Оценка экономических изменений

Развитие техники оказывает влияние прежде всего на экономику, так как техника есть основа индустриального общества. Экономиче­ские новации и перемены непосредственно зависят от новой техноло­ги и. Тем не менее этот факт был осознан сравнительно недавно...

Стандартное отношение «капитал-выпуск» (известное как функция Кобба —Дугласа)... исходит из того, что каждые 3 процента роста капитала, при постоянном уровне рабочей силы, порождают рост производительности на 1 процент. В период с 1909 по 1949 г. капиталовооруженность в расчете на один человеко-час в частном несельскохозяйственном секторе экономики США увеличилась на 31,5 процента. На этом основании рост выпуска продукции в расчете на человека должен был составить около 10 процентов. Однако поразительный факт состоит в том, что за период, в тече­ние которого капиталовложения выросли на 31,5 процента, выпуск готовой продукции в расчете на человеко-час повысился не на 10, а на 104,6 процента. Произошло увеличение производительности, которое на 90 процентов нельзя объяснить одним лишь ростом капиталовооруженности труда рабочего. Объяснение этому... сво­дится оно к технологическим изменениям. Сегодня мы знаем, что технология есть основа растущей производительности, а произво­дительность меняет экономическую жизнь таким образом, какого ни один классический экономист не мог себе представить...

Вопрос о том, что же представляет собой та «революция ускоре­ния», которая происходит в наше время, слишком широк и туманен. Очевидно, что она имеет технологическую составляющую, однако это и политическая революция в том смысле, что мы впервые видим включение широких масс в общественную жизнь, и этот процесс со­провождается пересмотром социальных, гражданских и политических прав. Это также и социологическая революция, поскольку она пред­вещает крупный сдвиг в сознании и моральных устоях: в сексуальном поведении, понятии успеха, характере социальных связей, чувстве ответственности и т.п. Она представляет собой и культурную револю­цию, что уже было отмечено выше. Очевидно, что не существует про­стого концептуального метода, позволяющего сгруппировать все эти различные аспекты воедино и найти для них общий измеритель. Если строго ограничить себя идеей «изменений», то измерить их «темпы» невозможно. Какого-либо сводного индекса не существует; каждый из элементов приходится рассматривать по отдельности...

Заключение

В настоящей главе были поставлены три задачи: оценить основ­ные структурные изменения в обществе с точки зрения их влияния на науку и технологии; проанализировать некоторые проблемы измерения знания; обрисовать нынешние и будущие черты класса образованных и технически подготовленных граждан. Это весьма обширные задачи, и поэтому многие вопросы были по необходи-

мости рассмотрены лишь бегло. Более того, учитывая рамки книги, пришлось абстрагироваться от ряда важных вопросов. Однако при любом всестороннем обсуждении проблем знаний и техники не могут не рассматриваться такие аспекты, как: изменение организа­ционных условий [получения, передачи и использования] знания (в частности, соотношение иерархической и бюрократической систем организации работ с ценностями коллективов и ассоциаций); устои науки (например, возможность соединить идею автономии науки с призывом служить национальным целям); типы связей внутри научных структур (проблемы поиска информации, формальных и неформальных коммуникационных сетей и т.п.); революционный характер новых «интеллектуальных технологий» (например, роль имитационных моделей, системотехники и других подобных мето­дов, связанных с использованием компьютеров).

Значительная часть главы касалась фактов, цифр, количествен­ных оценок. Д.Юм, этот шотландский скептик, в свое время говорил: «Взяв в руки любой том богословской или школьной метафизики, спросим себя: содержит ли он какие-либо абстрактные умозаключе­ния, касающиеся количества и чисел? Нет, не содержит. Содержит ли он основанные на экспериментах умозаключения, касающиеся фактов реальной жизни? Нет, не содержит. Тогда бросьте его в огонь, ибо он не содержит ничего, кроме софистики и иллюзий».

Можно учесть предупреждение скептика, однако следует отдавать себе отчет в существовании сферы, в которой ничто не может быть из­мерено или взвешено, — сферы психологических ценностей и нрав­ственного выбора. Важнейшей особенностью последней трети XX сто­летия — назовите ее постиндустриальным обществом, обществом знания, технотронной эрой или активным обществом — является то, что сегодня требуется более совершенное социальное управление и более широкое использование экспертных оценок¹. В определенной

¹ Огромная работа по анализу социологических основ этого качественно ново­го вида общества была проделана А. Этциони в его книге «Активное общество» (см.: EtzioniA. Active Society. N.Y., 1968). Совершенно правильно отметив, что исто­рический метод исследования и полученные социологические модели, даже когда с их помощью удастся показать факт социального прогресса, оказываются непри­годными при рассмотрении его направления и открывающихся возможностей, он предпринял попытку построения системы новых социологических понятий. Мне, однако, кажется несовершенным использование А. Этциони в качестве ключевых элементов исследования понятий «сознание» и «кибернетика». Кибернетическая модель, даже если она включает обратную связь и самонастройку, является по своей сущности механистической и закрытой. Сознание же, как и использование расширяющегося кругозора человека и его способностей осуществлять контроль над природой и обществом, могут реализоваться только в открытой системе.

