двух частей: круглой небольшой шапочки-камилавки и самого клобука, сшитого в виде островерхого, похожего на шлем, матерчатого куколя, который надевали поверх камилавочки. На древнерусских иконах, кстати, монахи изображаются именно в таких клобуках.

Почти все скитяне уже собрались в Кириаконе. Подтягивались еще только греки-паломники, а с ними и мы — три русских странника. Иконостас мягко светился разноцветными огоньками лампад и немногочисленных свечей. Всё остальное пространство храма тонуло в сумраке, который сгущался по мере удаления от иконостаса к западной стене. Там, при входе, мы заметили несколько свободных стасидий. Совершив обычное поклонение праздничной и храмовой иконам, а также всем присутствующим, мы встали в свои «формы» слева от входа. На клиросе прибавили огня в масляной лампе и раскрыли Постную Триодь. Прозвучал начальный возглас служащего иеромонаха и неспешно потекла афонская всенощная. Ритмическое пение мужских голосов действовало завораживающе. Из открытых Царских врат медленно поплыли струи сизоватого кадильного дыма. Аромат усилился, когда пономарь с возд у хом на плечах, покинув алтарь, начал совершать каждение всего храма. В руке у него была кац и я 19 — ручная кадильница в виде серебряного дракона с загнутым вверх и вперед хвостом. С хвоста свисало несколько бубенцов. Снизу, к животу чудовища крепилась вертикальная рукоять, которую он сжимал правой рукой, а тело дракона было вытянуто горизонтально вдоль всего предплечья, почти до сгиба его локтя. Обходя по кругу иконы, а затем каждого, кто находился в храме, пономарь одновременно совершал кадильницей легкие маятниковые движения в горизонтальной плоскости. Дракон при этом приветливо помахивал хвостом то вправо, то влево, ритмично звякая бубенцами. Чрезвычайно ловко пономарь приноравливал глухое позвякивание своих бубенцов к четкому ритму песнопений. Чихи-чихи-чихи-чихи — отбивали ритм бубенцы, необыкновенно воодушевляя и самих певцов, и всех молящихся. Было заметно, что ритм и музыка божественных песнопений захватили их полностью, заставив совершенно оторваться от обыденного, земного и тленного, чтобы приобщить к божественному и нетленному. Совершая по четкам Иисусову молитву, я тоже почувствовал, будто улетаю в какое-то иное пространство, в тот мир, где царствует любовь Божия.

Незаметно промелькнуло несколько часов службы. Стало заметно холоднее. Жаркий солнечный день давно уже сменился холодной весенней ночью. Каменный пол и стены не удерживали тепла. Но вот к большой железной буржуйке, стоявшей недалеко от меня, почти в самом центре храма против входа, подошел монах с охапкой дров. Через несколько минут буржуйка начала едва заметно багроветь, но затем вдруг быстро покраснела и от нее во все стороны заструились потоки горячего воздуха. Железная труба этой самодельной печки поднималась вертикально вверх под своды церкви и еще дальше — в центральную ротонду — и там, загибаясь, выходила через одно из окон наружу. В древности, конечно, никто не ставил здесь подобных отопительных сооружений. Вообще в афонских храмах изначально не предусматривалось никакого отопления, хотя зимой и в межсезонье климат на полуострове всегда был достаточно суров. Но всё дело в том, что прежние монахи просто не мерзли. Благодать Божия явно покрывала их (как духовно, так и физически) в значительно б о льшей мере, чем нас, современных монахов. Впрочем, во все времена люди Божии, защищенные Его благодатью, не боялись холода. Потому-то русские святые — Прокопий Великоустюжский и Василий Московский — почти обнаженными ходили даже в самые лютые морозы. Кирилл Новоезерский зимой, в неотапливаемом храме, в любую стужу совершал Божественную литургию, стоя босиком на холодном полу. Да и на моей памяти всю зиму ходил босиком по снегу благодатный старец-архимандрит о. Павел (Груздев) († 1996 г.). Но ходил он так до тех пор, пока однажды «доперестроечные» милиционеры, испуганные необычайным явлением, строго-настрого не запретили ему «смущать народ». С той поры он надевал зимой на босу ногу огромные «бахилы», которые были ему явно велики. Здешние монахи рассказывают, что и сейчас в афонских пещерах, скрытых среди неприступных скал, живут подвижники, одежда и обувь которых давно истлели. Не испытывая холода, они даже зимой обходятся без одежды и без огня, согреваясь в непрестанной молитве благодатью Всесвятого Духа Божия.

