По афонским тропам

С машиной нам повезло, и мы успели в Великую Лавру засветло. Под навесом архондарика было довольно много народу. Человек восемь греков-паломников и два ученых немца с фотоаппаратами на шеях. Гостинник принес на подносе маленькие чашечки с горячим кофе, стопочки с монастырской «анисовкой», размером с наперсток, и стаканы с холодной водой.

— Как? — искренне возмутился Антон. — кофе без лукума?! Да это же произвол!

Он настолько уже успел привыкнуть к тому, что в афонских монастырях подают кофе с обязательным лукумом, что отсутствие тарелки со сладостями было воспринято им как личное оскорбление. Едва дождавшись возвращения гостинника, Антон на всех языках, какие только знал, попытался объяснить ему, что тот совершенно не прав. При этом Антон описывал руками в воздухе большие круги, изображая, по-видимому, желаемую тарелку с лукумом. Гостинник смущенно закивал головой и исчез. Вскоре перед Антоном появилась тарелка с высокой горкой рахат-лукума. Пока гостинник устраивал паломников по кельям, содержимое тарелки буквально таяло на глазах у изумленных немцев. Мы с дьяконом, правда, успели съесть по кусочку, но Паше и немцам не осталось ровным счетом ничего, кроме сахарной пудры на бороде у Антона.

— Ну, а теперь, — сказал он, улыбаясь, — неплохо было бы и поужинать!

Перед ужином мы осмотрели монастырь. На площади между собором и трапезной всех паломников поражали своей мощью два исполинских кипариса. Их созерцание вызывало в душе невольное благоговение. Таких гигантских деревьев ни до, ни после мы уже нигде на Афоне не видели. Самый большой из них был, по преданию, посажен самим основателем Лавры преподоб­­ным Афанасием, что вполне могло быть правдой судя по его размерам. Только не укладывалось в сознании и даже казалось невероятным, что это великолеп­ное по своей красоте и неповрежденности живое дерево, воспринимаемое нами как соучастник нашего бытия, на самом деле является свидетелем других эпох, о которых нам известно лишь из книг по древней истории. Подобно бабочкам-однодневкам мы пролетаем и прохо­дим под его ветвями, исчезая из земной истории навсегда. И не только отдельные люди. Целые народы и государства уходят с исторической арены, стираются из памяти потомков. Сколько драм и трагедий за истекшую тысячу лет его жизни потрясли все человечество и даже его родину — Святую Гору! А дивный вечнозеленый кипарис стоит все так же непоколебимо. Он стоит и безмолвно взирает с высоты на исчезающих навеки людей, на мелькающие столетия, на меняющиеся эпохи. С почтительным благоговением мы глядим на еще зеленого тысячелетнего старца, и он кажется нам символом нашей Церкви, которая, несмотря ни на какие ураганы, живет и плодоносит, не изменяя своего учения, вот уже две тысячи лет (см. фото 6 на вкладке)…

Наконец, и нам определили келью напротив монастырских ворот. Она располагалась на третьем ярусе деревянной галереи. Отсюда открывался прекрасный вид на весь монастырь. Келья была белая, очень чистая, с белоснежными простынями на кроватях и полотенцами на подушках. Окна притеняли жалюзи. Справа от входа, у чугунной печки-буржуйки, лежала стопка круглых тонких поленьев. В последних числах февраля ночами было еще довольно холодно. Разница между дневной и ночной температурой составляла градусов двадцать, если не больше. «Сколько же хлопот и расходов, — подумал я, — причиняют монастырю паломники. Нужно постоянно стирать простыни, убирать в кельях, рубить на склонах гор сухие деревья, а потом таскать эти дрова вниз для буржуек, да еще кормить непрестанно сменяющихся ночлежников! И это при том, что на Афоне нет линии электропередач, а следовательно, многое приходится делать вручную, по старинке!»

После ночной службы мы поднялись к себе на галерею и неожиданно застыли, пораженные необычным зрелищем. В гуще темного ультрамарина, притушив свет окружающих звезд, застыла сияющей каплей огромная комета с коротким расширя­ющимся хвостом. Она напоминала вифлеемскую звезду на лубочных картинках. Только, в отличие от Рождественской звезды, эта — оставила в душе какое-то неприятное, тревожное чувство. Только вернувшись в Москву, мы узнали, что видели в афонском небе комету Галлея…

Келья святителя Григория Паламы

Утром у храма нас встретил невысокий старичок-монах с очень добрым лицом. Оказалось, что это был настоятель Лавры. Узнав — кто мы и откуда, он подозвал маленького, худенького и хроменького послушника в огромных кожаных тапочках, которые, пока он шел к нам, постоянно хлопали его по голым пяткам. Геронта 8благословил послушника отвести нас на гору, в келью, где когда-то подвизался великий учитель исихазма 9святитель Григорий Палама. Маленький румын немного понимал по-русски, но идти с ним в гору нам казалось смешным. Сколько времени будет плестись на гору этот несчастный хромой паренек в спадающих с ног тапочках? Да мы, пожалуй, замучаемся ожидать его на подъеме! Однако делать нечего! Игумен благословил. А его благословение здесь — закон.

