Часть четвертая. УСПЕНИЕ

⇐ ПредыдущаяСтр 5 из 5

И жизни нет конца И мукам - краю. Петрарка Подбирая изодранный белый подол, зима поспешно отступала с фронта всеверные края. Обнажалась земля, избитая войною, лечила самое себя солнцем,талой водой, затягивала рубцы и пробоины ворсом зеленой травы. Распускалисьвербы, брызнули по косогорам фиалки, заискрилась мать-и-мачеха, подснежникиострой пулей раздирали кожу земли. Потянули через окопы отряды птиц,замолкая над фронтом, сбивая строй. Скот выгнали на пастбища. Коровы, козы,овечки выстригали зубами еще мелкую, низкую травку. И не было возле скотиныпастухов, все пастушки школьного и престарелого возраста. Дули ветры теплые и мокрые. Тоска настигала солдат в окопах, катилась кним в траншеи вместе с талой водой. В ту пору и отвели побитый в зимних боях стрелковый полк на формировку.И как только отвели и поставили его в резерв, к замполиту полка явилсявыветренный, точно вобла, лейтенантишко - проситься в отпуск. Замполит сначала подумал-лейтенант его разыгрывает, шутку какую-топридумал, хотел прогнать взводного, однако бездонная горечь в облике парняудержала его. Стал разговаривать со взводным замполит, а поговоривши, и сам впал впечаль. - Та-ак,- после долгого молчания протянул он, дымя деревянной хохлацкойлюлькой. И еще протяжней повторил, хмурясь: - Та-а-а-ак. - Взводный каквзводный. И награды соответственные: две Красные Звезды, одна уж с отбитойглазурью на луче, медаль "За боевые заслуги". И все-таки было в этомлейтенантишке что-то такое... Мечтательность в нем угадывалась, романтичность. Такой народ, онпорывистый! Этот вот юный рыцарь печального образа, совершенно уверенный,что любят только раз в жизни и что лучше той женщины, с которой он был, нетна свете,- возьмет да и задаст тягу из части без спросу, чтобы омыть слезамигрудь своей единственной... "Н-да-а-а-а! Умотает ведь, нечистый дух!" - горевал замполит, жалеялейтенанта и радуясь, что не выбило из человека человеческое. Успел воткогда-то втюриться, мучается, тоскует, счастья своего хочет. "А если потом иштрафную..." Смутно на душе замполита сделалось, нехорошо. Он поерзал на скрипучейтабуретке и еще раз крепкой листовухой набил люльку. Набил, прижег,раскочегарил трубку и совсем не по-командирски сказал: - Ты вот что, парень, не дури-ка! Тоска прожгла глаза лейтенанта. Никакие слова ничего не могли повернутьв нем. Он что-то уже твердо решил, а что он решил - замполит не знал и повелразговор дальше: про дом, про войну, про второй фронт, надеясь, что по ходудела что-нибудь обмозгует. - Стоп! - замполит даже подпрыгнул, по-футбольному пнул табуретку.- Тыв рубашке родился, Костяeв. И тебе везет. Значит, в карты не играй, раз влюбви везет...- Он вспомнил, что политуправление фронта собирает семинармолодых политруков. Поскольку многих политруков в полку выбило за времянаступления, решил он своей властью отрядить в политуправление взводногоКостяева и впоследствии назначить его политруком в батальоне- пареньмолодой, начитанный, пороху нюхал. - Дашь крюк, но к началу занятий чтобы как штык! Суток тебе там хватит? - Мне часа хватит.- Лейтенант как будто и не обрадовался. Терпел ондолго, минуты своей ждал. И чего, сколько в нем за это время перегорело... - Давай адрес. Надо ж документы выписать. - А я не знаю адреса! - Не зна-а-е-ешь?! - Фамилию тоже не знаю.- Лейтенант опустил глаза, призадумался.- Мнеиной раз кажется - приснилось все... А иной раз нет. - Ну ты силе-о-о-он! - с еще большим интересом всмотрелся в лейтенантазамполит.- Как дальше жить будешь? - Проживу как-нибудь. - Иди давай, антропос! - безнадежно махнул рукой замполит.- Чтобывечером за пайком явился. Помрешь еще с голодухи. О чем он думал? На что надеялся? Какие мечты у него были? Встречупридумал - как все получится, какой она будет, эта встреча? Приедет он в местечко, сядет на скамейку, что неподалеку от ее домастоит, меж двух тополей, похожих на веретешки. Скамейку и тополя онзапомнил, потому что возле них видел Люсю в последний раз. Он будет сидетьна скамейке до тех пор, пока не выйдет она из хаты. И если пройдет мимо... Он тут же встанет, отправится на станцию и уедет. Но он все-таки уверилсебя - она не пройдет, она остановится. Она спросит: "Борька! Ты удрал сфронта?" И, чтобы попугать ее, он скажет: "Да, удрал! Ради тебясдезертировал!.." И так вот сидел он на скамейке под тополями, выбросившими концы клейкихбеловатых листочков, запыленный от сапог до пилотки. Ждал. Люся вышла издому с хозяйственной сумкой, надетой на руку, закрыла дверь. Он не отрываясьсмотрел. Диво-дивное! Она в том же платье желтеньком, в тех же туфлях.Только стоптались каблуки, сбились на носках туфли, на платье уже нет черныхлент, нарукавнички отлиняли, крылья их мертво обвисли. Люся похудела. Тень легла на глаза ее, коса уложена кружком на затылке,строже сделалось лицо ее, старше она стала, совсем почти взрослая женщина. Она прошла мимо. Ничего уже не оставалось более, как подаваться на станцию, скореевернуться в часть, тут же отправиться на передовую и погибнуть в бою. По Люся замедлила шаги и осторожно, будто у нее болела шея, повернулаголову: - Борька?! Она подошла к нему, дотронулась, пощупала медаль, ордена, нашивку заранение, провела ладонью по его щеке, услышала бедную, но все же колючуюрастительность. - В самом деле Борька! Так и не снявши сумку с локтя, она сползла к ногам лейтенанта и самымязыческим манером припала к его обуви, иступленно целуя пыльные, разбитые вдороге сапоги... Ничего этого не было и быть не могло. Стрелковый не отводили напереформировку, его пополняли на ходу. Теряя людей, не успевая к инымсолдатам даже привыкнуть. Борис топал и топал вперед со своим взводом вседальше и дальше от дома, все ближе и ближе к победе. По весне снова заболел куриной слепотой Шкалик, отослан был наизлечение и оставлен работать при госпитале, чему взводный радовался. Да вотднями прибыл на передовую Шкалик, сияет, радуется - к своим, видите ли,попал. Неходко, мешковато топает пехота по земле, зато податливо. Привал. Залегли бойцы на обочине дороги. Дремлет воинство, слушает,устало смотрит на мир божий. Старая дорога булыжником выстелена, по бокам еетрава прочикнулась, в поле аист ходит, трещит клювом что пулемет, надставком, обросшим склоненными ивами, кулик кружит или другая какаядлинноклювая птица. Свист, клекот, чириканье, пенье. Теплынь. Красота. Веснаидет, движется. Карышев сходил к ближней весенней луже. Котелком чиркнул по отражениюоблака, разбил его мягкую кучу, попил бодрой водички. Куму принес, тотпопил, крякнул, другим бойцам котелок передал. До лейтенанта Костяева дошелкотелок, он отвернулся, сидит, опустив руки меж колен, потерянный какой-то,далекий ото всех, уже солнцем осмоленный, исхудалый. Старшине Мохнакову котелок с водой не дали, в отдалении он лежал, тожеотрешенный ото всех, мрачный - не досталось ему воды. - Ох-хо-хо-оо-о,- вздохнул Карышев, соскребая густо налипшую чернуюземлю с изношенных ботинок.