степени мы сталкиваемся со старой технократической мечтой. Од­нако прежние мечтатели, такие, как А. де Сен-Симон, считали, что в технократическом обществе политика исчезнет, так как все проблемы станут решаться экспертами. Люди будут подчиняться компетентно­сти специалистов, подобно тому как они следуют указаниям врача, дирижера оркестра или капитана корабля. Однако сегодня пред­ставляется более вероятным, что в постиндустриальном обществе роль политики станет большей, чем когда-либо ранее, в силу того что теперь выбор становится осознанным, а центры принятия решений оказываются более видимыми. Природа рыночного механизма общества предполагает рассредоточение ответственности и «про­изводство» решений на основе множественных потребностей рас­средоточенных потребителей. Однако решение о выделении средств на определенный научный проект, а не на какой-то другой, прини­мается, в противоположность рынку, политическим центром. По­скольку политика есть сплав интересов и ценностей, зачастую очень противоречивых, усиление конфликтов и напряженности в пост­индустриальном обществе становится фактически неизбежным.

Вследствие того что знание и технологии стали основным ре­сурсом общества, некоторые политические решения оказываются предопределенными. Поскольку институты знания претендуют на определенные государственные средства, общество получает не­оспоримые права предъявлять к ним некоторые свои требования.

В результате мы сталкиваемся с множеством обстоятельств, требующих как от всего социума, так и от сообщества знания при­нятия ряда трудных решений, касающихся их взаимосвязанного будущего.

Финансирование высшего образования. Очевидно, что акцент в сфе­ре высшего образования смещается от частных учебных заведений к государственным колледжам, однако сегодня даже частная высшая школа не может больше существовать без значительной помощи со стороны общества; при этом в обоих случаях степень оказываемой поддержки требует централизованных усилий на федеральном уров­не². В этой связи возникает неизбежный вопрос: кому и как следует помогать? Должно ли любое учебное заведение — крупное и мелкое, общественное и частное, религиозное и светское, младший, старший или профессиональный колледж — получать поддержку независимо

² См. материалы симпозиума по проблеме финансирования высшего образова­ния, помещенные в: The Public Interest. No. 11. Spring 1968; особенного внимания заслуживают выступления К. Керра, Д. Трумэна, М. Мейерсона, Ч. Хитча и других докладчиков.

от качества своей деятельности? Если это не так, кто должен прини­мать решение об оказании помощи? Если возникает необходимость создания новых колледжей, должно ли соответствующее решение быть прерогативой властей штатов, зачастую не принимающих во внимание региональные и национальные нужды? Если учебные за­ведения будут финансироваться за счет общественных средств, каким образом будет при этом учитываться общественное мнение?

Оценка знания. Если для получения знания используются обще­ственные ресурсы, то каким образом и кем должны оцениваться результаты научных исследований, становящиеся предпосылкой новых расходов? Если ввиду ограниченности средств возникает необходимость выбора между использованием интеллектуального потенциала и финансовых возможностей на исследование космоса и, скажем, на создание ускорителей элементарных частиц (общая стоимость которых может превышать миллиард долларов), — как должны приниматься подобные решения?

Условия творческой деятельности. Является ли знание продук­том «общественной кооперации», коллективных усилий, воплоща­ющихся в деятельности лаборатории и исследовательской группы, или же оно есть результат работы отдельного мыслителя, плод индивидуального гения? И если такая постановка вопроса означает утверждение слишком жесткой или даже неверной антиномии, то каковы условия и формы обеспечения творческой деятельности и продуктивности в науке?

Распространение технологий. Каковы процессы, посредством которых лабораторные открытия могут быстро воплотиться в тех­нических образцах и быть запущены в производство? Отчасти эта проблема носит информационный характер, что порождает, на­пример, вопрос об ответственности федерального правительства за учреждение широкой программы «внедрения» новой техники, которая не ограничивалась бы лишь публикацией информации о технических новшествах, а включала бы меры активного поощрения их использования промышленностью; в частности, если рассма­тривать этот вопрос как составную часть более широкой проблемы распространения технических знаний в малоразвитых странах, она принимает форму программ культурной и технической помощи.