Сразу за воротами монастыря тропинка круто пошла вверх. Худенький румын ритмично хлопает и хлопает тапочками впереди, прямо у меня перед глазами. Но что это?! Через 20 минут подъема я начинаю сбавлять шаг. Пот льется ручьем, дышать становится трудно. Слава Богу, тропа прячется в круглом зеленом тоннеле из колючего кустарника! Иначе под открытым солнцем идти было бы значительно тяжелее. Обернувшись назад, вижу, что мои спутники отстали еще больше. А маленький послушник с необыкновенной легкостью, ничуть не сбавляя скорости и не задыхаясь, всё хлопает и хлопает впереди своими огромными тапочками. «Да что же это такое, — думаю. — Ведь ходил я по горам немало, но подобного еще не видел. С такой легкостью и размеренностью, не спотыкаясь и как бы вообще не чувствуя подъема, никто из виденных мной альпинистов никогда не ходил».

— Эй, брат, — кричу я ему, — подожди, Христа ради! Мы за тобой не успеваем!

Он с удивлением оборачивается и, сообразив в чем дело, садится на камень. Братья подтягиваются и падают на камни рядом. Они отдыхают, а я думаю: «Непростой это парень! Только с виду кажется каким-то юродивым. Видимо, таким вот образом, как бы случайно, открывает Господь своих рабов. То, что он делает,— хромому человеку в огромных тапочках на босу ногу сделать не под силу». На следующем переходе я внимательно присматриваюсь к нему сзади. Не знаю — что это такое, но у меня создается впечатление, что хотя послушник и передвигает ноги, но при этом почти не касается земли, словно он находится в состоянии невесомости. Невероятное явление! Такого я в своей жизни еще не наблюдал! Могу лишь на основе древних патериков предположить, что это чудо могло совершаться за послушание игумену, который благословил сделать то, что заведомо невозможно было сделать больно­му и хромому человеку. А он в простоте сердца даже не раздумывал: сможет или не сможет, останется жив или умрет. Он просто выполнял послушание своего старца-игумена. Ну, а я сподобился увидеть чудесную помощь Божию тому, кто выполнил заповедь: «отвергнись себя…» (Мф. 16, 24).

Еще две остановки по нашей просьбе — и мы на горе, у кельи святителя Григория Паламы. Сверху Лавра видна, как на ладони, только она кажется отсюда очень маленькой, даже людей не видно. Зато море расстилается во все три стороны далеко-далеко, а в нем — рыбацкие баркасы и океанские лайнеры у самого горизонта. Келья построена на месте той, старой кельи, где жил когда-то святитель Григорий. Она состоит из церкви и двух жилых помещений, отделенных от храма коридорчиком. Вместе с церков­ным куполом вся келья покрыта серыми сланцевыми плитками. Только купол здесь значительно более выпуклый, чем в других афонских домовых церквах. Сейчас тут никто не живет, лишь вре­мя от времени приходит кто-нибудь из лаврских иеромонахов послужить. Всё для службы готово. Даже епитрахиль, как обычно, висит справа от царских врат очень изящного двухъярусного иконостаса из мореного дерева. Приноси с собой просфоры — и служи! Маленький румын попрощался и ушел вниз. Мы отдохнули на стасидиях в церкви, помолились и тоже стали спускаться. На половине пути нам встретилась еще одна нежилая келья — Благовещенская. В стене прихожей, которая, вероятно, служила также и кухней, была устроена глубокая ниша с трубой. Это очаг. Вокруг кельи множество хвороста. Через минуту в очаге уже пылал огонь, а на крюке уютно сопел армейский котелок (см. фото 4 на вкладке).