- Этой бы земле хлеб рожать. - А ее сапогами, гусеницами, колесом,- подхватил кум его и другМалышев. - Да-а, ни одна война, ни одна беда этой прекрасной, но кем-топроклятой земли не миновала,- не открывая глаз, молвил Корней АркадьевичЛанцов. - А правда, ребята, или нет, что утресь старую границу перешли? -вмешался в разговор Пафнутьев. - Правда. - Мотри-ка! А я и не заметил. - Замечай! - мотнул головой Ланцов на танк, вросший в землю, пушечкойуткнувшийся в кювет. Машину оплело со всех сторон сухим бурьяном, подгусеницами жили мыши, вырыл нору суслик. Ржавчина насыпалась холмиком вокругтанка, но и сквозь ржавчину просунулись острия травинок, густо, хотя иугнетенно, светились цветы мать-и-мачехи.- Если завтра война! Вот она,граница-то, непобедимыми гробами помечена... Старшина Мохнаков молча подошел к Пафнутьеву, взял его карабин,передернул затвор, не целясь ударил в бок танка. На железе занялся дымок иобнажилась черной звездочкой пробоина. Старшина постоял, послушал, какшуршит ржавчина, засочившаяся из всех щелей машины, и бросил карабинПафнутьеву: - А мы и на таких гробах воевали. - И довоевались до белокаменной,- ворчал Ланцов. - Было и это. Все было. А все-таки вертаемся и бьем фрица там, где онбил нас. И как бил! Сырыми бил, и не бил - прямо сказать, по землеразмазывал... Но вот мы вчера, благословясь, Шепетовку прошли. Я оттудоваотступать начал.- Старшина недоуменно огляделся вокруг, что, мол, это меняпонесло? Набычился, снова отошел в сторону, лег на спину и картуз, старый,офицерский, на нос насунул. - Постой, постой! - окликнул его Пафнутьев:- Это не там ли родилсякакой-то писатель-герой? - Там! - буркнул из-под картуза Мохнаков. - А как же его фамиль? И чо он сочинил? - Горе без ума! - усмехнулся Корней Аркадьевич. - "Горе от ума" написал Грибоедов,- не шевелясь и не глядя ни на кого,тусклым голосом произнес лейтенант Костяев: - В Шепетовке родился НиколайОстровский и написал он замечательную книгу "Как закалялась сталь". - Благодарствую! - приложил руку к сердцу Ланцов. - Что за люди? - с досадою хлопнул себя по коленям Пафнутьев: - Гдешутят, где всурьез? Будто на иностранном языке говорят, блядство. - А такие, как ты, чем меньше понимают, тем спокойней людям,- ленивопротянул Ланцов. - Зачем тоды бают: ученье - свет, неученье - тьма? - Смотря кого и чему учат. - Убивать, например,- снова едва слышно откликнулся Борис. - Самая древняя передовая наука. Но я другое имел в виду. - Уж не марксистско-ленинскую ли науку? - насторожился малограмотный,но крепко в колхозе политически подкованный Пафнутьев. - Я ученье Христа имел в виду, учение, по которому все люди - братья. - Христа-то хоть оставьте в покое! Всуе да на войне...- поморщилсяКостяев. - И то верно! - решительно поднялся с земли старшина Мохнаков.-Разобрать имушшество! Ш-гом арш! Запыживай, славяне. Берлин недалеко. Появился на передовой капитан из какого-то штабного отдела, молодойеще, но уже важный. Он принес ведомость на жалованье. Солдаты шумноизумлялись - им, оказывается, идет жалованье. Расписались сразу за всепрошедшие зимние месяцы, жертвуя деньги в фонд обороны. После этого капитанпрочитал краткую лекцию о пользе щавеля, о содержанки витаминов в клевере, вкрапиве, так как последнее время с кухни доставляли зеленую похлебку,поименованную бойцами дристухой. Солдаты грозились заложить гранату в топкукухни. Лекцию насчет пользы витаминов капитан провел как бы в шутку и как бывсерьез, на вопросы отвечал шуткою, но построжел, когда его спросили: не склевера ли у него брюшко? От больного сердца, сообщил капитан. Бойцы и этосообщение почли шуткой, очень удачной, и главное, к месту. Разговор самсобою перешел на второй фронт. Крепкими словами были обложены союзники занерасторопность и прижимистость - все сошлись на том, что из-за них, подлых,приходится жрать зеленец и переносить, все более затягивающиеся временныетрудности. Капитан пострелял из снайперской винтовки по противнику, даже в легкуюатаку на село сходил, занявши которое, солдаты подшибут гуся, якобыотбившегося от перелетной стаи. Важный капитан понимающе посмеивался, глодаявместе с бойцами кости дикого гуся. Мясцом капитана попотчевал Пафнутьев. Он притирался к гостю, таскал егобагажишко, выкопал ему щель, принес туда соломки, вовремя, к местуинтересовался: "Может, еще покушаете, товарищ капитан? Может, вам умытьсяналадить?" Увел Пафнутьева капитан с собой. "Кум с возу - кобыле легче!" - решиливо взводе. Во время затиший Пафнутьев навещал родную пехоту, всех без разборуугощал папиросами из военторга. Поболтав о том о сем, поотиравшись напереднем краю, он уволакивал узел трофейного барахла: одеял немецких,плащ-палаток, сапог. Барахлишко - догадывались солдаты - Пафнутьeв менял нажратву и выпивку, cловом, ублажал начальство. И ублажил бы, да заелся. Мохнаков мрачно бухнул Пaфнутьеву: - Ты вот что, куманек! Или выписывайся из взвода, или бери лопату ивкалывай до победного конца. Уж двадцать лет как у нас холуев нет. - Холуев, конечно, уж двадцать лет как нет,- не вступая в пререкания состаршиной, поучительно ответил Пафнутьeв,- да командиры есть, и кто-тодолжен им приноравливать. Товарищ капитан не умеют ни стирать, ни варить.Антилигент они.- Докурив папироску, Пафнутьев поглядел на нейтральнуюполосу, за которой темнели немецкие окопы,- туда ночью ходили в разведкубоем штрафники.- Штрафников-то полегло э сколько! - заохал Пафнутьев.- Грехда беда не по лесу ходят, все по народу. Хуже нет разведки боем. Все по тебепалят, как по зайцу. Мохнаков взял Пафнутьева за ворот гимнастерки, придавил к стенетраншеи, поднес ему гранату-лимонку под нос и держал гостя так до тех пор,пока тот не захрипел. - Понюхал?! - старшина подкинул вверх и поймал гранату.- Все понял? - Как не попять? Ты так выразительно все объяснил. - Тогда запыживай отсюдова! - Я-то запыжу,- отдышавшись, начал мять папироску пляшущими пальцамиПафнутьев. Закурив, он уставился на трофейную зажигалку, излаженную в видеголой бабы со всеми ее предметами и подробностями. Огонь у нее высекалсяпромеж ног.- Я-то запыжу,- убирая зажигалку в нагрудный карман, нудилПафнутьев.- Вот как бы ты вместе с Борeчкой не запыжили туда...- кивнул онголовой на нейтралку, где с ночи лежали и мокли под дождем убитые штрафники. Старшина снова хотел дать ему гранату понюхать, но в это время егокликнули к командиру, и он, погрозив пальцем Нафпутьеву: "Мотри у меня!" -удалился. "Да, а если не потрафишь товарищу капитану, да ежели он сюда менявернет, да ежели бой ночью..." - Не стращай девку мудями, она весь видала! - задергался, завизжалПафнутьев. Однако Мохнаков его уже не слышал. Между тем наступление продолжалось, хотя и шло уже на убыль. Частипереднего края вели бои местного значения, улучшали позиции перед тем, какстать в долгую оборону. Из штаба полка было приказано взводу Костяева разведать хутор, есливозможно, захватить высотку справа от него и закрепиться. Мохнаков деньпроторчал в ячейке боевого охранения, с биноклем - высматривал, вынюхивал.