Приятное тепло от печки оказалось коварным. От него меня разморило. Глаза сами собой стали закрываться, и я почувствовал, что время от времени мое сознание куда-то уплывает. Очень стыдно, но пришлось признаться себе в том, что я сплю стоя, как лошадь в стойле. Слава Богу, что подлокотники высокой стасидии, на которые я опирался, не дали мне упасть: то-то был бы конфуз! Вдруг сквозь полудрему я услышал, будто кто-то обращается ко мне. Открыв глаза, я встретил ласковый взгляд седобородого монаха из соседний стасидии. Пожилой грек по-английски пригласил нас выйти из храма и выпить по чашечке кофе.

Взглянув на часы, я отметил: «От начала службы прошло только шесть часов. Значит, будет еще продолжение». Тут мы только обратили внимание на то, что греки-паломники и почти все монахи уже покинули Кириакон. Вслед за ними и мы вышли на свежий воздух под иссиня-черный покров бездонного ночного неба, по которому щедрой рукой Творец рассыпал бесчисленное множество звезд. Холодный морской воздух мгновенно сдунул остатки сна. В голове прояснилось, и в этот миг Господь сподобил почувствовать удивительно благодатное состояние любви ко всему Божьему миру. Всё и все стали такими родными, такими бесконечно близкими и дорогими, что от этого захлестнувшего меня теплого чувства любви на глаза навернулись непрошеные слезы.

Несколько ступенек вниз — и мы уже в помещении, где вдоль стен тянутся длинные лавки-диванчики. Центр этой своеобразной приемной тоже занят лавочками для гостей. Слева от входа, посередине стены, возвышается высокое кресло дикеоса. Пригласивший нас монах, почтительно склонившись, что-то сказал восседавшему на нем старцу, и тот, обратившись в нашу сторону, указал нам на диванчики поближе к себе. Когда все гости разместились по лавкам, послушники принесли на подносах чашечки с крепким кофе и блюдца с лукумом. Дикеос поинтересовался, откуда мы приехали, сколько сейчас монастырей в России, посещает ли народ храмы Божии и почему Антон оказался на Афоне в полевой военной форме. Все присутствующие тем временем неспешно беседовали между собой, а те, кто не готовился ко причастию, потягивали горячий кофе. Узнав, что Антон — бывший военный, дикеос удовлетворенно кивнул головой и сказал, что греки с нетерпением ждут исполнения пророчеств о взятии русскими войсками Константинополя. Так в разговорах прошло минут пятнадцать. Наконец дикеос поднялся, и вслед за ним потянулись к выходу все остальные. Служба продолжалась еще около четырех часов, но после небольшого отдыха и чашки кофе она прошла легко и молитвенно.

Если душа остается без благодати

На рассвете по окончании литургии мы покинули Кириакон, а когда прощались с ласковым седобородым монахом, он пригласил нас после отдыха посетить его келью, которая располагалась совсем недалеко от Кириакона. Старец подробно объяснил, как удобнее пройти к его жилищу, и мы любезно раскланялись. Прежде чем растянуться на своей кровати в узкой и длинной комнатке висящего над пропастью архондарика, я вдруг обратил внимание на ее дальнюю стену. Вчера в спешке мы не заметили, что возле неё стоят большие золоченые створки Царских врат. Характерная форма самих створок, их размеры, орнамент сквозной резьбы и живопись икон в круглых виньетках не оставляли сомнения в том, что изготовлены они во второй половине XIX века в России. Обернувшись назад, я увидел справа от двери большую икону академического письма той же эпохи со славянской надписью. Еще одна небольшая русская икона висела на выбеленной стене между двух окон. «Вероятно, их принесли сюда из домовой церкви какой-нибудь разрушенной кельи, где некогда подвизались русские монахи»,— решили мы и тут же мгновенно уснули.