В скиту Продром

Наш путь из Великой Лавры лежал в Кавсокаливию, которая располагалась на самом юге Афонского полуострова. Солнце скрылось за серой облачной пеленой, покрывшей вершину горы Афон. Сразу стало заметно прохладней, и мы, благодаря этому, довольно легко добрались до румынского скита Продром (греч. — Предтеча). Он был построен в форме класси­ческого афон­ского монастыря четырехугольной формы с соборным храмом посере­дине. Румыны строили его в надежде создать на Афоне самостоятельный и независимый от греческой Лавры святого Афанасия румынский общежительный монастырь (киновию). Этим надеждам не суждено было осуществиться. Греки, зараженные духом филитизма 10, не желали распространения и укрепления на Афоне инородного (не греческого) монашества. Они не дали румынской общине ни самостоятельности, ни статуса монастыря. Так до сего дня и называется община скитом, хотя живет по уставу общежительного монастыря. Внешний вид всего комплекса построек также не соответствует названию «скит». Это — типичный монастырь, в котором братские корпуса и хозяйственные помещения служат одновременно стенами, ограждающими его со всех сторон. В южной части «скита» прямоугольник двора ограничивает огромный четырехэтажный келейный корпус городского типа. Такие дома строились в начале ХХ века во многих европейских столицах. Относительную молодость ски­та подчеркивают окна, расположенные на наружных его стенах. В отличие от старых греческих монастырей, где кельи лепились поверх высоких и неприступных крепост­ных стен, спасавших монастыри от непрошеных гостей, здесь окна первого этажа доступны любому злоумышленнику. Было совершенно очевидно, что эти стены строили для жилья, а не для защиты от пиратов. Кроме соборного храма в неовизантийском стиле, все остальные постройки скита, лишенные традиционных греческих балкончиков и келий-эркеров на гнутых деревянных консолях, выдавали его вполне европей­ское происхождение. Стены корпусов изнутри и снаружи были выбелены известью, и шестнадцать стройных кипарисов на их фоне выглядели чрезвычайно эффектно. Вообще этот белоснежный скит, лишенный каких-либо архитектурных излишеств, оставлял ощущение удивитель­ной чистоты. Здесь мы немного передохнули.

Необычайно скромный по виду и по манерам настоятель скита благосло­вил нам приложиться к чудотворным иконам и другим святыням, которые вынесли специально для нас. Других паломников в монастыре не оказалось. Неплохо владея французским, он немного рассказал об истории и святынях своего скита. От любезного приглашения настоя­теля остаться здесь на ночлег пришлось с благодарностью отказаться. Мы спешили в Кавсо­кали­вию и надеялись успеть туда до захода солнца.

За скитом Продром широкие склоны Афонского хребта, покрытые густой зеленью, сменились крутыми скалами, которые почти вертикально обрывались к морю. Тропа пошла вверх. Вскоре зелень исчезла, и только голые ветви кустарников длинными иглами торчали из скальных трещин. На такую высоту весна еще не взобралась, и почки на кустах еще не набухли. Неожиданно где-то внизу раздался страшный, ни на что не похожий грохот. Он быстро перешел в жуткий рев. Заложило уши. Казалось — сейчас должно произойти что-то ужасное. Все мы одновременно повернули головы к морю. Под нами, на высоте метров 200, совсем близко к берегу летело черное отвратительное чудовище. Ощерившись ракетами и пулеметами, над водой пронесся черный натовский бомбардировщик. Что он здесь делал? Зачем летел так низко у самого побережья Святой Горы? Может быть, летчик решил попугать монахов? Конечно, никто не испугался, но на душе осталось неприятное ощущение, как при неожидан­ной встрече с гниющим трупом падшего у тропы животного…

Перевалив на полукилометровой отметке хребет бокового отрога, тропа начала медленный спуск. Перед нами, на 1,5—2 кило­метра вперед, прости­­рался достаточно крутой осыпной склон. Несмотря на то, что осыпи имеют привычку время от времени сползать вниз, тропа просматривалась неплохо. Осторож­но, чтобы не вызвать каменную лавину, мы двинулись по осыпи друг за другом, пока, наконец, не вышли к кельям подвижников (см. фото 21 на вкладке).

Хождение по афонским тропам — это особый вид молитвенного делания. Ходить здесь просто так — нельзя. Сами обстоятельства удивительно помогают возбуждению молитвы. Во-первых, благодаря узости троп паломники вынуждены идти друг за другом. Это очень кстати, потому что мешает им вести праздные разговоры и помогает сосредоточению. А во-вторых, опасности от падения камня на голову, а также собственного падения в пропасть или сползания вместе с осыпью в какую-нибудь бездну весьма способствуют выработке молитвенного настроения. Вот почему всё передвижение паломника по Афону превращается в непрерыв­ную молитву. И это очень хорошо, потому что настоящим паломни­чеством может называться только такое вот молитвенное хождение. А иначе оно может выродиться в псевдодуховный туризм.

Идешь, бывало, от монастыря к монастырю и молитвочку держишь. Слева нависла скала, справа — пропасть, а внизу, под тобой, чайки кружат над морем. И так хорошо, так молитвенно на душе! Кажется, можешь идти и день, и два, и три. Ни пить, ни есть… Такая благодать! Как в раю… Паломничество в этом случае превращается в особый вид молитвы. Зашел в монастыр­ский храм — молись. Встал перед чудотворной иконой или святыми мощами Божиих угодников — молись. Оказался в каливе или пещере отшельника — молись. И Бог столько благодати пошлет душе молящегося, что хватит ее запаса на целый год. И будет паломник как на крыльях летать, преодолевая с ее помощью все невзгоды «скорбного сего земного жития»…

Вскоре мы спустились до отметки 300 метров. Судя по карте, совсем недалеко отсюда должна была нахо­диться пещера преподобного Нила Мироточивого. Множество изрезавших склоны оврагов и овражков, ложбинок и распад­ков, покрытых густой зеленью, не оставляли нам никакой надежды на то, что келью преподоб­ного Нила мы сможем найти самостоятельно. Прошлось стучаться в первую попавшуюся при дороге каливу.