Ночью, тихонько ликвидировав ракетчиков и боевое охранение немцев, пробралсяс отделением автоматчиков в хутор, поднял невообразимый гам и пальбу, такую,что хутор фашисты в панике оставили, и высотку тоже. Стрелки забрались в избы, от которых тянулись ходы сообщений навысотку, и блаженно радовались тому, что не надо копать. На высотке брошенбыл живехонький еще наблюдательный пункт, даже печка топилась в блиндаже, наней жарились оладьи, телефон был подсоединенным. "Гитлер капут!" - орали втелефон бойцы, макая горячие оладьи в трофейное масло, вкус которого ониначали забывать. С другой стороны им отвечали: "Русиш швайне!" Вырывая друг у дружки трубку, удачливые автоматчики лаяли немцев,дразнили их, чавкая ртом, потом пели похабные песни с политическим уклоном. Поверженный противник не выдержал полемики и телефон свой отцепил,пообещав сделать русским Иванам "гросс-капут". Тут как тут явились на отвоеванный НП артиллеристы и выперли веселуюпехоту из уютного блиндажа. Коря артиллеристов: всегда, мол, мордатые заразылезут на готовенькое, стрелки подались в хутор и начали варить картошку,возбужденно рассказывая друг другу о том, как остроумно беседовали с фрицемпо телефону. Для взаимодействия и связи с артиллеристами на высотке осталисьМохнаков и Карышев. Утром установлено было, что весь скат высоты и низина заогородами хутора, да и сами огороды с зимы минированы: еще одиноборонительный вал сооружали немцы. Около полудня появился в поле боец и попер напропалую по низине. - Кого это черти волокут?-Карышев приложил ко лбу руку козырьком. Старшина повернул стереотрубу, припал к окулярам. - Сапер запыживает,- почему-то недобро усмехнулся он и еще что-то хотелдобавить, но в низине хлопнуло, вроде бы как дверью в пустой избе,подпрыгнула и рассыпалась травянистая кочка, выплеснулся желтый дымок. - А-а-ай! Мамочка-а-а! - донеслось до окопов. Карышев, тужась слухом,всполошенно хлопнул себя по бокам: - Это ведь Пафнутьeв! - и заругался: - Какие тебя лешаки сюда ташшилы,окаянного? Трофеи унюхал, трофеи! - А-а-ай! А-а-а-ай! Помоги-и-ы-ыте-е-e-е! Помоги-и-ы-ыте! Карышев перестал ругаться, засопел, мешковато полез из окопа. Старшинасдернул его за хлястик шинели обратно: - Куда прешь, дура! Жить надоело? Старшина обшарил в артиллерийскую стереотрубу всю низинку. Была она вплесневелых листьях, на кочках серели расчесы вейника, колоски щучки ибелоуса, под кочками уже обозначались беловатые всходы калужника,прокололись иголки свежего резуна. В кочках бился Пафнутьев, разбрызгиваяводу и грязь, и все кричал, кричал, а над ним заполошно крутился и свистелболотный кулик. - Будь здесь! - наказал старшина Карышеву. Мохнаков отполз за высотку, поднялся и, расчетливо осматриваясь,выверяя каждый шаг, будто на глухарином току, двинулся в заболоченнуюнизину. Его атаковали чибисы, стонали, вихлялись возле лица. - Кшить, дураки! Кшить! - старшина утирал рукавом пот со лба и носа.-Рванет, так узнаете! Он добрался до Пафнутьева, вытянул его из грязи. Ноги Пафнутьева допахов были изорваны противопехотной миной. Трава от взрыва побелела и пахлапорченым чесноком. Мохнаков неожиданно вспомнил, как дочка его, теперь уженевеста, отведавши первый раз в жизни колбасы, всех потом уверяла, чточеснок пахнет колбасой. Дети, семья так редко и всегда почему-то внезапновспоминались Мохнакову, что он непроизвольно улыбнулся этому драгоценномуозарению. Пафнутьев перестал кричать, испугавшись его улыбки. - Не бойся! - буркнул Мохнаков.- На вот, кури.- Засунув сигарету в ротсолдата, старшина похлопал себя по карманам - спички где-то обронил.Пафнутьев суетливо полез в нагрудный карман - там у него хранилась знатнаязажигалка. - Возьми зажигалку на память. - Упаси вас Бог от тебя и от твоей памяти. - Прощенья прошу, Миколай Василич,- запричитал Пафнутьев.- Наклепал яна товарища лейтенанта. На тебя наклепал. Мародерство... Связь... Связькомандира с подозрительной женщиной... - Его-то зачем? Ну я, скажем, злодей. А его-то?.. Перевязывать было много и неловко. Старшина вынул из кармана свойпакет, разорвал его зубами. Пафнутьев все причитал, каялся: - Гадина я, гадина! Скоко людей погубил, а вот погибель приспела - клюдям адресуюся... - Ладно, не ори! В ушах аж сверлит! - прикрикнул старшина.- Люди навойне братством живы, так-то... - Выташшы, Миколай Василич! Ребятишки у меня, Зойка. Сам семейный...Всю жизнь... молить всю жизнь... И эту... гадство это... спозаброшу...замолю... грех... молитвой жить...- Мохнаков хотел сказать: "Хватился когдамолиться",- но Пафнутьев пискнул, захлебнулся и умолк - старшина туго-натугопритянул бинтами к паху его мошонку. "Чтобы не укатилось чего куда",- мрачнопошутил он про себя, взваливая на загорбок податливую, будто развареннуютушу солдата. В траншее наладили носилки из жердей и плащ-палатки. Перед тем какунести Пафнутьeва из окопа, влили ему в рот глоток водки. Он поперхнулся,открыл захлестнутые плывущим жаром глаза, узнал Бориса, Карышева и Малышева. - Простите, братцы! - Пафнутьев попробовал перекреститься, по егоотвалило на носилки, и он заплакал, прикрыв лицо рукой. Кадык его, покрытыйседой реденькой щетиной, ходил челноком. Карышев и Малышев подняли носилки. Борис проводил их взглядом донизинки. Старшина что-то недовольно бубнил, оттирал соломой гимнастерку иштаны. Досадный был кум-пожарник Пафнутьeв, притчеватый, как называли егоалтайцы, и пострадали за него, притчеватого. Доставив Пафнутьeва живым до санбата, они, утомленные ношей, ужевечером, благостно-теплым, неторопливо возвращались на передовую, подходилик хутору, утратив осторожность. Хлестко, но без эха ударил выстрел. Карышев сделал шаг, второй, все с тем же ощущением в душе благостидеревенского вечера. Не выстрел это, нет, с оттяжкой щелкнул бичомдеревенский пастух, гнавший из-за поскотины, с первой травки залежавшихся взимних парных стайках коров. Ноги солдата уже подламывались в коленях, новсе еще видел он избы, тополя, резко очерченные в прeдсумeрье, жиденькую,еще не наспелую вечерницу-зорьку, слышал запах преющей стерни на пашне инакатисто, волною плывущий из лога шорох молодой травы - ремень траншеистеганул его по глазам, все вокруг встало на ребро, опрокинулось на солдата:дома, деревья, пашня, небо... - Ку-у-у-ум! - дико закричал Малышев, подхватывая рухнувшего земляка. - Западите! Западите! - ссаженным голосом кричал, спеша по траншее,Мохнаков. Карышев и Малышев - опытные вояки, поняли его, запали в кочках, чтобыснайпер не добил их. Пуля угодила Карышеву под правый сосок, искорежив угол гвардейскогозначка. Он был еще жив, когда его доставили в хуторскую избу, но нести себяв санбат не разрешил. - Уби-тый я,- проговорил он, прерывисто схлебывая воздух. Малышев старался подложить под голову и спину Карышева чего-нибудьпомягче, чтобы тому легче дышать, вытирал ладонью вспыхивающую на губахдруга красную пену и все насылался: - Попьешь, может, кум? Может, чего надо? Ты не черни, ты спрашивай...-Губы Малышева разводило, лицо его было серое, лысина почему-то грязная, весьон сузился, исхудал разом, сделалось особенно заметно, какой он пожилойчеловек. Борис махнул рукой, чтобы бойцы уходили из избы. Все понурясь ушли.