В церкви у отшельника

В стене тоннеля открылась еще одна дверь, и мы оказались в крошечном помещении, которое церковью можно было назвать лишь с очень большой натяжкой. Между импровизированным иконостасом и противоположной, т. е. западной стеной едва ли было более полутора метров. Но и это ничтожное пространство было занято аналоем, стоящим посередине таким образом, что протиснуться вглубь можно было только втянув живот и выдохнув воздух. Иконостас поражал обилием пожелтевших бумажных икон. Они покрывали его в полном беспорядке сверху донизу. Некоторые были пришпилены булавками и кнопками, а иные просто торчали друг из-за друга. Между иконами повсюду виднелись проволочные стебли полинявших от времени пыльных бумажных цветов. Вся обстановка церкви производила жалкое впечатление безвкусицы или, скорее, — отражала болезненное состояние души своего хозяина. Глядя на грязь и убожество этого маленького храма, я так расстроился, что у меня защемило сердце от острой жалости к несчастному отшельнику. Захотелось чем-то ободрить и утешить его, но когда я поднял глаза от аналоя, на котором неряшливо громоздились иконы вперемешку с искусственными цветами, то столкнулся с радостным взглядом его ярко-голубых глаз. На лице схимника сияла блаженная улыбка. И мне стало совершенно ясно — утешения ему не требовалось. Он просто не понимал опасности своего положения.

Весело напевая что-то себе под нос, схимник зажигал разноцветные стеариновые свечи в стеклянных подсвечниках на тонких прозрачных ножках. Они стояли на заваленной всяким хламом узкой и высокой подставке поперек прохода, преграждая нам путь к аналою. Впрочем, проходить глубже и не требовалось, поскольку даже широкоугольный объектив моей «мыльницы» на таком небольшом расстоянии почти ничего не мог взять в кадр. Чтобы выбрать удобную позицию для съемки, мне пришлось отступить вплот­ную к двери. Наконец, отшельник, поправив схиму, застыл у иконостаса слева от Царских врат. Но как только я поднял фотоаппарат, он жестами остановил меня, указывая пальцем вверх, на паникадило.

— Вот, смотри: здесь я повешу твои колокольчики. Кстати, ты не забудешь про них?

— Нет, нет. Обязательно вышлю, как только вернусь в Москву, — успокоил я схимника.

Об афонском обычае раскачивать х! орос 17и паникадило во время праздничных служб мне было хорошо известно. Специальной палкой с крючком на конце экклеси! арх 18заставлял огромный хорос с горящими метровыми свечами совершать вращательные движения в горизонтальной плоскости, насколько это позволяли цепи. Они же играли и роль пружин, возвращая хорос в обратную сторону. После того как тот начинал совершать маятниковые движения в горизонтальной плоскости, экклесиарх принимался за висящее в центре хороса паникадило, но его он раскручивал в другую сторону так, чтобы вращение было в противофазе вращению хороса. Однако о том, чтобы вешать на хорос или паникадило колокольчики, я не слыхал никогда. Безусловно, это было авангардным изобретением нашего отшельника, у которого и паникадилом-то служила весьма странная люстра со стеклянными подвесками.

Получив подтверждение прежнему обещанию прислать коло­кольчики, схимник успокоился и в бравой позе застыл, наконец, у иконостаса. Мне удалось сделать два удачных кадра, которые вскоре по приезде в Москву вместе с другими фотографиями старца и тремя валдайскими колокольчиками я отослал на Афон. Немного позднее один из паломников, побывавший в келье схимника, рассказывал, что был немало удивлен, увидев в церкви прикрученные проволокой к хрустальной люстре валдайские колокольчики.

Незаметно пролетели три года после нашего возвращения с Афона. И вот однажды я с горечью узнал от одного из карульских монахов, навестившего нас в России, печальный эпилог истории прельщенного отшельника. Последующие события, как оказалось, разворачивались довольно быстро, и начались они с пожара, который случился в келье старца уже после нашего отъезда со Святой Горы. Всем своим посетителям схимник непременно рассказывал удивительную историю о том, как бесы сожгли его келью. Однажды у него на глазах из трещины в скале вышло пламя и подожгло все деревянные перекрытия и перегородки в помещениях. После пожара от построек кельи остались только почерневшие бетонные стены. Отшельник пытался кое-что восстановить, но до зимы ему удалось совсем немного: прокопченными кусками железа он смог покрыть крышу лишь над одной узенькой каморкой. Для того чтобы железные листы не унесло ветром — придавил их камнями. Маленькое окошко затянул целлофаном — так и зимовал без печки, кутаясь в рваные одеяла.

Схимник, однако, не унывал и всем приходящим к нему монахам и паломникам рассказывал еще один невероятный случай о том, как хитрые греки пытались подкупить его огромной суммой денег. Они вынуждали его отречься от Православия, но были побеждены призыванием имени Пресвятой Богородицы и с позором бежали. Никто из карульских монахов, конечно, не сомневался в том, что под видом греков, пытавшихся подкупить несчастного, ему являлись самые обычные бесы, которых он и видел-то лишь внутренним взором. (Кстати, именно такие духовные явления психиатры называют галлюцинациями). А вот по поводу пожара возникло две версии. Большинство склонялось к мнению о том, что по Божьему попущению келью старца действительно сожгли бесы. Другие же считали, что огонь, вышедший из скалы, был вулканического происхождения. Размышляя о странной причине пожара, я пришел к выводу, что пламя, вышедшее из трещины скалы, не могло иметь естественного происхождения, поскольку в зонах орогенного вулканизма подобный выброс огня всегда сопровождается повышенной тектонической и магматической активностью с мощными вулканическими извержениями и многобалльными землетрясениями. Но ничего подобного на Святой Горе в то время не наблюдалось, а пламя, спалившее келью отшельника, появилось только в одном единственном месте и, скорее всего, действительно возникло сверхъестественным образом, по Божьему попущению. Судя по всему, Господь тем самым указывал на нежелательность пребывания на святой Афонской Горе прельщенного подвижника, который мог смутить своими рассказами и книгами неопытных в вере.

Однако отшельник так и не уразумел Божественного Промысла, и вскоре подобным же образом его келья загорелась во второй раз. Но теперь уже в ней выгорело все, что уцелело от первого пожара, а самого подвижника постигло такое тяжелое душевное расстройство, что монахи из соседних келий говорили:

— Бедный старец совсем помешался рассудком.

Кончилась эта печальная история тем, что какие-то сердобольные соотечественники увезли повредившегося отшельника с Афона на родину, где его сестра — игумения женского монастыря — взяла несчастного на свое попечение.

Окончив этот печальный рассказ, монах, прибывший со Святой Горы, умолк, а я все еще пытался понять: почему же попустил Господь помрачение ума подвижнику, который с таким самоотвержением подвизался в скалах Карули более сорока лет? Возможно, мне не известны некоторые существенные подробности, объясняющие дело как-то иначе, но думается, что милосердный Господь именно таким необычным образом уберег прельщенного старца и людей, ему доверяющих, от соблазнов и неправильных мнений, которые подвижник неосознанно сеял (по внушению лукавого) в сердцах духовных младенцев. Он и сам ныне стал похож на лепечущего глупости безобидного ребенка, и никто уже не принимает его всерьез. Но зная любовь Божию к Своим созданиям, очень надеюсь, что Господь не забудет его прежних трудов и помилует человека, который посвятил Ему всю свою жизнь. И теперь, вспоминая бедного старца, все эти годы я молюсь о нем на каждой литургии.

Глава 21.