Темпы развития знания. Если знание в целом и отдельные на­учные дисциплины претерпевают все более ускоренную дифферен­циацию, что нужно сделать, чтобы преподавание не отставало от этих процессов? Не возникла ли необходимость оценивать характер учебных курсов с точки зрения «структуры знания», о которой гово-

рит Дж. Брюнер, или «концептуальных новаций», отмечаемых вдоль тех структурных линий, о которых я писал ранее?

Опасности перемен. Учитывая, что американское общество, как и всякое другое, переживает ряд происходящих одновременно револю­ций (включение социально обездоленных групп в состав общества; усиление взаимозависимости и создание национальных сообществ; ускоряющаяся замена рыночного механизма принятия решений политическим; создание полностью урбанизированных обществ и сокращение сельского населения; массовое внедрение новых техни­ческих устройств и т.д.), не нуждаемся ли мы в использовании более чувствительных средств «контроля» за социальными изменениями и в создании механизмов, позволяющих прогнозировать будущее?

Вернемся к нашей притче. Вавилонская башня описана в кни­ге Бытия как один из первых примеров человеческого опыта. «И сказал Господь: "Они один народ и у них всех один язык; и вот что они начали делать; и теперь ничто не удержит их от того, что они вознамерились сделать. Иди и смешай их язык, чтобы они не могли понять речь друг друга"».

Выброшенное из Эдема понимания, человечество пребывает в поисках общего языка и единого знания, набора «исходных принци­пов», которые, в рамках теории познания, могли бы быть положены в основу субординации данных опыта и категорий логики, тем самым формируя набор незыблемых истин. Вавилонская библиотека есть издевка над этой человеческой гордыней; как в бесконечном космосе, там все есть и там ничего нет; и, как в теореме Геделя, — осознание некоего противоречия устраняет его по существу. В конце, говорил поэт, заключено начало. Это парадокс, [требующий] неизбежного смирения человека в его усилиях измерить собственное знание.

Рональд Инглехарт

Рональд Инглехарт — американский социолог, профессор Мичи­ганского университета. Окончил социологическое отделение Прин-стонского университета. Его научная деятельность началась в конце 60-х гг. В 1970 г. Р. Инглехарт возглавил проект «Материалистиче­ские и постматериалистические ценности», который осуществлялся (1970—1988) в рамках многонационального исследования Комиссии европейских сообществ под руководством Ж. Р. Рабье. Эмпирические результаты своего проекта, полученные в ходе социологических опро­сов белее чем в 40 странах, Р. Инглехарт теоретически обобщил в книге «Культурный сдвиг в зрелом индустриальном обществе» (1990).

Главный вывод состоит в том, что в индустриальных странах с начала 70-х гг. XX в. постепенно, от поколения к поколению расширяется круг людей, поведение которых мотивировано нематериалистически­ми ценностями, а в менее развитых странах сохраняется преобладание материалистически ориентированных людей.

Ниже приведены, в сокращенном виде, подытоживающие поло­жения этой работы. Они служат одним из оснований для вывода о воз­растающей роли культуры на этапе зрелой либерализации общества, который сделан в базовом пособии учебного комплекса (глава 18).

Н.Л.

КУЛЬТУРНЫЙ СДВИГ В ЗРЕЛОМ ИНДУСТРИАЛЬНОМ ОБЩЕСТВЕ*

Представители различных обществ являются носителями разных культур, они отличаются друг от друга своим мировоззрением, цен­ностями, навыками и предпочтениями. Перемены, происшедшие в последние десятилетия в экономической, технической и социально-политической сферах, обусловили серьезные сдвиги в культурных основах современного индустриального общества. Изменилось все: стимулы, побуждающие человека к работе, противоречия, становя­щиеся причинами политических конфликтов, религиозные убежде­ния людей, их отношение к разводам, абортам, гомосексуализму, значение, которое человек придает обзаведению семьей и детьми. Можно пойти еще дальше и позволить себе утверждение, что за время существования современного индустриального общества изменилось даже то, чего люди хотят от жизни.

Все эти перемены происходят постепенно, в свою очередь, от­ражая изменения в процессе формирования человека, определяющие лицо различных поколений. Так, среди старших членов общества по-прежнему широко распространены традиционные ценности и нормы, тогда как группы молодежи все больше становятся при­вержены новым ориентациям. По мере того как более молодое по­коление взрослеет и постепенно вытесняет старшее, происходит и трансформация мировоззрения, превалирующего в обществе.