У преподобного Нила

Добродушный пожилой монах из ближайшей каливы, с которым мы пытались общаться с помощью нескольких греческих слов, выученных в ходе недолгого путешествия по Афону, напоил нас водой и угостил лукумом собственного приготовления. Он, конечно, прекрасно понял, кто такой Агиос Нилус (греч. — святой Нил), и проводил нас до каменной площадки над морем, откуда вырублен­ные в скале ступеньки вели вниз, к келье преподобного. Голая поверхность крутой скалы со ступенями без перил производила сильное впечатле­ние. Оступившись, здесь уже не за что было бы схватиться, а неминуемый результат — свободный полет и падение в бездну (см. фото 15 на вкладке). Снова вы­глянуло солнце, окрасив серые скалы в теплые желтоватые тона. Сразу стало как-то веселее. Благо, нет ни малейшего ветерка. Не сдует! Перекрестились и… с Богом!

Площадка перед Ниловой кельей была тщательно выровнена и расширена благодаря подпорной стенке, которую монахи возвели на краю глубокой пропасти. От падения в нее паломников здесь предохраняли деревянные перила ограждения. На площадке едва умести­лась новая маленькая церковка в честь преподобного Нила с крашеным резным иконоста­сом цвета «кофе с молоком». Однако сама келья преподобного, в отличие от новопостроенной церкви, пребы­вала в плачевном состоянии. В ней давно уже никто не жил, и это сразу бросалось в глаза. Да и какой монах смог бы здесь спокойно молиться? Десятки паломников посещают ее ежедневно, исключая разве что два-три зимних месяца!

Келья преподобного Нила представляла собой высокую нишу в верти­каль­ной скале, которую от внешнего мира отделяла рукотворная стена из камней. В нижней части каменной кладки зиял черный дверной проем, окаймленный старыми деревянными балками. Внутреннее простран­ство ниши было поделено на три этажа деревянными перекрытиями. Окна распола­га­лись только во втором и третьем ярусе. Стена последнего этажа была сложена из деревянного бруса и оштукатурена. Штука­турка, правда, почти не сохранилась. Обнаженные брусья под действием дождей и ветров покрылись глубокими прожилками и кое-где сгнили. Вместе с ними сгнили и переплеты оконных рам, и полы, и внутренние перегородки между маленькими каморками. Мы вошли в дверной проем, который судя по всему давно уже привык обхо­диться без двери. О ней напоминали только ржавые крючья в косяках. Трехэтажная ниша в скале, закрытая снаружи стеной, служила отшельнику и его послушнику только жильем. Старая келейная церковь, где молился преподобный Нил, располагалась в глубокой естественной пещере на третьем ярусе. Свет в нее падал сверху, из пробитого в скале отверстия. По узкой деревянной лестнице мы поднялись наверх и, перешагивая через сгнившие половицы перекрытий, вошли в пещеру. Воздух в ней был влажным. Косые зимние дожди прямо через световое отверстие падали на песчаный пол пещеры, и он надолго удерживал влагу, высыхая лишь к середине лета. Каркас полусгнившего иконостаса выцвел настолько, что казался седым от старости. Прежних икон в нем, конечно, не сохранилось (кто-то из монахов кнопками приколол к доскам иконостаса несколько бумажных иконок). Это, конечно, не помешало нам помолиться на месте подвигов Нила Афонского.

Выйдя из кельи, мы вдруг поняли, что следует поторапливаться. Солнце уже низко склонилось к горизонту. Пока обходили глубокий каньон, в восточной стене которого прята­лась пеще­ра Нила Мироточивого, сумерки сгустились. Прежде чем скрыться за поворотом, мы бросили последний взгляд на маленькую церковь у пещеры. С тропы на западном склоне каньона она казалась абсолютно неприступной. При взгляде отсюда было совершенно непонятно — каким образом это сооружение держится на почти вертикальной трехсотметровой скале.

На Кавсокаливию

— Антон, прибавь шагу, мы же опаздываем!