Однако спали мы недолго, всего лишь часа два, но этого оказалось вполне достаточно, чтобы почувствовать бодрость в теле и необыкновенный душевный подъем от невещественного, но ощутимого прикосновения благодати Божией. Это — как в детстве. Бывало, откроешь утром глаза… и захлестнет душу безудержной и необъяснимой радостью бытия. В ту пору глубокое, насквозь пронизывающее состояние беспредельного счастья не осознавалось мною как нечто сверхъестественное. Любовь Божия с такой силой захлестывала одновременно и душу, и маленькое детское тельце, что все мое существо, казалось, без остатка растворялось в неизъяснимом блаженстве — в блаженстве любви ко всему миру, к людям, и к каждой травинке, ко всякой букашке, к небу и солнцу, и ко всему, что согрето его лучами.

Уже потом, намного позднее я понял, что это благодатное состояние утрачивается нами с потерей детской чистоты, и многие из людей, навсегда покинув детство, никогда уже более не смогут ощутить его. Год за годом всё копятся и копятся наши грехи. Под слоем греховной тины чернеют и гниют человеческие души. В них поселяются пиявки сосущего одиночества, отчаяния и злобы. Иные души черствеют, сморщиваются и засыхают. А люди сгибаются под тяжестью какой-то невещественной, но безмерно тяжелой, словно каменной, глыбы. Часто они жалуются: «У меня будто камень на сердце». И жизнь их — зачастую внешне благополучная — становится мучительно безрадостной. Но когда при умножении грехов благодать Божия отступает в еще большей степени, души людей испытывают нечто еще более страшное — мучительное состояние почти космического ужаса. Тогда чудовищная черная сила ломает и рвет душу на части, и каждая ее частица стонет от невещественной боли в безумном желании скорее покончить с этим мучительным и бессмысленным бытием. Люди в таком состоянии начинают ненавидеть весь мир и все живое. Невыносимая душевная боль заставляет их стремиться к смерти и воспевать смерть с упоением и пафосом обезумевших рок-певцов. Они почти неосознанно стремятся к разрушению, к уничтожению себя и вместе с собою всего существующего. Подобное состояние испытывали раньше, по-видимому, одни лишь бесы, а теперь ощущают и люди, уподобившиеся им своей греховностью и безблагодатностью. Как страшно бывает мне слушать подобные рассказы из уст молодых людей, едва только вступивших в жизнь! Что остается им, лишенным Бога и Его благодати?! Общество, культивирующее сатанизм, оставило им на выбор самоубийство или временное обезболивание «опиумом для народа», но не в переносном, а в самом прямом смысле этого слова, т. е. оглушение себя наркотиками, алкоголем и диким воем психоделической «музыки» в обществе таких же отчаявшихся смертников, тех, которые пока еще могут конвульсивно дергаться в наркотическом тумане на дьявольских нитях дискотеки.

Трудно мне было даже понять этих молодых людей… Но вот однажды Господь дал и моей душе возможность на минуту ощутить это состояние, хотя, думаю, лишь в малом приближении. И с тех пор открылось мне — что означает «душевная ломка» на самом деле. Всего лишь одна минута! Но я не знаю, что случилось бы с моей душой, продлись это ужасное состояние чуть дольше. Какая-то чудовищная сила рвала ее на куски. Казалось, что эта страшная сила с гудением накапливается где-то в груди, давит и мучительно больно растягивает ее в разные стороны, вибрируя от перенапряжения и готовясь с треском взорвать мою бедную душу, чтобы распылить и развеять ее останки по всей вселенной. Теперь-то я хорошо понимаю этих молодых людей, а потому — даже видя их искаженные сатанинской злобой лица — в состоянии испытывать к ним жалость.