Но почему культуры подвержены изменениям? Скорее всего, потому, что каждая культура представляет стратегию адаптации ее

* Цит. по: Инглехарт Р. Культурный сдвиг в зрелом индустриальном обществе // Новая постиндустриальная волна на Западе. Антология / Под ред. В.Л. Иноземцева. М., 1999. С. 249—260. Цитируемый текст иллюстрирует содержание главы 18базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

народа. В долгосрочной перспективе такие стратегии, как правило, являются реакцией на преобразования экономического, технического и политического характера и как таковые не могут долго оставаться неизменными. При этом, хотя перемены в сфере культуры являются реакцией на развитие социально-экономической, политической и технической среды, они сами, в свою очередь, формируют эту послед­нюю. Серьезные изменения в сфере культуры содействовали расцвету промышленной революции на Западе, а сама она породила радикаль­ное изменение западной культуры. Культурные движения и сегодня меняют русло развития общества, в результате чего экономический рост перестает выступать в качестве доминирующего социального ориентира, а значение экономических критериев как стандарта раци­онального поведения снижается. На ранних этапах индустриализации экономические факторы играли столь важную роль, что оказалась в определенной степени возможной интерпретация общества и культу­ры в целом на основе моделей экономического детерминизма. Когда же настала пора современного общества, экономические факторы достигли такой точки, после которой их значение стало снижаться, и сегодня детерминистские модели, подобные классическому марк­систскому мировоззрению, теряют свою действенность.

У граждан западных стран стали меняться ценностные ориента­ции — преобладающее внимание к материальному благосостоянию и физической безопасности уступило место заботе о качестве жизни. Причины и последствия такого культурного сдвига носят сложный характер, однако его основной принцип можно изложить весьма до­ходчиво: людям свойственно высказывать обеспокоенность в связи с непосредственными нуждами или грозящими опасностями, а не в отношении вещей, которые кажутся далекими или не имеющими к ним непосредственного отношения. Например, стремление к красоте носит более или менее универсальный характер, однако голодный человек будет занят поиском скорее пищи, нежели эсте­тического удовлетворения. Между тем беспрецедентно большая часть населения западных стран выросла в условиях исключительной экономической безопасности; в результате таковая по-прежнему рассматривается как ценность позитивного характера, однако ее относительное значение сегодня не столь велико, как в прошлом.

Неполноценность игнорирующих культурные факторы моделей становится все более очевидной. В католических странах, от Ла­тинской Америки до Польши, церковь играет весьма важную роль, несмотря на то что сторонники экономического детерминизма уже не раз ее хоронили. В исламском мире фундаментализм стал таким

политическим фактором, который не могут игнорировать ни Восток, ни Запад. Регион Восточной Азии, где распространено конфуци­анство и который по объективным условиям хозяйства относится к наиболее проблемным регионам мира, по уровню экономической динамики сегодня превосходит все другие части планеты; без учета культурных факторов объяснить эти явления невозможно. Даже в современных индустриальных обществах религиозное сознание не только перевешивает роль классового с точки зрения влияния на поведение электората, но и, судя по всему, в настоящее время все увеличивается: если за последние десятилетия влияние классового фактора на действия избирателей резко снизилось, то значение ре­лигиозного остается на удивление стабильным.

Воздействие на политические процессы экономических факторов не вызывает сомнений, однако ими одними дело не ограничивается. Различным обществам в различной степени ха­рактерна специфическая совокупность проявлений культурно-по­литического мировоззрения, причем это культурное своеобразие носит относительно стойкий, но отнюдь не незыблемый характер. При этом оно может иметь серьезные политические последствия, одно из которых обусловлено их тесной взаимосвязью с жизнеспо­собностью демократических институтов.

При анализе долгосрочных взаимосвязей между политикой и экономикой политическая культура выступает в качестве важней­шей переменной величины. Стабильная демократия необязательно является следствием высокой степени экономического развития: последнее может стимулировать, но не способно гарантировать становление демократических институтов и политической куль­туры, благоприятствующей их расцвету. Следует иметь в виду, что культурные изменения в значительной мере отражают социализа­цию стойких привычек и воззрений. Однажды установившись, эти ориентации обладают значительным запасом прочности и способны оказывать самостоятельное воздействие на политику и экономику на протяжении долгого времени после событий, благодаря кото­рым они сформировались. Поэтому в долгосрочной перспективе взаимосвязь между экономикой и политикой носит комплексный характер; тем не менее можно говорить о четкой эмпирической связи экономического развития с возникновением демократии, когда рациональный выбор и политическая культура выступают не как антиподы, а как взаимодополняющие факторы.