Встав на колени перед Карышевым, взводный поправил солому под ним и затих,не зная, что сказать, что сделать. По хате поплыл тонкий, протяжный звук,будто из телефонного зуммера. Это Малышев зашелся в плаче, из деликатностистараясь придавить его в себе. Карышев отходил. Он прижмурил глаза с уже округлившимися глазницами иоткрыл их, сказав этим лейтенанту "прощай", перевел взгляд на кума. Бориспонял - ему надо уходить. Взводный распрямился и не услышал под собою ног. - Моих-то,- прошептал Карышев. - Да об чем ты, об чем!.. Не сумневайся ты в смертный час! -по-деревенски пронзительно запричитал Малышев.- Твоя семья - моя семья... Дакак же мне жить-то тeперича-а-а! Зачем мне жи-ить-то?.. Борис шагнул в темноту, нащупал перед собой стойку или столб, уперсялбом в его холодную твердь и, ровно бы грозя кому, повторял: "Так умеютумирать русские люди! Вот так!.." В хуторе тихо. За хутором реденько и меланхолично всплывали ракеты,выхватывая мертвым светом из темноты кипы садов, белые затаившиеся хатки,уткнувшиеся в небо утесами придорожные тополя. - Преставился. Борис прижал Малышева к себе и почему-то начал гладить его по голой,прохладной голове. Шумно работая носом, Малышев рассказывал, как жили онидуша в душу с кумом до фронта; женились в один день; в колхоз записалисьразом. Бывало, гуляют, так кум домой утайкой волокется, а он, Малышев, дурактакой, орет на всю улицу: "Отворяйте ворота, да поширше!.." Ночью, без шума, без лишней возни, под звездами схоронили Карышева,сделали крест из жердей, и последний приют алтайского крестьянина как-тоочень впору пришелся на одичалом хуторском погосте, реденько заселенномразномастными крестами и каменьями с непонятной вязью слов, придавившимичьи-то древние могилы. Кусты бузины клубились на закрайках погоста, низкийколючий терновник, уже набравший цвет, окаймлял его вместо ограды. Сединственного старого дерева, стоявшего средь могил, шарахнулась в темнотузловещая птица. На этом же кладбище было три свежих креста с надетыми на них рогатымикасками. Малышев, возвращаясь в хутор, с глухим рычанием бросился натополевые кресты, пустившие побеги, выворотил их, побросал за ограду, тудаже пустил и ржавые каски. Они громко звякнули в темноте. Замкнулся, умолк, совсем отделился от людей старшина. От висков, из-заушей прострелили его лицо пучки морщин. Pот стянуло, губы потрескались.Ходил он неловко, будто прихватывало морозом мокрые втоки. Спал мало, ел изсвоей посудины, чтобы не заразить солдат, бросил пить совсем, в землянойработе сделался немощен, курил беспрестанно, да военное дело выполнял слютостью-искал смерти. Но и смерть его сторонилась. Раздобыл старшина чистое белье, новый вещмешок. Белье надел, вещмешокупрятал в ячейке. В мешке было что-то круглое. Бойцы думали - домашнийкаравай хлеба. Но разнюхали - противотанковая там мина. Зачем она старшине,гадали. Не отбив сгоряча, дуриком у них взятую высотку, немцы пытались малымисилами взять ее обратно, и были отброшены. Тогда они подготовились к атакетщательней, заскребли все, что осталось под рукой, и даже четыре танкабросили в атаку. Артиллеристы ударили по танкам, один повредили, остальныероссыпью рванули к окопам, достигли высотки. Пэтээрщики, побухав из ружей полобовой броне танков, пали на дно ячеек, носом в грязную землю. Танкинавалились, утюжат траншею, и никакой на них управы нету. Старшина Мохнаковне отрывался от стереотрубы артиллеристов, хотя те и ругались, прогоняя его.Окутанный пылью, резво бренча левой ослабшей гусеницей, покачиваянадульником пушки, лез к наблюдательному пункту бывалый танк. На лобовойброне его всплескивали цапины, пестрая краска отваливалась лоскутьями,свежий, сизый шов электросварки тянулся от переднего люка к поддону. Давно воюет этот танк, умелый в нем водитель, маневрирует смело, в пыльпрячется, боков не подставляет. Такой танк за десяток машин наработает!.. Мохнаков надел вещмешок за спину, затянулся в последний раз от толстойцигарки, притоптал окурок. "Запыживай, паря!" - сказал себе и выпрыгнул изокопа. Он подпустил машину так близко, что водитель отшатнулся, увидев воткрытый люк вынырнувшего из дыма и пыли человека. И старшина Мохнаковувидел опаленное лицо водителя в детской розовой кожице - бровей и ресниц унего не было. Горел водитель, и не раз горел. Они глядели друг на друга всего лишь мгновение, но по предсмертномуужасу, мелькнувшему в водянистых глазах водителя, не трудно догадаться было- немец все понял: русский солдат с тяжелым, ссохшимся лицом идет на смерть. Танк дернулся, затормозил. Но Мохнаков уже нырнул под гусеницу, онавмяла его в прошлогоднюю запыленную стерню. От взрыва противотанковой миныстарая боевая машина треснула по недавно сделанному шву. Траки гусеницызабросило аж в траншею. A там, где ложился старшина Мохнаков под танк, осталась воронка сиспепеленной по краям землею и черными стерженьками стерни. Тело старшины,пораженное заразной, неизлечимой в окопах болезнью, вместе с выгоревшим навойне сердцем разнесло, разбросало по высотке, туманящейся с солнечного боказеленью. В полевой сумке Мохнакова, оставленной на НП, обнаружились награды,приколотые к бязевой тряпочке, и записка командиру взвода. Просил егостаршина позаботиться о жeне и детях. Адрес: "Райцентр Мотыгино,Красноярского края, улица, номер дома... Но через несколько дней командира взвода и самого ранило в правое плечоосколком мины. Он почти сутки еще просидел в земляной норке на изопревшейсоломе, баюкая прибинтованную к туловищу руку, налитую синенькой краской иклейковато заблестевшую. Замениться некем: старшины не стало, младшихкомандиров выбило за весеннее наступление, Ланцова, Корнея Аркадьевича будтобы в армейскую газету забрали, но солдаты поговаривали, что совсем его вдругое место забрали за чернокнижье, за приверженность к Богу и вреднымразговорам. Грешили на Пафнутьева - он, змeина, заложил человека. Из старыхсолдат остались во взводе Малышев да Шкалик. Усталые, издерганные боями, вымазанные окопной глиной, солдаты, большейчастью вернувшиеся из госпиталей или собранные по украинским селам, из-зараспутицы питающиеся чем попало, привычно и безропотно вели свои будничныефронтовые дела, изредка заглядывая ко взводному в норку, не зараспоряжениями, нет, а просто узнать-не надо ли чего ему? Вечером дежурный по взводу сунул в щель котелок, оставил на тряпочкержаную лепешку собственной выпечки. Борис прилепился к теплому ободку ичастыми глотками отхлебывал кипяток, заправленный лежалыми буряками. Лепешкахрустели на зубах. Солдаты толкли прикладами прошлогоднее зерно и пеклилепехи на саперных лопатках. Через силу домалывал Борис зубами затхловатое,крупнодробленое, еле склеенное в лепешку зерно, заставляя себя изжевать еевсю до крошечки - солдаты оторвали от себя последнее,- уважать фронтовоебратство он научился. Промочив спекшееся горло остатками свекольного чая, он свернулся всырой щели. Трудился какой-то жук-землерой, обыгавший после холодов. Комочкисыпались Борису на лицо, закатывались в ухо. Наутро неистребимый, заросший малопородистой бородой командир ротыФилькин привел во взвод пополнение - человек пятнадцать солдатиков двадцатьпятого года рождения и с ними младшего лейтенанта, только что прибывшего