Дорогу уже плохо видно, но Антон спешить не собирается. Прогулочным шагом он идет по тропе, словно по смотровой площадке напротив университета на Воробьевых горах. Но где нам искать пристанище? В скитах ведь все живут отдельно, у каждого маленького братства во главе со старцем — свой собственный домик. Кого найти в наступившей темноте? Кого спросить? Впрочем, может быть, и прав Антон, что не торопится? Конечно, Господь всё управит… А мы все же волнуемся: не хочется слишком поздно беспокоить монахов, которые уже ложатся отдыхать перед ночным бдением. Поэтому мы с дьяконом решаемся бежать вперед, чтобы, если возможно, застать кого-нибудь еще не спящим. Торопились мы изо всех сил. И вдруг в темноте наткнулись на что-то большое и мягкое. Оно оглушительно рявкнуло, и мы в ужасе отпрянули. Неужели бес? Очень похоже! Бока у него — теплые и мохнатые.

— Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его…

Оно не исчезло и, как показалось по звуку, нервно хлестнуло себя хвостом.

— Ага, не нравится тебе, рогатый, молитва! Давай, давай, отец дьякон, читай дальше.

— Сейчас я достану фонарик. Посмотрим на его образину!

Наконец, с трудом я нащупал где-то в глубине своей торбочки фонарь.

— А у него вполне добродушная физиономия! И рога как-то странно обвисли! О… да их здесь несколько!

— Никакие это не бесы! Это мулы. Кыш-кыш, освободите дорогу!

Мулы неохотно забираются на склон, чтобы пропустить нас. Но вот мы с дьяконом выскакиваем, наконец, из-под нависших над тропой ветвей. Здесь уже значительно светлее. Хорошо видны огоньки разбросанных по склонам келий. Вот и луна появилась над скалами. Она тотчас выбелила темные дорожки между каменными оградами участков. Там, среди густой листвы олив и фруктовых деревьев, белеют во тьме кельи с крестами на домовых церквах. Стучим в одну калитку, в другую… Тишина! Не слышат? А может быть, уже спят?! Где-то по соседству хлопнула дверь, послышались шаги. Какой-то монах с тазиком идет по веранде, чтобы выплеснуть воду в сад.

— Мы паломники из Москвы. Нельзя ли у вас переночевать? — кричим мы по-английски.

— У нас нельзя. Идите к дикеосу.

— А где его искать?

— В архондарике возле Кириак о на 11.

О! Как музыкально звучит сейчас это слово: архондарик! На него мы и надеяться не могли. Слава Богу, Кириакон отсюда виден хорошо. Он возвышается над скитом. А еще выше — белеет в лунном свете мраморная колокольня. Рядом с Кириаконом — низкое длинное строе­ние. В окнах горит тусклый свет керосиновой лампы. Может быть, это и есть архондарик? Дверь нам открывает интеллигентного вида монах лет пятидесяти, в черной вязаной шапочке. Он великолепно говорит по-английски и подтверждает, что мы, действи­тельно, в архондарике. В трапезной — несколько больших деревянных столов. Между окон пристроилась газовая плита с баллоном. Приветливый монах, узнав, что нас четверо, тут же начинает чистить картошку, поставив на огонь кастрюлю, наполовину заполнен­­ную постным маслом. Я тоже беру нож и начинаю ему помогать. Грек пытается отнять его у меня на том основании, что у них якобы не принято обременять гостей.

— А у нас, — говорю, — очень даже принято! — и нож не отдаю.

Пока отец дьякон с фонариком ходил встречать Антона и Павла, мы быстро покончили с чисткой картофеля и порезали его крупными ломтиками. Хозяин сложил их в металлическую сетку и погрузил в горячее масло. К приходу братии на столе дымилось блюдо с горячей картошкой. А картошка на Афоне, надо сказать, — деликатес, почти как у нас — бананы. Здесь она практически не растет, и привозят ее из Голландии в ящиках из-под фруктов. Каждая картофелина, словно персик, завернута в белую хрустящую бумагу. Все они — одинаковой вытянутой формы, с гладкой чистой кожицей красноватого цвета. Обычное же питание здешних монахов — бобы и фасоль с маслинами и хлебом. В воскресные дни, даже Великим постом, в утешение братьям подают головоногих моллюсков. Кальмары — это не мясо и не рыба. Местный устав позволяет их вкушать «труда ради бденного». Но самый постный изыск, конечно, — молодой осьминог. Прежде чем его приготовить, беднягу долго, ухватив за щупальца, колотят о камни. Пока из него не выйдут все чернила.