Но волна детской радости, как в те далекие годы, неожиданно захлестнула сердце. От нее-то, пожалуй, я и проснулся. В окна архондарика вливались утренние потоки еще прохладного солнечного света. Тихо, стараясь не скрипеть половицами, я подошел к окну, а там — море до самого горизонта. И больше ничего, кроме моря и неба. Кажется, будто мы плывем на корабле, где-то очень-очень далеко от земли. Это — от того, что наша комнатка вместе с частью архондарика буквально висит над пропастью, удерживаемая в этом положении какими-то железобетонными конструкциями. Отец дьякон и Антон еще сладко посапывают под одеялами, укрывшись с головой, потому что в комнатке, действительно, свежо.

— Ну и пусть отдыхают. Пойду умоюсь.

И снова моя мысль возвращается к нашей несчастной, обезображенной сатанинской культурой молодежи. Как их утешить, как им помочь? Думается мне, что тягостное, рвущее душу состояние — еще не признак неотвратимой духовной смерти. Даже и в этом состоянии душа поддается исцелению. Надо лишь знать Того единственного Врача, Который может лечить эту болезнь. Только Он — Творец — в состоянии исцелить страдающую человеческую душу Своей божественной благодатью! Мрачные, мучительные состояния отступают и уходят навсегда, когда возвращается в душу утраченная за грехи благодать Божия. Возвращают ее не наркотики, не магические заклинания, а только лишь истинное покаяние и Таинства Церкви. Ими очищается душа от тяжести грехов, становясь вновь способной воспринимать в свой очищенный от скверны сосуд «живую воду» благодати Святого Духа. И чем более приближается человек к своей прежней детской чистоте, тем добрее и радостнее становится его душа. Об этом-то и говорил нам Христос: «…если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18, 3). «Обратиться» — значит перейти в обратное состояние, т. е. вернуться к утраченной детской чистоте, которая способна привлечь к ребенку благодать Божию, а вместе с ней мир душевный, радость и любовь. Те из людей, которые в сознательной борьбе с собственными грехами и греховными привычками возвращают своей душе чистоту, — еще в этой жизни переходят в удивительное состояние, которое Христос назвал Царством Небесным, находящимся внутри нас. Тогда-то именно душа человека еще в этой земной жизни на­полняется радостью, миром и любовью Божией. И только это состояние может считаться «нормой» душевных состояний человека, той нормой, к которой мы все должны стремиться. Именно здесь кроется ответ на вопрос, который вот уже почти два столетия мучит всех психиатров мира: вопрос о психической норме…

Когда, наконец, завершив свой утренний туалет, с полотенцем на плече я вернулся в архондарик, отец дьякон и Антон были уже на ногах. Даже невооруженным глазом заметно было, что настроение у них просто замечательное.

— Вы ощутили, кстати, что на Афоне потребность во сне значительно меньше, чем где бы то ни было? — спросил я своих спутников.

— Еще бы! — заулыбался отец дьякон, протирая очки и близоруко щурясь.

— Отцы, а вы помните, что нам предстоит визит в келью старца? — прошепелявил Антон одной половиной рта. В другой, пока он расчесывал волосы, была зажата резинка, которой затем перетягивались волосы на затылке.

Предвкушая удовольствие от нового приключения, каким Антону представлялось все наше путешествие на Афон, он хитровато зажмурился. Затем, поиграв мускулами: «Есть еще порох в пороховницах!», он сделал несколько разминочных упражнений, потом надел на себя свежую тельняшку, а сверху натянул камуфляжную гимнастерку. Наконец, мы взяли в руки свои палки и, распрощавшись с отцом-гостинником, вышли за железные ворота в каменной стене, отделяющей Кириакон, архондарик и большую круглую беседку, висящую над самой пропастью, от всей остальной территории скита.

Глава 24.