Культура представляет собой систему воззрений, ценностей и знаний, широко распространенных в обществе и передающихся

из поколения в поколение. Если многие черты человека имеют врожденный и неизменный характер, то культура является предме­том усвоения и в разных обществах может оказываться различной. Наиболее ключевые, рано усвоенные ее аспекты мало подвержены переменам: во-первых, в силу того, что для изменения центральных элементов когнитивной организации взрослого человека необходимо массированное воздействие, и, во-вторых, потому, что самые сокро­венные ценности становятся для человека самоцелью и отречение от них порождает неосознанные страхи и утрату уверенности в себе. Конечно, в условиях серьезных и постоянных сдвигов социетального характера преобразованиям могут подвергнуться даже ключевые элементы культуры, однако их изменение скорее будет происходить с вытеснением одного поколения другим, чем путем перестройки сознания взрослых людей, чья социализация уже состоялась.

Межгенерационный процесс смены ценностей обусловливает постепенную модификацию политических и культурных норм со­временного индустриального общества. Такой переход, [который мы называем сдвигом] от материалистических ценностных при­оритетов к постматериалистическим, выводит на авансцену новые политические проблемы и во многом служит импульсом для новых политических движений. Он ведет к расколу традиционных партий и к появлению новых, меняя при этом сами критерии, которыми пользуется человек при оценке субъективного восприятия того, что он считает благосостоянием [и социальным признанием]. Более того, становление постматериалистических ориентации представляется отдельным аспектом более широкого процесса культурных измене­ний, в ходе которых переосмысливаются религиозные ориентации, представления о роли полов, сексуальные и культурные нормы за­падного общества. Такой сдвиг сам по себе является элементом более широкой совокупности межгенерационных культурных перемен, в результате которых рост внимания к качеству жизни и самовыра­жению сопровождается все меньшим акцентом на традиционные политические, религиозные, моральные и социальные нормы.

Причиной межгенерационного перехода от материалистических ценностей к постматериалистическим послужила беспрецедентная экономическая и физическая безопасность, характеризовавшая по­слевоенный период. На постматериалистических ценностях моло­дежь делает гораздо больший акцент, чем люди старшего поколения, и когортный анализ свидетельствует о том, что это в гораздо большей степени является результатом смены поколений, чем простым след­ствием взросления и старения человека.

Американцы и западноевропейцы сделали важные шаги в сторону постматериализма между 1970 и 1988 гг., и есть основания предполагать, что этот процесс будет продолжаться. Между тем его темпы, обусловливаемые заменой одного поколения другим, остаются относительно медленными, поскольку в современных индустриальных обществах с их относительно низким уровнем смертности межгенерационное замещение замедлено, а снижение уровней рождаемости, наблюдающееся с середины 60-х гг., еще больше тормозит эту тенденцию. Тем не менее, по нашим расчетам, всего за 29 лет, с конца 1970 и до начала 2000 г., сменится почти по­ловина (49,8%) взрослого населения Западной Европы.

С учетом постепенного характера замены одного поколения другим представляется вероятным, что даже к 2000 г. материалистов будет насчитываться не меньше, чем постматериалистов. Общая доля последних станет примерно в два раза больше, чем она была в начале 70-х, когда из десяти западноевропейцев постматериалистом был только один. Однако подобные сдвиги делают соотношение между материалистами и постматериалистами ключевым фактором сравнительного социологического анализа. В период проведения наших первых обследований, в 1970—1971 гг., материалисты имели подавляющее большинство по сравнению с постматериалистами: соотношение между ними составляло примерно 4 к 1. Оно резко изменилось уже к 1988 г., когда на 4 материалистов приходилось 3 постматериалиста. Такие показатели несколько выходят за рамки долгосрочных тенденций, поскольку они отражают сочетание меж­генерационных перемен с периодическими эффектами, которые к 1988 г. обрели благоприятный характер. Но даже без учета этого последнего показателя оценки, основывающиеся только на факторе замены одного поколения другим, говорят о том, что к 2000 г. число материалистов будет превышать число постматериалистов очень незначительно. Последнее может послужить поворотным моментом в соотношении между двумя типами различных ценностных ориен­тации: постматериалисты имеют более высокий уровень образова­ния, отличаются большей целеустремленностью и проявляют более высокую политическую активность, чем материалисты. Поэтому их влияние во многих вопросах будет, скорее всего, перевешивать влияние, оказываемое материалистами. Последствия замены одного поколения другим должны поэтому оказать далеко идущее воздей­ствие на распространенные в западном обществе ценности. <...>

Представляется, что становление постиндустриального обще­ства способно активизировать дальнейшую эволюцию космоло-

гических представлений, однако в несколько ином направлении, чем на ранних этапах индустриализации. В Соединенных Штатах, Канаде и Западной Европе значительная часть работников трудится сегодня вне фабричных стен. Большинство людей уже не живет в механистической среде, а проводит большинство своего произ­водственного времени в общении с людьми и символами. Усилия человека все меньше оказываются сегодня сосредоточенными на производстве материальных товаров, вместо этого акцент делается на коммуникации и на обработке информации, причем в качестве важнейшей продукции выступают инновации и знания.