Путешествуя по афонским скитам и монастырям, из «научного» любопытства (да простят меня Господь и боголюбивый читатель!) я не раз обращал внимание на то, какую пищу и какие порции едят монахи. Порции оказались довольно большими и вполне достаточ­ными, чтобы насытить крупного человека. Но вот что я заметил украдкой: не все едят свою порцию целиком. Одни отделяют себе половину, а другие и того меньше. Некоторые вообще за весь обед не притронутся к тарелке, а лишь хлеба с маслинами поедят да воды из кувшина выпьют. Никого это не смущает, т. к. друг к другу в тарелку братья не заглядывают. Едят, опустив глаза, и слушают чтеца, который с особой кафедры или балкончика читает житие или поучения святых отцов. На воскресной и праздничной трапезе на стол выставляют небольшие графинчики с белым и красным домашним вином. Его тоже, как я заметил, пьют не все. Некоторые разбавляют вино водой, а другие пьют только воду. Чай в греческих монастырях практически не употребляют. После обеда настоятель монастыря с посохом в левой руке становится у открытой двери трапезной. Его правая рука поднята в именосл о вном12перстосложении. Братья друг за другом выходят из трапезной, приклонив голову под его благословляющую десницу…

Утром, после службы в Кавсокаливии, мы осмотрели главный храм скита — Кириакон, посвященный Святой Троице. Здесь, как и во многих других афонских церквах, нас постоянно поражала великолепная сохранность древних икон, никогда не подвергавшихся какой-либо реставра­ции. Многие из них датировались X—XII веками, но были и более ранние. Подобные шедевры мы привыкли видеть только в музеях, а здесь имели возможность не только молиться перед ними, но даже к ним прикоснуться. Трудно описать чувство человека, молящегося в храме перед древней святыней. Только тогда начинаешь понимать, что означают слова «окно в иной мир». В молитве перед такой иконой можно реально ощутить присутствие иного мира, живую связь с ним. Более того, древние иконы, перед которыми веками возносили молитвы тысячи и тысячи людей, имеют еще одну необыкновенную особенность. Они как бы сами исторгают у тех, кто приближается к ним, молитву, словно вытягивают ее из них какой-то своей силой или, как кремень, высекают ее яркой искрой из наших окаменевших сердец. Монах, который нас принял, накормил и устроил на ночлег, благосло­вил нам войти в алтарь, чтобы мы смогли приложиться к святыням, хранившимся в нем. В алтаре, над престолом, возвышалась необыкновенно тонкой работы резная деревянная сень — киворий. Его поддерживали витые столбики, стоящие на всех четырех углах престола. Великолепного рисунка и пропорций, растительный орнамент кивория тускло мерцал старым благородным золотом в косых лучах солнца, льющихся из узкого оконца. Как драгоценные вставки из красно-коричневой яшмы и темного лазурита играли на золотом фоне подобранные с тончайшим вкусом краски на лепестках резных цветов, вплетенных в орнамент.

Но приближался Великий пост, и нам пора уже было возвра­щаться в Пантелеимонов монастырь. От Кавсокаливской пристани мы надеялись катером добраться до Дафни. Наш любезный хозяин, взглянув на часы, сказал, что до его прибытия у нас еще есть время выпить по чашечке кофе. Все вернулись в архондарик и были немало удивлены, когда за чашкой кофе узнали, что этот скромный монах, с такой любовью и заботой встретивший нас, чистивший нам картошку и варивший кофе, был дикеосом Кавсокаливии, т. е. самым главным человеком в скиту, его игуменом! От изумления у Антона вырвался невольный вопрос:

— Отче, как случилось, что вы стали монахом?

— Довольно долго я преподавал философию в университете. Преподавал до тех пор, пока окончательно не понял, что все эти Шопенгауэры, Кьеркегоры, Шпенглеры и Хайдеггеры, как ни пытались — не смогли ответить ни на один из главных вопросов бытия и назначения человека. Ни у одного из европейских или даже буддийских философов не сложилось единой взаимосвязанной картины мироздания, включающей все политические, морально-этические, религиозные, социальные и экономические проблемы. Тогда я стал читать труды святых отцов и нашел в них все, что искал. После того как мне окончательно стало ясно, что единственной истинной и живой философией является Божественное откровение, учение Христа и святых отцов — Его последователей, я оставил кафедру и приехал на Святую Гору. Здесь я и обрел истинный смысл жизни.

Мы попрощались с добрым нашим хозяином и по крутой лестнице, вырубленной в обрывистом склоне, спустились на бетонный причал Кавсокаливии. Подошел белый стальной катерок, и бухта, окруженная мраморными скалами, стала медленно уплывать от нас все дальше и дальше в прошлое.

Глава 13.

«СТЕНА НЕПОСЛУШАНИЯ»

П рипоминаю поучительную историю, которую мы услышали в нашем русском Пантелеимоновом монастыре, она наглядно показала нам, что означает непослушание, особенно для мона­ха... Как-то один из братии подвел нас к южной стене Успен­ского храма.

— Вот это, — сказал он, — стена непослушания.

Перед нами возвышалась светлая, бархатистая на вид стена, сложенная из каменных блоков-кирпичиков цвета золотистой охры13. Это натуральный цвет известняка, который здесь используют для кладки стен. Храм не оштукатурен, и природный камень придает ему особое благородство. У нас, конечно, сразу возник вопрос, почему эта стена так необычно называется.