изуральского военного училища. Борис распрощался со взводом, пожелал новому командиру с комсомольскимзначком на гимнастерке долгой жизни и дружбы с солдатами. Филькин обнял взводного, бережно по спине похлопал: - Я буду ждать тебя, Боря! В дороге лейтенанта догнала повозка. На ней стоял, бойко мотая вожжами,Шкалик, отъевшийся в госпитале, очень всем довольный, особенно тем, чтосумели солдаты раздобыть повозку - выбросили пустые ящики, столкнули наземьездового и велели догонять раненого товарища командира. С радостью забрался лейтенант в повозку, ткнулся лицом в мышамипахнущую солому. Его подбрасывало на выбоинах, катало по повозке, когда оназаваливалась в глубокие, танками прорытые колдобины, но Борис все равнодремал, отупев от боли и усталости. Шкалик, чмокая губами, шлепал кривоногую лошадь вожжами по бокам и всерассказывал, как они ловко заполучили повозку, как повозочный хватался заоружие, но потом, когда ему дали лепешек и чаю из буряков, а товарищкомандир роты угостил легким табаком, повозочный утешился. В грязном, размешанном логу повозка застряла. Борис попробовал помочьШкалику, да силенок и того и другого оказалось маловато. Шкалик крикнул: "Ячичас, товарищ лейтенант!" - и прытко побежал вперед лошади, дергая ее заузду. Лошадь, скрипя колесами, пошла в объезд, миновала бочажину, затрещалакустами. Борис, уронив голову, сидел по другую сторону лога, навалившись наствол ветлы, изорванной колесами. Внезапно ударило пламя, развалило всевокруг грохотом, заклубился кислый дым. Кашляя, давясь удушьем, взводныйслепо ринулся в лог. Перед ним, ломая чащу, упало и покатилось колесо оттелеги; из редеющего дыма выпадывало и шлепалось в грязь что-то мягкое,ударяя в голову запахом парной крови и взрывчатки. Шкалик был всегда беспечен. Но он-то, он, окопный командир,ванька-взводный, с собачьим уже чутьем, почему позволил себе расслабиться ине почувствовал опасности? Вон же они рядом стоят - дощечки с намалеваннымчерепом - ограждение минеров. Что это с ним? Почему отерпло и притупилось внем все, чем держится человек в этой жизни? - Бедный, бедный мальчик! - сказал, а может, подумал Борис и потерраспухшие и зудящие веки. Не зная, что делать, постоял еще, оглядываясь посторонам, словно бы запоминая это безлюдное, неприметное место, истерзанноеколесами, воронками, и побрел лесом в санбат, надсаженный, полуглухой. Больно ему было от раны, ело глаза окисью взрывчатки, но страдания всердце не было. Привык. Ко всему привык. Притерпелся. Только там, ввыветренном, почти уже пустом нутре поднялось что-то, толкнулось в грудь иоборвалось в устоявшуюся боль, дополнило ее свинцовой каплей. Нести свою душу Борису сделалось еще тяжелее....В санбате оказалось народу густо. Офицеров на перевязку вызываливперед. Но Борис по окопной привычке везде быть с солдатами забрался вочередь и все пропускал солдат, тех, которые казались ему тяжелее егораненными. На стол он попал спустя сутки. Неповоротливая и молчаливая медсестра не стала отмачивать ссохшиесярыжие бинты, отодрала их, будто фанеру, с плеча Бориса, промокнула тампономударившую кровь из раны, дала ему таблетку, оглянулась воровато и сама съелатакую же. Бориса начало укутывать кудельно-волокнистым сном, у сестры тожезатуманились глаза, губы ее сделались мокрые, сонно распяленные. Врач в старомодных очках с позолоченной оправой, за которой остро исердито мерцали влажные глаза, расшевелил Бориса, постукав его по плечукулаком, спросил, где отдается боль. Борис вяло сказал: "Не знаю",- потомучто боль отозвалась везде. Врач озадаченно глянул на больного: - Наклюкаться где-то успел, сердечный,- и потыкал в рану зондом. Кровь потекла бойчее, защекотала струйкой спину, живот. Бориса понеслосо стола. Ему сделали укол, потерли виски нашатырным спиртом и разрезалиплечо крест-накрест. Через неделю, от силы через две - заверила лейтенанта старшая сестрамедсанбата,- он снова будет в строю. Что-то тут не так: ранение в плечопростым не бывает, при нем ни тряхнуться, ни ворохнуться - болит все. Дапусть - не все ли равно, где валяться, лишь бы покойно было. Борис негорлопанил, не ругался, эвакуации не требовал, привыкнув к боли, лежал впалатке или ехал в санбатовской машине, смотрел в небо, и жалостный,устойчивый покой пеленал его младенческой полудремою. В солнечный незнойный день, когда из лесу тянуло снегом, из логов, гдееще серели обмылки сугробов,- талой водой и горьковато-медовым запахомцветущей ивы, Борис выполз из палатки в бельишке, зашитом на животе, бросилчиненое одеяло на землю, опустился на него. Он сидел, прислонившись кчешуйчатому стволу дерева, названия которого не знал. Мирно ему было. Деловито жужжа, вспыхивая крыльями на солнце, полосамитянули пчелы, оседали на распустившийся ивняк. Ивы гудели, шевелились отпчел, казалось, курились они, разбрасывая искры по сторонам. Под хмельное гудение пчел, переклик пичужек, возившихся над головой,под трещание аиста, который ходил по полю, пьяно качаясь, замирая на однойноге, пуская клювом очереди в небо, под умиротворенный весенний шум, совсемне похожий на буйство вешней Сибири, Борис задремал. Он слышал все звуки, чувствовал, как холодит сквозь одеяло только ещесверху отмякшая земля, токи ее слышал, рост нарождающейся травы и в то жевремя ровно бы ничего не слышал, ровно бы все, что происходило вокруг,откликалось не в нем, а в другом каком-то человеке. Что-то легко коснулось руки, защекотало его. Борис разлепил глаза. Позапястью ползла узорчатая бабочка и с серьезностью молодого фельдшераощупывала усиками зашелушившуюся от мыла кожу. Борис глядел, глядел на сторожкую бабочку и увидел черные крылышки нарукавах желтого платья, окно в морозных узорах... - Лю-у-у-у-уся-а-а! Бабочка сорвалась с руки, села на синеватую былку нераспустившегосяцветка. - Лю-у-у-у-уся-а-а-а-а?! Бабочка прилипла к голотелому стеблю, похожему на бескровнуючеловеческую жилку, дышала крыльями, готовая вот-вот взлететь. - Больной, ты не видел Люсю? Борис, глупенько улыбаясь, уставился на коротконогую женщину с новымцинковым ведром на сгибе руки. - Повариху не видел, спрашиваю? Он силился что-то понять. - Ты чего, совсем уже ослабоумел? Повариху не помнишь, которая тебякаждый день по три раза столует? Бабочка успела улететь. - Ничего я не помню,- с досадою сказал лейтенант. - Оно и видно.- Женщина покатилась на коротких ногах к ручью, заоралаеще громче: - Лю-у-у-у-уся-а-а-а! Куда тебя черти унесли? "Люся, куда тебя черти унесли? - Борис ткнулся лицом в пахнущеебольницей одеяло.- Лю-у-у-уся-а-а! Да была ли ты, Люся? Была ли?!" Он грудью ощущал, как из земли равнодушно текло в него едва ощутимое еедыхание, и тоска его, и слабый бунт - не помеха, не помога земле. Она занятасвоим вековечным делом. Она на сносях, готовится рожать и, как всякаяроженица, вслушивается только в себя, в жизнь, шевелящуюся в недре. До него, выдохшегося человечишка, нет ей никакогодела - земля вечна, он мимолетный гость на ней. На очередном обходе главный врач санбата осмотрел Бориса, поворачиваяего то передом, то задом, постучал кулаком под правой лопаткой и, заметив,что лейтенант сморщился, сурово спросил: - Болит? Борис опустил голову: - Болит. Врач через очки бодуче смотрел на него, неторопливо свертываякровянисто-багровые жилы фонендоскопа на руку: - Подзадержались вы у нас, подзадержались... Борис уловил в голосе врача неприязнь и плохо спрятанное подозрение.