Нам представляется, что такое развитие событий должно благо­приятствовать формированию менее механистического мировоз­зрения, в рамках которого во главу угла будет возведено понимание цели и смысла человеческого существования. Холокост и Хиросима со всей очевидностью продемонстрировали, что техника представ­ляет собой благо далеко не однозначное, а экологические проблемы привели к тому, что былое уважение к природе оказалось в опреде­ленной степени восстановленным. Поскольку постиндустриальное общество отнюдь не является возвращением к аграрному, более вероятным, чем воссоздание традиционной религии, представляется рост внимания к духовным ценностям.

Мануэль Кастельс

Мануэль Кастельс (род. в 1942 г.) — социальный мыслитель и исследователь современного мира. Родился в Испании, участвовал в антифранкистском движении. Учился в Париже, преподавал со­циологию города в Высшей школе социальных наук (Париж), с 1979 г. — профессор социологии в Калифорнийском университете (Беркли). По приглашению правительства России руководил между­народной группой экспертов (весна 1992 г.).

Автор более 20 монографий, переведенных во многих странах мира. Обобщающим стал трехтомный труд «Информационная эпо­ха: экономика, общество и культура» (1996—1998); на русский язык переведен первый том с включением главы 1 и итогового заключения из третьего тома (М., ГУ ВШЭ, 2000). В нем в развернутом виде, с привлечением огромного фактического материала представлена авторская концепция информационализма — нового способа раз­вития, характеризующего современный мир.

Ниже приведены выдержки из «Заключения» трехтомной монографии М.Кастельса «Информационная эпоха: экономика,

общество, культура» (1996—1998). Они дают сжатое представление об авторской концепции общества, которое вырастает в результа­те преобразований, совершающихся на нынешней стадии новой информационной эпохи. Это представление находится в русле концепции зрелой либерализации, развиваемой в базовом пособии учебного комплекса (глава 18).

Н.Л.

НОВОЕ ОБЩЕСТВО*

Новое общество возникает, когда (и если) наблюдается струк­турная реорганизация в производственных отношениях, отноше­ниях власти и отношениях опыта. Эти преобразования приводят к одинаково значительным модификациям общественных форм пространства и времени и к возникновению новой культуры.

Информация и анализ, представленные в этой книге, убеди­тельно свидетельствуют о таких многомерных преобразованиях в конце нашего тысячелетия. Я буду синтезировать основные харак­теристики преобразований для каждого измерения, адресуя читателя к соответствующим главам по каждому предмету за эмпирическим материалом, обосновывающим представленные здесь выводы.

Производственные отношения были преобразованы как соци­ально, так и технически. Несомненно, они остались капиталистиче­скими, но это исторически иной вид капитализма, который я назвал информациональным капитализмом...

...Глобальные финансовые сети являются нервным центром ин-формационального капитализма. Их поведение определяет ценность акций, облигаций и валют, принося горе или радость вкладчикам, инвесторам, фирмам и государствам. Но это поведение не следует ло­гике рынка. Рынок перекошен, манипулируется и трансформируется комбинацией осуществляемых с помощью компьютера стратегиче­ских маневров, психологией толпы поликультурного происхождения и непредвиденными возмущениями, вызванными все более и более высокими степенями сложности идущего в мировом масштабе взаимодействия между потоками капитала. В то время как передо­вые экономисты пытаются смоделировать это поведение рынка на основе теории игр, результаты их героических усилий по построению

Цит. по: Кастельс М. Заключение // Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, обществом культура./ Пер. с англ. А.Н. Субачева. М., 2000. С. 496—507. Цитируемый текст иллюстрирует содержание главы 18 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

прогнозов на основе гипотезы рациональных ожиданий немедленно загружаются в компьютеры финансовых мудрецов для получения с помощью этого знания нового конкурентного преимущества путем использования новых вариантов распределения инвестиций.

Последствия этих процессов для взаимоотношений социальных классов столь же глубоки, сколь и сложны. Но прежде чем я опреде­лю их, мне нужно определить разницу между значениями понятия «классовые отношения». Один подход фокусируется на социальном неравенстве по доходу и общественному статусу в соответствии с теорией социальной стратификации. С этой точки зрения, новая система характеризуется тенденцией возрастания социального нера­венства и поляризации, а именно одновременного роста верхушки и дна социальной шкалы...