— Видите, внизу стены, почти у земли, черные, будто закопченные камни?

Действительно, там, куда указывает монах, горизонтально, поч­ти у самой земли тянется широкая — сантиметров 50 — черная полоса длиною два метра. От ее восточного конца взметнулся почти до самой крыши черный узкий «столб» копоти.

— Отчего же стена так странно почернела? — спросили мы у нашего провожатого, и в ответ он поведал нам удивительную историю.

Сравнительно недавно, в конце ХIХ века, игумен Пантелеимонова монастыря должен был однажды надолго отлучиться с Афона по монастырским делам. Перед отъездом он поручил управ­ление эконому — ему предстояло, помимо дел управления, отстроить больничный корпус, который игумен благословил возвести внутри монастырских стен. Отец-эконом происходил из очень богатого дворянского рода. Значительные суммы из фамильного капитала он вкладывал в строи­тельство монастыря, а потому, вероятно, полагал, что игуменское благословение для него не столь обязательно, как для других братьев. Когда игумен уехал, эконом решил, что более целесообразно строить корпус не внутри монастыря, а снаружи, у самого берега моря. И — надо отдать должное его организаторскому таланту — в короткий срок он возвел пятиэтажное здание Г-образной формы невероятных размеров. Его высота сопоставима с современным восьмиэтажным домом. Начиная со второго этажа и выше, весь корпус опоясывают просторные галереи на металлических столбах. Аналогичных построек не было и нет ни в одном другом афонском монастыре. На первом этаже корпуса впоследствии располагались различные мастерские: швейная, обувная, бочарная. Оборудование, покрытое толстым слоем пыли и мусора, накопившегося за десятилетия упадка обители, до сих пор лежит там, словно немое свидетельство былого расцвета и внезапного разорения монастыря.

От широкого портала монастырских ворот к больничному корпусу полого спускается береговая терраса, уставленная темно-зелеными свечами кипарисов. Не доходя пяти метров до стены здания, она неожиданно обрывается. С этой стороны можно попасть сразу на галерею второго этажа по железному мостику, переброшенному к зданию с обрыва террасы.

Паломников до сих пор поражают трехметровые потолки в беленьких светлых кельях, широкие коридоры, водопровод и современная канализация, построенные еще в начале ХХ века. В этом корпусе можно было поселить, вероятно, до тысячи монахов… А на последнем этаже — огромная больничная церковь под широкой зеленой луковицей-главкой. Дойти до нее, проковыляв немного по коридору, больной мог прямо из больничной палаты... Как видно, эконом очень старался, истратив на постройку много денег из своего личного состояния. Однако строил он все-таки вопреки благословению игумена, по своей воле, решив, что место, которое он выбрал — удобнее...

«Никогда с ним не примирюсь!»

Прошло немало времени, когда, наконец, вернулся в монастырь старец-игумен. Увидев новый больничный корпус, построенный вне стен монастыря, он очень огорчился. Вызвал отца-эконома.

— Как же так, брат? Ведь я благословил строить внутри монастырской ограды. А ты без благословения возвел больничный корпус снаружи, далеко от стены, да еще так близко к морю. Как же ты, будучи монахом, мог поступить столь нечестиво? Какой пример непослушания преподал всей братии! Ты же нарушил игуменское благословение! Понимаешь ли, отец, что это недопустимо?

Эконом, ожидая, вероятно, похвал, был смертельно уязвлен справедливым укором игумена.

— Ах, так, — закричал он, — тогда вы совершенно ничего не понимаете! Я старался ради общей пользы, я вложил туда все свои силы, вложил огромные средства, какое здание построил! А вы меня еще и ругаете!..

Накричал он на своего старца, обругал его, хлопнул дверью и ушел, затаив смертельную обиду. И сколько ни пытались братия их помирить — эконом не желал даже слышать об этом. Так и не примирился он с игуменом.

Настоятель уже тогда был глубоким старцем. Через некоторое время он заболел и понял, что приближается к смерти. Жалко стало ему эконома, и грустно, что его духовный сын питает к своему старцу столь сильную злобу, что не желает даже примириться. Тогда посылает игумен к нему братьев сказать: «Приди, чтобы нам помириться, ибо я уже при смерти». Не желал старец, чтобы на душе брата оставался грех злопамятства, не хотел, чтобы эконом остался без прощения, поскольку он проявил не только непослушание, но и оскорбил игумена, до сих пор тая обиду и злобу на него. Но тот отвечал братьям:

— Не пойду к игумену! И никогда с ним не примирюсь! Не прощу ему обиду, потому что безвинно оскорбил меня за хорошее дело. И прощения у него просить не буду!