Послышалось угодливое хихиканье той самой санитарки коротконогой, что искалаповариху Люсю. - У нас тут не курорт, у нас санбат! У нас каждое место на счету...-напористо заговорила старшая сестра, святоликая женщина с милосерднымиглазами, так опрометчиво определившая лейтенанту две недели на излечение, аон вот не оправдал ее надежд, лежит и лежит себе. Распятый на казенной койке ранбольной Костяев Борис беспомощно и жалкоулыбался. На его глазах однажды сибирский веселый пареван добивал гаечнымключом подраненную утку. Борису даже почудилось, что он слышит тупой,смягченный пером удар железа по хрусткому птичьему черепу. Вот ведь беда -утка еще эта несчастная в памяти воскресла!.. Да-а, выходит, он занимает чье-то место, понапрасну жрет чей-то хлеб,дышит чьим-то воздухом, запросто живет и живет, тогда как настоящие, нужныелюди сражаются, умирают за него и за Родину... Сдерживая занявшуюся ярость, Борис негромко сказал: - Так выбросьте меня... на помойку. Сестру, избалованную лестью, властью и мужицким вниманием, передернуло. У врача смятенно забегали глаза. Немолодой, заезженный войной, врачэтот побаивался старшей сестры по известным всему санбату причинам. Неодного еще такого мямлю-мужика обратает такая вот святоликая боевая подруга.Удобно устраиваясь на жительство, разведет его с семьей, увезет с собою вюжный городок, где сытно и тепло будет жить, сладостно замирая сердцем,вспоминать будет войну, нацепив медали на вольно болтающуюся грудь, плясатьи плакать на праздничных площадях станет, да помыкать простофилей-мужембудет еще лет десять-двадцать, пока тот не помрет от надсады и домашнегоугнетения. - Я не хочу вашего двоедушного милосердия! - глядя прямо в надменныйлик сестры, отчетливо произнес Борис и, вовсе уж задушенный яростью,добавил:-Уходите! Иначе я сорву с себя ваши бинты... - Попробуй! - начала старшая сестра. - Уходите!.. Врач, умоляюще глядя на старшую сестру, теснил следовавшую за нимчелядь к дверям. - Успокойтесь, успокойтесь!.. - Привязать этого героя к койке! Сделать укол! - громко, чтобы слышнобыло раненым в других палатках, обьявила старшая сестра. "Господи! Это - женщина?!" - чувствуя, как опадает гнев, опустошенноспрашивал себя Борис. - Вот, достукался!..- проворчал кто-то из раненых.- Через тебя и намжизни не даст эта пэпэжэ в белом халате. С Бориса сдернули одеяло. Дежурная сестра наполненным шприцем целиласьв него, сжимая в пальцах левой руки смоченную ватку. Лейтенант покорноподставил себя под укол. - Не надо привязывать. Пожалуйста... Украдкой прикрыв его одеялом, дежурная сестра громко сказала в приемнойпалатке, что все она исполнила, как велено было. Так-то, мол, оно надежней.Распустились, понимаешь, эти раненые, спасу нет. Уже отмякший от укола, слипающимся сознанием Борис отметил: "Да-а, иэто тоже женщина!.." Проснулся он вялый, совсем обессиленный. На улице крапал дождь,цыпушкой поклевывая палатку. Дальний шум леса слышался, шуршание ползущегопо оврагам снега, голос кукушки. Поздней ночью в палатку завернул врач. Был он в шинели, в пилотке,осевшей до ушей. Голенища сапог на нем глянцевито блестели, к мокрымпередкам пристали прошлогодние истлевшие листья. Отчего-то все обостренновидел и слышал после нервной вспышки Борис. - Не спите? - убрав полу сырой шинели, врач присел на кроватьлейтенанта, протер очки и объявил сухо:- Я назначил вас на эвакуацию. У васначалось обострение.- После долгой паузы он покривил губы в беловатыхшрамах: - Души и остеомиелиты в полевых условиях не лечат,- и грустнодобавил: - А милосердие, надо вам заметить, всегда двоедушно! На войнеособенно... Врачу хотелось поговорить, но Борис отчужденно молчал, дожидаясь, когдаон уйдет. Дождь сгущался, стучал по палатке монотонно, однозвучно,усыпляюще. - Развезет дорогу совсем,- вслух подумал врач и встал, горбясь в низкойпалатке.- Вот что я вам посоветую: не отдаляйтесь от людей, принимайте миртаким, каков он есть, иначе вас раздавит одиночество. Оно пострашнее войны. На улице врач постоял. Донесло щелчок фонарика, вздох, и мягкие,расползающиеся шаги поглотила ночь. Совсем хорошо сделалось в палатке, покойно. Дождь и дыхание спящихраненых уплотняли этот покой. Борис смежил глаза, притих в себе. Жажда жизни рождает неслыханную стойкость- человек может переборотьневолю, голод, увечье, смерть, поднять тяжесть выше сил своих. Но если еенет, тогда все, тогда, значит, остался от человека мешок с костями.Потому-то и на передовой бывало: даже очень сильные люди вроде бы ни с тогони с сего начинали зарываться в молчание, точно ящерицы в песок, делатьсяодинокими среди людей. И однажды с обезоруживающей уверенностью объявляли:"А меня скоро убьют". Иные даже и срок определяли - "сегодня или завтра". И никогда, почти никогда не ошибались. В вагоне санпоезда Борису досталась средняя боковая полка, против купесестры и няни, занавешенного латаной простыней. Сестра и няня, двезаезженные поездом девушки, ставили градусники утром и вечером, разливали всвоем купе похлебку, накладывали кашу, разносили посуду с горлышками,утешали раненых как могли. Общительная, необидчивая, терпеливая ко всемуняня по имени Арина пыталась разговорить и Бориса, но он отвечал односложно,выжимая при этом извинительную улыбку. Арина отступилась от него,переметнувшись на более разговорчивых ранбольных. Когда дрема покидала Бориса, он поворачивал голову к окну и видел, какпашут землю на быках, на коровах женщины, как они сеют по-старинному, излукошка, певучим взмахом руки разбрасывая зерно. Трубы печей и скелеты домоввиднелись среди полей, перелесков. Потом пошли среднерусские деревни с серыми крышами, серой низкойгородьбой из тонкого частокола или из неровного и невеселого серого камня.Лоскутья озими подступали к стенам скособоченных изб. Здесь уже, реденькоправда, бегали тракторы с сеялками, лошади, опустив головы до борозды,тянули плуги и бороны. Вечный труд шел на вечной и терпеливой земле. Борису вспомнилось где-то и когда-то услышанное: "Только одна истинасвята на земле - истина матери, рождающей жизни, и хлебопашца,вскармливающего ее..." Внизу под Борисом лежал худющий пожилой дядька, перепоясанный бинтами,словно революционный моряк пулеметными лентами. Он закоптил лейтенантатабаком, кашляя беспрестанно, с треском сморкался в подол казенной рубахи.Измаявшись лежать на брюхе, попросил дядька перевернуть его на бок. Аринаперекатила мослы раненого по полке. Он отстонался, отругался, глянул в окнои ахнул: - Весна-а!.. Батюшки, тра-авка! А земля-то, земля! В чаду вся! Преет.Гриб в назьме завелся. Хорошо!.. Ой, пигалица, пигалица! Летат, вертухается!Батюшки! И грач, и грач! По борозде шкандыбает, черва ишшет, да сурьезныйтакой... Нашел! Наше-ел! Рубай его, рубай! Х-хос-поди... Дядька затрясся, заплакал и сделался с этого дня малохольненьким. Супел торопливо, проливая на подушку и простыню, остатки выпивал через край.