Второй подход к классовым отношениям относится к социаль­ному исключению. Под этим я понимаю разрыв связи между «людьми как людьми» и «людьми как рабочими/ потребителями» в динамике информационального капитализма в глобальном масштабе...Милли­оны людей постоянно находят и теряют оплачиваемую работу, часто включены в неформальную деятельность, причем значительное их число вовлечено в низовые структуры криминальной экономики...

Граница между социальным исключением и ежедневным вы-жи ванием все более размывается для растущего числа людей во всех обществах... Таким образом, процесс социального исключения не только влияет на действительно обездоленных, но и на тех людей и на те социальные категории, что строили свою жизнь в постоянной борьбе за возможность избежать падения вниз, в мир люмпенизиро­ванной рабочей силы и социально недееспособных людей.

Третий путь понимания новых классовых отношений, на этот раз в соответствии с марксистской традицией, связан с ответом на вопрос о том, кто является производителями и кто присваивает продукт их труда. Если инновация — основной источник производительности, знания и информация суть главные материалы нового производствен­ного процесса, а образование есть ключевое качество труда, то новые производители в информациональном капитализме суть те создатели знания и обработчики информации, чей вклад наиболее ценен для фирмы, региона и национальной экономики. Но инновация не со­вершается в изоляции. Это часть системы, в которой управление организациями, обработка знания и информации и производство товаров и услуг переплетаются друг с другом. Определенная таким образом, эта категория информациональных производителей вклю­чает очень большую группу менеджеров, профессионалов и техников,

которые образуют «коллективного работника», т.е. производственную единицу, созданную в результате кооперации между множеством неразделимых индивидуальных работников...

Но кто присваивает долю труда информациональных производителей? С одной стороны, ничто не изменилось vis-a-vis классического капитализма: его присваивают их работодатели, вот почему они нанимают их в первую очередь. Но, с другой стороны, механизм присвоения экономического излишка гораздо более сложен. Во-первых, отношения найма имеют тенденцию к индивидуализации, под этим подразумевается, что каждый производитель будет получать отдельное задание. Во-вторых, возрастающая доля производителей контролирует свой рабочий процесс и входит в специфические горизонтальные рабочие отношения. Таким образом, в большой степени они становятся независимыми производителями, подчиненными силам рынка, но реализующими собственные рыночные стратегии. В-третьих, их доходы часто направляются в вихрь глобальных финансовых рынков, насыщаемых именно богатой частью мирового населения; таким образом, они также являются коллективными собственниками коллективного капитала, становясь зависимыми от деятельности рынков капитала...

Действительно фундаментальными социальными разломами в ин­формационную эпоху являются: во-первых, внутренняя фрагментация (рабочей силы на информациональных производителей и заменяемую родовую рабочую силу; во-вторых, социальное исключение значи­тельного сегмента общества, состоящего из сброшенных со счетов индивидов, чья ценность как рабочих/потребителей исчерпана и чья значимость как людей игнорируется; и, в-третьих, разделение рыночной логики глобальных сетей потоков капитала и человече­ского опыта жизни рабочих.

Отношения власти также трансформируются под влиянием со­циальных процессов, что я выявил и проанализировал в этой книге. Основное изменение связано с кризисом национального государства как суверенной единицы и сопровождающего его кризиса той формы политической демократии, что создавалась в течение последних двух веков... Глобализация капитала, процесс увеличения количества сторон, представленных в институтах власти, а также децентра­лизация властных полномочий и переход их к региональным и локальным правительствам создают новую геометрию власти, воз­можно, рождая новую форму государства — сетевое государство. Со­циальные акторы и граждане вообще максимизируют возможности представительства своих интересов и ценностей, разыгрывая раз-

личные стратегии в отношениях между различными институтами, на различных уровнях компетенции. Граждане некоего данного ев­ропейского региона будут иметь больше возможностей для защиты своих интересов, если они поддержат свои местные власти в альянсе с Европейским Союзом против своего национального правитель­ства. Или наоборот. Или не будут делать ни то, ни другое, т.е. будут утверждать локальную/региональную автономию в противовес как национальным, так и наднациональным институтам...

По мере того как политика становится театром, а политические институты скорее агентствами по заключению сделок, чем местами власти, граждане по всему миру демонстрируют защитную реакцию, голосуя для того, чтобы предотвратить вред от государства, вместо того, чтобы возлагать на него свои требования. В определенном смысле политическая система лишена власти, но не влияния.

Власть, однако, не исчезает. В информациональном обществе она становится вписанной на фундаментальном уровне в культурные коды, посредством которых люди и институты представляют жизнь и принимают решения, включая политические решения. В этом смысле власть, когда она реальна, становится нематериальной. Она реальна потому, что где и когда бы она ни консолидировалась, эта власть наделяет на время индивидов и организации способностью осущест­влять свои решения независимо от консенсуса. Но она нематериаль­на вследствие того, что такая возможность возникает из способности организовывать жизненный опыт посредством категорий, которые соотносятся с определенным поведением и, следовательно, могут быть представлены как одобряющие определенное лидерство...