И вновь послал старый игумен братьев, но и на этот раз эконом отказался прийти. Старец мирно скончался, а непослушный эконом так и остался без примирения с ним, лишив себя игуменского благословения. Недолго он прожил после того и умер вскоре после настоятеля. Похоронили эконома у южной стены Успенского храма. И вдруг — странное дело! Видят братья, что часть стены почернела. Словно копотью покрылись камни вблизи могилы. Широкая черная полоса на стене храма, у самой земли, как бы повторила размеры могилы эконома, начинаясь против головы и кончаясь у ног покойника, откуда взметнулся вверх черный столб словно огнем опаленных камней! Что это такое? Почему светлые, золотисто-желтые камни вдруг почернели?! Все это казалось удивительным и непонятным.

На Афоне существует очень древний обычай: через три года после погребения останки монахов выкапывают и осматривают. Если кости — белого цвета, чистые, значит, умерший монах угодил Господу Богу. Если кости — желтые, значит, он сверх того был еще и подвижником высокой духовной жизни. Если же тело осталось нетленным, кожа светлая, а от мощей струится благоухание — это, без сомнения, святой человек. Бывают, однако, случаи, когда, вскрыв могилу, тело находят нетленным, но совершенно черным, издающим невыносимое зловоние. В последнем случае, как показал многовековой опыт, это означает, что монах умер, не покаявшись от всего сердца в тяжелых грехах, а потому не прощен Богом. Сожалея об ужасной участи, постигшей умершего, братья рассылают по всем монастырям, скитам и кельям Афона записки с просьбой о сугубых молитвах за скончавшегося в таком плачевном состоянии. Его останки снова закапывают в могилу, и весь Афон усиленно молится за него еще три года.

Когда же проходят и эти три года, могилу открывают вновь. И, как правило, за молитвы всех афонских братьев Господь все-таки милует нерадивого монаха. В этом случае находят одни лишь белые косточки. Слава Богу, значит, простил его Господь! Останки вынимают, на лобной кости черепа тушью пишут имя усопшего и кладут, как положено, на полку в «костнице» (специальное помещение под кладбищенским храмом). Очень часто могилы на Афоне используют многократно, т.е. после изъятия останков в них погребают других умерших братьев.

Бог не простил того,
кто отказался прощать

Но иногда случается, что нетленные черные «мощи» даже после сугубых молитв всех афонитов не истлевают и продолжают смердеть. Велики, видимо, грехи умершего, не принимает Господь молитв афонских братьев, и тогда выбрасывают эти останки в море как можно дальше от берегов Святой Горы.

Итак, по прошествии трех лет, по обычаю, раскопали пантелеимоновские братья могилу отца-эконома и видят черный, смрадный, неразложившийся труп. Только тогда все поняли, почему почернела стена, рядом с которой он был похоронен. Казалось бы, сделал хорошее дело — такой великолепный больничный корпус с церковью отстроил! Но не принял этих трудов Господь. Вероятно, потому не принял, что усердие этого прекрасного организатора основано было не на выполнении послушания, а на тщеславном желании возвеличить свое имя в памяти всего Афона. Он преслушался игумена, а затем оскорбил его дерзостью. Смертельной обидой на старца он лишь раскрыл для всех глубину своей тщательно скрываемой гордыни. Наконец, он подтвердил свое беспредельное злопамятство упорным отказом просить прощения у настоятеля даже перед его смертью, когда тот дважды смиренно просил прийти к нему, чтобы взаимно проститься. Поняли тогда братья, что на нем сбылись слова Господа: «…прощайте, если что имеете на кого, дабы и Отец ваш небесный простил вам согрешения ваши. Если же не прощаете, то и Отец ваш небесный не простит вам согрешений ваших» (Мк. 11, 25–26).

Но что же делать?! Снова, как принято, закопали могилу и разослали по всем монастырям записки с именем несчастного отца-эконома. Три года за него молился весь Афон. Когда же окончился и этот срок, могилу вскрыли вновь, — а труп все такой же смердящий и черный. Однако братья решили все же сделать еще одну попытку умолить Господа и еще раз засыпали могилу эконома. Но вот ее раскопали в третий раз… Труп оказался все в том же состоянии. Видя это, новый игумен приказал отвезти останки подальше от берега и выбросить в море.

Бог не простил того, кто отказался прощать. Земля не приняла его тело. Даже молитвы многочисленных афонских праведников не смогли на этот раз изменить приговор Божий. У меня сохранилась фотография: место, где была могила эконома, отмечено невысокими кустиками, посаженными по всей длине. Напротив, на стене храма, черная полоса, а там, где были его ноги — черный «столб», взметнувшийся до самой крыши (см. фото 22 на вкладке).

Не так давно это было — в начале ХХ века, и в наше время еще жили монахи, которые помнили того эконома. Они недавно умерли, передав эту грустную повесть ныне живущим братьям.

Глава 14.