Кашу, хлеб заглатывал заживо и снова прилипал к окну, хохотал, высказывался: - И тут на коровах пашут. Захудала Расея, захудала. Вшивец Гитлер дочего нас довел, мать его и размать!... - Оте-ец! Оте-е-е-ец! - остепеняли дядьку соседи.- Сестра и няня здесь,женщины все-таки. - А я чо? Рази изругался? Вот мать твою ети... Потешались над мужиком раненые. Он не обижался, балаболил, вертелся наполке, кадил махоркой и заметно шел на поправку. - Скоро я, скоро, бабоньки! - кричал дядька в окно вагона, будто бабы,согнувшиеся над плугом, могли его слышать.- Вот оклемаюсь в лазарете и напашню, на па-а-ашню! - Слово "пашня" он прямо-таки выстанывал. Дядька иБорису давал бодрый совет: - Ты, парень, не скисай! Имайся за травку-то,имайся за вешнюю. Она выташшыт. В ей, знаешь, какая сила. Камень колет! Аэто хто же, а? Хто же это?! Клюв-от кочергою? - Кроншнеп это. - Зачем птицу немецким словом обозвали, туды вашу мать? Кулик это!Кулик, и все! - Ну кулик, кулик. Не лайся, ради бога! - А я рази? Все! Все! Теленок-от, теленок-от. Взбрыкивает. Женить бытебя, окаянного!.. Так вот и ехали под стук колес, под говор дядьки. Затемненные станцииостались под Москвою. Реденько прокалывали ночь огоньки российских деревень,набегали россыпью станционные фонари, вспышки их за окном были похожи наразрывы зенитных снарядов. Стук колес напоминал перестрелку, буханье вагоновпо стыкам - разрывы бомб. К звуку колес, к стуку, к гулу, к бряку лейтенант скоро привык, поезддля него тоже онемел. Он смотрел на мир как бы уже со стороны. "Зачем всеэто? Для чего? Ну что он, вот этот мужичонка, радующийся воскресению своему?Какое уж такое счастье ждет его? Будет вечно копаться в земле, а житьвпроголодь, и однажды сунется носом в эту же землю. Но, может, в самомвоскресении есть уже счастье? Может, дорога к нему, надежда на лучшее - иесть то, что дает силу таким вот мужикам, миллионам таких мужиков". Слезливость напала на лейтенанта. Он жалел раненых соседей, бабочку,расклеенную ветром но стеклу,срубленное дерево, худых коров на полях,испитых детишек на станциях. Плакал сухими слезами о старике и старухе, которых закопали в огороде.Лиц пастуха и пастушки он уже не помнил, и выходило: похожи они на мать, наотца, на всех людей, которых он знал когда-то. Раз Борис оживился, услышав, как под окном вагона осмотрщик кроет всехна свете, не выбирая выражений. Стучит молотком по крышке буксы и кроет,по-чалдонски растягивая букву "е". Нахлынуло: пристань, пропахшая соленымомулем, старая дамба, березы над нею, церкви с кустами на куполах, крестикистрижей в небе. - Земля-ак! Землячо-о-ок! - сипло позвал Борис. Арина, спавшая в купе, подняла голову от стола, вытерла губы косынкой,подошла к Борису, приложила ладонь на его лоб. Губы лейтенанта светились, будто наляпанные алой краской на желтомкартоне; глаза начищенно блестели, горя последним накалом; губы поплясывали- никак не мог согреться, хотя температура держалась у него высокая. - Чем же тебе помочь, не знаю,- прошептала Арина и, что-то надумав,засуетилась, сбегала в топку вагона, налила в грелку воды, услужливоприсунула ее к ногам. - Спи, миленький. Злосчастным ты, видать, уродился. Все люди как люди,а тебя что-то гнетет.- Арина похлопывала по одеялу, байкала его, как малоедитя, но убаюкалась сама. Губы ее приоткрылись, веки беспокойно подрагивалии во сне. Доверчивостью веяло от этой девушки с приплюснутым носом, ссоломенно-прямыми волосами, выбившимися из-под косынки на лоб. Ничем не походила на Люсю эта простенькая из простеньких станичнаядевушка, но все-таки она приблизила к нему образ той женщины, которую памятьне удержала, сохранив лишь глубокие, невзаправдашно красивые глаза и ночнойпожар за окном, да еще ее дыхание теплое-теплое и слова, смысл которыхпостиг он позднее: "Вот и помогла я фронту". До конца не понятая, до конца не увиденная женщина больной тоскойостановилась в нем, и тоска та красной корью испекла его душу. "Я тожемаленько помог фронту". Выпростав руку из-под одеяла, Борис с любопытством притронулся к Арине. - Вот уходилась - стоя сплю! - испуганно отпрянула Арина. - Ты минуту-две и спала всего. - А-а. Как птичка божья - ткнулась, и готово. Ты, оказывается,разговаривать умеешь? Какая печаль-то у тебя? - Не знаю. Ничего не знаю. Просто тут,- показал на грудь Борис,-заболело...- Мелкий кашель встряхнул его, зашекотало нутро. Арина попоила лейтенанта из кружки. Кашель унялся, но дыхание егорвалось. - Ладно, молчи уж, молчи,- сказала няня, укрывая лейтенанта.- Кашель-токакой нехороший. На большой дымной станции, где сдавали работники санпоезда белье,запасались продуктами, топливом и разным другим снаряжением, Борис вышел иззабытья еще раз, услышав музыку, доносившуюся с крыши насупленного, темногоот копоти вокзала. Он напрягся. Чумазый вокзал с облупленными стенами,черные, грязные пути, грачи на черных тополях, и вагоны, и дома незнакомогогорода, раскиданные по пригоркам, и люди с голодной тупостью в глазах - всеначало окрашиваться в сиреневый цвет. Погружаясь в него, молодел,обновлялся, делался приглядней мир, а из станционного дыма вдруг явиласьженщина с фанерным чемоданом, та единственная женщина, которую он уже струдом, по глазам только и узнавал, хотя прежде думал, что в любой толпе,среди всех женщин мира смог бы узнать ее сразу. Женщина смотрела в окно санпоезда, встретилась взглядом с его глазами.Дрогнуло лицо ее - она шагнула к поезду, но тут же отступила назад и уже безинтереса пробегала взглядом по другим окнам, другим поездам. Сила, ему уже не принадлежавшая, подбросила Бориса. Арина о чем-тоспрашивала лейтенанта, тряся его, а он тянулся к окну вагона, мычал и отусилия закашлялся. Музыки он уже не слышал - перед ним лишь клубилсясиреневый дым, и в загустевшей глуби его плыла, качалась, погружаясь внебытие, женщина со скорбными бездонными глазами богоматери. Очнулся он от прохлады. Шла весенняя гроза. Толчками, свободно дышала грудь, будто из неевыдувало золу, сделалось сквозно и совсем свободно внутри. Весенняя гроза гналась за поездом, жала молний втыкались в крышивагонов, пузыристый дождь омывал стекла. Впереди по-ребячьи бесшабашнокричал паровоз, в пристанционных скверах, мелькавших мимо, беззвучно кричалиграчи, скворцы шевелили клювами. Сердце лейтенанта, встрепенувшееся от грозы, успокаивалось вместе с неюи вместе с уходящими вдаль громами билось тише и реже, тише и реже. Поездоторвался от рельсов и плыл к горизонту, в нарождающийся за краем землитихий, мягкий мрак. Не желая останавливаться, сердце еще ударилось сильно раз-другой висчахлую, жестяную грудь и выкатилось из нее, булькнуло в бездонном омуте заокном вагона. Тело Бориса Костяева выпрямилось, замерло. Под опустившимися веками еще какое-то время теплилась багровая, широкаязаря, возникшая из-под грозовых туч. Свет зари постепенно сузился в щелочку,потом потух, и заря остыла в остекленевших зеницах. Утром Арина подошла умывать Бориса, он лежал, сморщив рот в потаеннойулыбке. Арина попятилась, закричала, уронила кувшин с водой, бросиласьбежать по вагону и торкнулась в тамбурное стекло, забыв повернуть ручкудвери. Покойного перенесли в хозвагон, поместили в холодильное помещение.