Культурные сражения суть битвы за власть в информационную эпо­ху. Они ведутся главным образом в средствах массовой информации и с их помощью, но СМИ не являются держателями власти. Власть — как воз­можность предписывать поведение — содержится в сетях информаци­онного обмена и манипуляции символами, которые соотносят социальных акторов, институты и культурные движения посредством пиктограмм, представителей, интеллектуальных усилителей. В долгосрочном пе­риоде в действительности не имеет значения, кто находится у власти, так как распределение политических ролей становится широким и подверженным ротации. Более не существует стабильных властных элит. Однако есть элиты от власти, т.е. элиты, сформированные во время своего обычно короткого срока пребывания у власти, за время которого они используют преимущества своей привилегированной политической позиции для достижения более постоянного доступа к материальным ресурсам и социальным связям. Культура как ис-

точник власти и власть как источник капитала лежат в основе новой социальной иерархии информационной эпохи.

Трансформация отношений опыта связана главным образом с кризисом патриархальности, глубоким переосмыслением семьи, отношений полов, сексуальности и, как следствие, личности. Струк­турные изменения (связанные с информациональной экономикой) и социальные движения (феминизм, женские движения, сексуаль­ная революция) бросают вызов патриархальной власти по всему миру, хотя и в разных формах и различной остроты в зависимости от культурных/институциональных контекстов... Наиболее фундамен­тальная трансформация отношений опыта в информационную эпоху есть их переход к схеме социального взаимодействия, конструируемого главным образом с помощью актуального опыта отношений. Сегодня люди в большей степени производят формы социальности, нежели следуют моделям поведения.

Изменения в отношениях производства, власти и опыта ведут к трансформации материальных основ социальной жизни, простран­ства и времени. Пространство потоков информационной эпохи до­минирует над пространством культурных регионов. Вневременное время как социальная тенденция к аннигиляции времени с помощью технологии заменяет логику часового времени индустриальной эры. Капитал оборачивается, власть правит, а электронные коммуника­ции соединяют отдаленные местности потоками взаимообмена, в то время как фрагментированный опыт остается привязанным к месту. Технология сжимает время до нескольких случайных мгновений, лишая общество временных последовательностей и деисторизируя историю. Заключая власть в пространство потоков, делая капитал вневременным и растворяя историю в культуре эфемерного, сетевое общество «развоплощает» (disembosies) социальные отношения, вво­дя культуру реальной виртуальности... Полуреальной виртуальностью я подразумеваю систему, в которой сама реальность (т.е. материаль­ное/символическое существование людей) полностью погружена в установку виртуальных образов, в мир творимых убеждений, в котором символы суть не просто метафоры, но заключают в себе актуальный опыт... Эта виртуальность есть наша реальность вслед­ствие того, что именно в этом поле вневременных, лишенных места символических систем мы конструируем категории и вызываем образы, формирующие поведение, запускающие политический процесс, вызывающие сны и рождающие кошмары.

Эта структура, которую я называю сетевым обществом, потому что оно создано сетями производства, власти и опыта, которые

образуют культуру виртуальности в глобальных потоках, пересе­кающих время и пространство, есть новая социальная структура информационной эпохи. Не все социальные измерения и институты следуют логике сетевого общества, подобно тому как индустриаль­ные общества в течение долгого времени включали многочисленные предындустриальные формы человеческого существования. Но все общества информационной эпохи действительно пронизаны — с различной интенсивностью — повсеместной логикой сетевого общества, чья динамичная экспансия постепенно абсорбирует и подчиняет предсуществовавшие социальные формы.

Сетевое общество, как и любая другая социальная структура, не лишено противоречий, социальных конфликтов и вызовов со стороны альтернативных форм общественной организации. Но эти вызовы порождены характеристиками сетевого общества и, таким образом, резко отличаются от вызовов индустриальной эры. Со­ответственно, они воплощаются различными субъектами, даже несмотря на то, что эти субъекты часто работают с историческими материалами, созданными ценностями и организациями, унаследо­ванными от индустриального капитализма и этатизма.

Понимание нашего мира требует одновременного анализа сетевого общества и его конфликтных вызовов. Исторический за­кон, гласящий, что там, где есть господство, есть и сопротивление, продолжает быть справедливым. Однако для определения того, кто бросает вызов процессу господства, осуществляемого посредством нематериальных (однако могущественных) потоков сетевого обще­ства, необходимо аналитическое усилие.