Прикрытый палаткой, среди поленниц дров, среди ящиков, старых носилок ипрочего скарба ехал он целую ночь по степи. Потом еще ночь, еще ночь -мертвого не могли сдать, с мертвым возни даже больше, чем с живымранбольным. В безлесом южном Приуралье, на глухом полустанке мертвоговыгрузили, оставив при нем Арину, чтобы она похоронила покойного лейтенантапо всем человеческим правилам и дожидалась санпоезда обратным рейсом. Покойник оказался и в самом деле несуразным: выгрузили в таком месте,где нет кладбища. Если кто умирал на полустанке, его отвозили в большоестепное село. Начальник полустанка сказал, что земля в России повсюду своя,сделал домовину из досок, снятых с крыши старого пакгауза, заострилпирамидку из сигнального столбика, отслужившего свой век. Двое мужчин -начальник полустанка и сторож-стрелочник, да Арина отвезли лейтенанта набагажной тележке в степь и предали земле. Закончив погребение, мужчины стянули фуражки, скорбно помолчали надмогилой фронтовика, Арина, пронзенная печальной минутой, винясь за бедныйпохоронный обряд, горестно покачала головой: - Такое легкое ранение, а он умер... Люди собрали лопаты и ушли, толкая впереди себя тележку. Арина всеоглядывалась, ровно бы на что еще надеясь, утирала глаза рукой, измазаннойземлею. Но ничего этого также не было и быть не могло. Санпоезд, вырвавшись в степные просторы, мчался на Восток почти безостановок, сгружая на больших станциях больных с обострившимися ранениями.Ростов-на-Дону, Краснодар, станица Тимашовская, Балашов - всюду госпиталяпереполнены,- война шла уже долго. В стационарных госпиталях скопились"отстойники" - больные с трудноизлечимыми ранениями, и хотя их комиссовалинедолеченными домой, для дальнейшего лечения по месту жительства, пачкамиотсылали в нестроевые части с "остаточными явлениями", случалось - и нафронт, в действующую армию сплавляли с сочащимися ранами, со свищами,припадками - все равно госпитали оставались перегруженными. В Саратове взяли самых тяжелых больных, подзарядили санпоезд топливом,продуктами, медикаментами - и погнали по новому адресу, в город Джамбул,намекнув, что и в Джамбуле могут раненых не принять. Главсанупр не один этот поезд гонял по городам и весям огромной страны,надеясь на сознательность и патриотизм советских людей. Все равно где-нибудьда сжалятся, разбросают больных там-сям, разместят сверх всякой нормы,растычут по коридорам, подсобным и служебным помещениям, разделят лекарства,которых и без того катастрофически недостает, сварят суп и кашу пожиже,будут сутками стоять хирурги возле операционных столов, спасая загнивших вдолгом пути раненых людей, будут медсестры и няни падать от сверхусталости. Потом деятели санупра отчитаются перед главным командованием, хорошо иумело отчитаются, их похвалят и наградят......Была в очередной раз проявлена находчивость. Где-то кто-то в безлесной степи вытащил из буксы мазутные тряпки, буксавспыхнула, ось колеса начало заклинивать, санпоезд ткнулся на каком-тобезвестном полустанке, где и заправлена была букса, и поезд помчался дальше,пугая гудком немую степь, мелькая белыми занавесками и крестами, соряискрами из патрубков вагонов, клубя и расстилая по равнине тревожный черныйдым паровоза. А в мрачном товарном вагоне, отцепленном и брошенном на полустанке ещев начале войны эвакуированным с запада на восток предприятием, осталсялейтенант Борис Костяев. Его подкинули, нечаянно забыли. Поскольку вседеревянное с вагона давно было выдрано и унесено, хозяйственники санпоездарасщедрились и оставили покойного на списанных носилках, поставив их нажелезную раму вагона. Мертвый уже пахнул, в степи протяжно завыли волки и ночью пришли наполустанок, окружили старый вагон в тупике. Начальник полустанка догадался, в чем дело,- не первый раз такоеслучалось, подкидывали в брошенный вагон, да и на ходу выбрасывали изпоездов заключенных, эвакуированных, воров, картежников, детей, женщин,больных стариков - все в той же надежде, что советские люди проявятсознательность, подберут трупы. Умные звери - вечно голодные волки тожезнали об этом, всегда чуяли поживу и, случалось, опережали людей. Матерясь, кляня войну, покойника и злодеев, его подкинувших, начальникполустанка со сторожем завалили начавший разлагаться труп на багажнуютележку, увезли за полустанок и сбросили в неглубоко вырытую ямку. Поскольку с покойного взять было нечего и помянуть его нечем,пьяница-сторож тоже проявил находчивость и снял с покойника белье. Променявбелье на литр самогонки, сторож тут же и опорожнил посудину. Захмелев, он,как и полагается русскому человеку, разжалобился, вытесал из ручкисанитарных носилок кол в виде пирамидки, сходил к безвестной могилебезвестного человека и спьяну, спутав ноги с головой, вбил топором своеизделие острием кверху в головах покойного. Постоял сторож над могилкой, попробовал перекреститься, да забыл, скакого плеча надо начинать, высморкался, вздохнул и поковылял в стрелочнуюбудку, маячившую на исходе полустанка, где он жил и изредка исполнялобязанности стрелочника, да неизвестно, кого и чего сторожил. Могильный холмик скоро окропило травою. В одно дождливое утро размокшиекомки просек тюльпан, подрожал каплею на клюве, открыл розовый рот. Корнижилистых стенных трав и цветов ползли в глубь земли, нащупывали мертвое телов неглубокой могиле, уверенно оплетали его, росли из него и цвели над ним....И, послушав землю, всю засыпанную пухом ковыля, семенами степныхтрав и никотинной полыни, она виновато сказала: - А я вот живу. Ем хлеб, веселюсь по праздникам.- Низко склонившуюсянад землею, седую женщину с уже отцветающими древними глазами засыпалопорошей семян. Солнце катилось за горбину степи, все так же калило небозаря, и, слушая степь, она почему-то решила, что ом умер вечером. Вечером так хорошо умирать. Закат неторопливо погас. Сок его по жилам трав скатился в землю. Сухо ичисто зашелестела степь. Скакало что-то на мохнатых лапах, то западая, товыпрыгивая на чуть уже заметный свет. Это вырвало и гнало ветром куст до техпор, пока он не упал в дотлевающий костерок зари. - Господи! - вздохнула женщина и дотронулась губами до того, что быломогилой, но уже срослось с большим телом земли. Костлявый татарник робкой мышью скребся о кол-пирамидку. Покой окутывалстепь. - Спи! Я пойду. Но я вернусь к тебе. Скоро. Совсем скоро мы будемвместе... Там уж никто не в силах разлучить нас. Она шла и видела не ночную, благостно шелестящую степь, а море, вбескрайности которого качалась одиноким бакеном острая пирамидка, и зыбкобыло все в этом мире. А он, или то, что было им когда-то, остался в безмолвной земле,опутанный корнями трав и цветов, утихших до весны. Остался один - посреди России. 1967-1971 - 1989

⇐ Предыдущая 1 2 3 45

Date: 2015-09-22; view: 368; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...

mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.006 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию